OCCIDENTAL LU

Ü <

ζ >-•

о

D Û

i - кчасошанузаэ g озо^эизиоадз « кшохэи S КУЯЭЗЬИУОШИЭ

3 Ή 1 О 1 S Ι Η 3 Ν η

ΐ m г*

-α

Η

Ο с m >'

.ALEXANDRIA

MICHEL PASTOUREAU

UNE HISTOIRE SYMBOLIQUE

DU MOYEN ÂGE OCCIDENTAL

Paris

ÉDITIONS DU SEUIL

2004

МИШЕЛЬ ПАСТУРО

СИМВОЛИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

ЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Санкт-Петербург

ALEXANDRIA

2012

ББК 63.3 (4) Π 19

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин»

при поддержке Посольства Франции в России и Французского института /Министерства иностранных

и европейских дел Франции

Pro. Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d'aide

à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l'Ambassade de France en Russie et de l'Institut français / ministère français

des Affaires étrangères et européennes

Перевод с французского Екатерины Решетниковой

Оформление Павла Лосева

Переводчик выражает признательность Вадиму Михайлину, Евгению Пчёлову и Ольге Тогоевой

за ценные советы и комментарии

Всякое коммерческое воспроизведение текста или оформления книги — полностью или частично, в печатном или электронном виде — возможно

исключительно с письменного разрешения Издателя. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами РФ.

© Éditions du Seuil, 2004 © «Александрия», 2012 © Ε. Решетникова, перевод, 2012

ISBN 978-5-903445-21-9 © «Александрия», оформление, 2012

Некоторые вещи — это просто вещи, а некоторые в то же время являются еще и знаками [...]. Среди этих знаков есть просто сигналы, есть пометы и атрибуты, а есть — символы.

Святой Августин

Лоре и Анне

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

Воображаемое как часть реальности

Символ как способ мышления и восприятия настолько привы­чен для средневековых авторов, что они практически не ощуща­ют необходимости предупреждать читателей о своих семантиче­ских и дидактических намерениях или в обязательном порядке объяснять употребляемые слова. При этом латинская лексика, определяющая понятие символа, весьма богата и необычайно точ­на; и это характерно как для сочинений святого Августина, отца всей средневековой символики, так и для сочинений менее значи­тельных авторов, например, энциклопедистов XIII века или со­ставителей сборников exempla*, адресованных проповедникам.

Именно с лексикой связаны первые трудности, которые вста­ют перед историком при изучении средневекового символа. Со­временные европейские языки — в том числе немецкий, самый продуктивный в плане словообразования, — не располагают тер­минологическим инструментарием, способным с точностью пере­дать все разнообразие и все тонкости средневековой латинской лексики, определяющей или актуализирующей символ. Когда латинский автор поочередно использует в одном и том же тексте слова Signum, figura, exemplum, memoria, similitudo — которые на современный французский можно перевести как symbole («сим­вол») — то он делает это не случайно, напротив, он тщательно подбирает слово: ведь у каждого есть свой отличительный оттенок. Это устойчивые термины, обладающие широким и усложненным

* Нравоучительные примеры (лат.). — Прим. перев.

7

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

семантическим полем и потому не поддающиеся точному перево­ду; при этом они ни в коей мере не являются взаимозаменяемы­ми. Сходным образом латинские глаголы denotare, depingere, figurare, monstrare, repraesentare, significare с общим смысловым полем «означать» не являются ни эквивалентами, ни синонимами; напротив, предпочтение того или иногс) глагола говорит о про­думанном и сознательном выборе, наиболее точно выражающем мысль автора. Если, подчеркивая символическое значение того или иного животного или растения, автор говорит quod significat, то это не будет эквивалентно qiod représentât, a последнее не будет являться точным синонимом quod figurât.

Такое языковое и лексическое разнообразие уже само по себе исторически значимо. Оно говорит о том, что символ в средневековой культуре является частью базового ментального инструментария: он имеет разнообразные формы выражения, охватывает различные смысловые уровни и проникает во все сферы интеллектуальной, общественной и религиозной жизни, включая этические представления. Вместе с тем это разнообра­зие объясняет, почему понятие символа не поддается никаким обобщениям, никаким упрощениям, и даже анализу. Символ всегда двойственен, поливалентен, изменчив; он не ограничен в своих проявлениях. К тому же он может быть выражен не толь­ко в словах и текстах, но также в изображениях, предметах, жестах, ритуалах, верованиях, поступках. Изучение символа тем более затруднительно, что далеко не все сферы его функциони­рования, не вся многообразность и многосторонность модусов смыслопорождения стали предметом осмысления для самих сред­невековых авторов, включая самых выдающихся. Кроме того, мы имеем дело с историческим объектом, при изучении которого историка, работающего то с одним, то с другим источником, на каждом шагу подстерегает опасность анахронизма. Наконец, сама попытка предпринять подобное исследование зачастую озна­чает, что символ рискует в значительной степени утратить свое аффективное, эстетическое, поэтическое или онирическое* на­полнение, за счет которого он главным образом и способен реа­лизоваться и эффективно функционировать.

* Онирический — от "oneiros", сон (греч.) — имеющий отношение к сно­видениям. — Прим. ред.

8

Воображаемое как часть реальности

Конструирование истории

Сегодня такое ущербное представление о символе встречает­ся в первую очередь в популяризаторских сочинениях. Наверное, ни одна область изучения Средних веков не была так загублена научными работами и книгами посредственного (если не сказать хуже) качества. Когда дело доходит до «средневековой символи­ки» (этим расплывчатым понятием особенно злоупотребляют), интересующейся публике и студентам чаще всего приходится довольствоваться какими-нибудь завлекательными или эзотери­чески ориентированными сочинениями, авторы которых свобод­но жонглируют временем и пространством и валят в одну кучу рыцарство, алхимию, геральдику, помазание на царство, роман­ское искусство, строительство соборов, крестовые походы, тамп­лиеров, катаров, черных Дев, Святой Грааль и т. д., выдавая более или менее коммерчески востребованную ахинею. К сожа­лению, эти сочинения часто и впрямь имеют успех на книжном рынке, тем самым нанося огромный вред подобным темам и от­бивая у читателей и исследователей, всерьез интересующихся предметом, всякую охоту к изучению символа.

Ситуация покажется еще более прискорбной, если учесть, что «символическая история» несомненно вписывается в средневе­ковые штудии и, будучи тесно связанной с социальной, полити­ческой, экономической, религиозной историей, историей искусств и историей литературы, имеет, подобно им, свои источники, свои методы, свою проблематику. Однако создание такой дисциплины остается делом будущего1. Конечно, есть и достойные работы, посвященные непосредственно изучению символа; но они либо не опускаются ниже самых что ни есть умозрительных высот теологии или философии2, либо активно вторгаются в область эмблем и эмблематики3. Но ведь эмблема в Средневековье — не то же самое, что символ, даже если граница между ними всегда остается проницаемой. Эмблема — это знак, выражающий иден­тичность индивида или группы индивидов: имя, герб, иконогра­фический атрибут являются эмблемами. Символ, напротив, обо­значает не физическую личность, а абстрактную сущность, идею, понятие, представление. Некоторые знаки, фигуры, объекты мо­гут быть двойственны, представляя собой одновременно и эмбле­мы, и символы. Например, рука правосудия, одна из регалий

9

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

короля Франции, является одновременно и эмблематическим атрибутом, который идентифицирует короля Франции и выделяет его среди других суверенов (которые никогда ее не использовали), и символический предмет, выражающий некую идею французской монархии. Равным образом, если королевский герб — лазурь, усеянная золотыми лилиями, — представляет собой эмблема­тическое изображение, позволяющее опознать короля Франции, то фигуры и цвета, составляющие этот герб, — лазурь, золото, лилии — несут значительную символическую нагрузку*.

Шестнадцать представленных здесь глав явились результатом исследований в области символики, иконографии и колористики за последние тридцать лет. Некоторые, уже опубликованные, фраг­менты были исправлены, дополнены или переписаны специально для данной книги. Некоторые остались без изменений. А некото­рые ранее не публиковались. Все затронутые здесь темы обсуж­дались на семинарах, которые я веду в Практической школе выс­ших исследований и в Высшей школе социальных наук в Париже в течение последних двадцати лет. Все они являются плодом дол­гих размышлений и результатом вторжения в такие исследова­тельские области, в которые университетская историческая наука захаживает совсем нечасто. Объединяя в одном томе все эти ра­боты, я не претендую на составление трактата о средневековом символе, а всего лишь намереваюсь наметить возможные ориен­тиры зарождающейся дисциплины: символической истории. С этой целью я бы хотел привлечь внимание к ряду базовых понятий,

* Слова «эмблема» и «символ» не имеют в средневековой культуре того обобщающего значения, которое мы придаем им сегодня; впрочем, их вооб­ще использовали довольно редко. Латинское слово symbolum, происходящее от греческого sumbolon, имеет прежде всего религиозный и догматический смысл: оно обозначает не столько знак или некое построение по аналогии, сколько совокупность основных догматов христианской веры, главным обра­зом «апостольский символ веры», или кредо. На этом значении мы здесь останавливаться не будем. Что же касается латинского слова етЫета, ко­торое является калькой с греческого emblêma, то это тоже ученое слово; оно встречается еще реже, потому что его использовали только в архитектуре для обозначения накладного или выпуклого украшения. То, что мы сегодня под­разумеваем под «эмблемой» или «символом», в Средние века на латыни, равно как и на народных языках, выражалось с помощью других слов, в част­ности, с помощью слов, принадлежащих к обширному лексическому гнезду слова Signum («знак»).

10

Воображаемое как часть реальности

приступить к изучению некоторых областей, в которых символ проявляет себя особенно активно, выявить основные способы функционирования символа и его смысловые уровни и, наконец, наметить возможные пути дальнейших исследований.

Этимология

Наверное, легче всего определить и охарактеризовать средне­вековый символ можно посредством лексики. Чтобы понять его устройство и назначение, нужно в первую очередь изучить лек­сические факты. До XIV века многие авторы ищут подлинную природу вещей или живых существ в словах: проследив проис­хождение и историю слова, можно добраться до «онтологической» сути объекта или субъекта, которые этим словом обозначаются. Однако средневековая этимология совсем не похожа на совре­менную. Законы фонетики неизвестны, а родственность греческо­го и латинского языков отчетливо будет осознана только в XVI ве­ке. Происхождение и историю латинского слова отслеживают, не выходя за рамки самого латинского языка и полагая при этом, что порядок знаков подобен порядку вещей. Поэтому некоторые этимологии противоречат нашей филологической науке и нашим представлениям о языке. То, что современные лингвисты, вслед за Соссюром, называют «произвольностью знака», средневековой культуре неизвестно. Все имеет свое обоснование, пусть даже ценой сомнительных, на наш взгляд, словесных ухищрений. Исто­рику не пристало смеяться над такими «ложными» этимологиями. Наоборот, он должен рассматривать их как полноценные свиде­тельства культурной истории... и помнить о том, что наши соб­ственные знания, которые кажутся сегодня научно обоснованны­ми, возможно, через три-четыре поколения вызовут у филологов улыбку. Также нельзя упускать из виду того, что некоторые сред­невековые авторы, начиная с Исидора Севильского, могли порой предаваться этимологическим упражнениям ради забавы. И в этих случаях мы сталкиваемся с невероятной мешаниной из умозри­тельных построений и весьма натянутых сопоставлений.

Тем не менее множество верований, представлений, символи­ческих систем и поведенческих кодов объясняются той самой заключенной в словах подлинной сутью вещей. Это касается всех частей речи, но прежде всего существительных: имен нарица-

11

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

тельных и имен собственных. Приведем несколько примеров, которые будут затрагиваться и разбираться в дальнейшем. Орех считается вредоносным деревом, потому что обозначающее его латинское слово пих обычно связывается с глаголом посеге, то есть «вредить». Значит, орех — дерево пагубное: если не хочешь, чтобы тебя навестил дьявол или злые духи, не засыпай под его кроной. На яблоню распространяется та же логика: обо­значающее ее слово malus напоминает mal, то есть «зло». Из-за своего имени яблоня в преданиях и иконографии превратилась со временем в древо запретного плода, причину первородного греха и грехопадения. В имени и именем сказано все. Изучение средневековой символики всегда должно начинаться с изучения лексики. Во многих случаях это направит историка на истинный путь и заставит его воздержаться от чересчур позитивистских интерпретаций или же от применения психоаналитического под­хода, чаще всего совершенно неуместного. Так, некоторые фран­цузские рыцарские романы XII—XIII веков сбили с толку многих ученых: в них говорилось о вручении победителю турнира стран­ной награды — щуки. Ни общая символика рыб, ни конкретное символическое значение щуки никак не могут объяснить выбор такого вознаграждения; кроме того, вопреки тому, что пишут ученые, ни мутная юнгианская идея о воде как примордиальном* образе, ни представление о диком звере, который является «ар-хетипическим образом воина-хищника», здесь тоже совершенно ни при чем. Выбор щуки в качестве награды рыцарю, победив­шему на турнире, объясняется всего лишь ее именем: на старо­французском эта рыба называется словом lus (от латинского lucius), которое напоминает слово, означающее вознаграждение: los (от латинского laus). Для средневекового мышления между los и lus существует «естественная» связь, и она совсем не по­хожа на то, что мы сегодня назвали бы игрой слов или каламбу­ром, а представляет собой то ясно видимое звено, которое может стать основой для символического ритуала награждения рыцаря.

Подобного рода вербальная связь обнаруживается и в сфере собственных имен. Имя раскрывает правду о человеке, расска­зывает его историю, предвещает его будущее. Поэтому символи­ка собственных имен играет значительную роль в литературе и

* Изначальный, первичный. — Прим. ред.

12

Воображаемое как часть реальности

агиографии. Наречение именем — всегда исключительно важный акт, так как имя тесным образом связано с судьбой того челове­ка, который его носит. Смысл жизни человека определяется его именем. Например, vita*, страсти, иконография, добродетели многих святых, а также те сферы, которым они покровительству­ют, обусловлены исключительно их именами. Крайний случай — святая Вероника: она обязана своим существованием (в позд­нейшую эпоху) вымышленному имени, которое происходит от латинского словосочетания vera icona, обозначающего святой Лик, то есть истинное изображение Спасителя на плащанице. Таким образом появилась новая святая, Вероника — молодая женщина, которая во время восхождения Христа на Голгофу вытерла куском ткани пот с его лица (и черты Христа чудесным образом отпечатались на полотне).

Так из имени вырастает целая агиографическая легенда, и по­добных примеров множество. Считается, например, что апостол Симон претерпел то же мученичество, что и пророк Исайя: его распилили вдоль. В действительности же оба имени созвучны французскому слову scie, «пила» (отвратительный в средневековом восприятии инструмент, так как, в отличие от топора, она рас­правляется с материалом всегда очень неторопливо), и вносят свой посильный вклад в формирование житийных и иконографических сюжетов, а также влияют на область компетенции соответствую­щих героев священного предания. Святая Екатерина Александ­рийская, орудием казни которой были колеса, с давних пор стала покровительницей любых ремесленников, использующих или из­готавливающих колеса, начиная с мельников и тележников. Сле­дует отметить, что в Германии в конце Средневековья имя Ката­рина часто давали при крещении девочкам, чьи отцы занимались подобным ремеслом; в одной песенке даже утверждается, что «все дочки мельников носят имя Катарина» и что все они «богатые невесты». Точно так же некоторые святые-целители обязаны свои­ми терапевтическими способностями исключительно своим именам. Так как говорящее имя не во всех языках созвучно с названием одной и той же болезни, то и самим святым в разных странах приписываются разные способности. Во Франции при самых раз­нообразных заболеваниях, связанных с гнойными воспалениями,

* Жизнь; в данном случае — житие. — Прим. ред.

13

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

обращались за помощью к святому Маклу (clous — «фурункулы»), а в Германии схожую функцию выполнял святой Галл (die Galle — «бубон»). И если в германских странах святой Августин исцелял от слепоты или облегчал глазную боль (die Augen), то во Франции в этом случае обращались к святой Кларе*, а в Италии — к свя­той Лючии (перекличка с латинским lux — «свет»).

Знать происхождение имени — все равно, что знать глубин­ную природу того, кто это имя носит. Поэтому и создавались бесчисленные псевдоэтимологические глоссы, которые сегодня кажутся нам смешными, а в Средние века считались вполне до­стоверными. Вот пример с Иудой. В Германии начиная с XII ве­ка его прозвище, Искариот (по-немецки Ischariot) — человек из Кариота, поселения южнее Хеврона — было разложено на ist gar rot (то есть «совершенно красный»). Таким образом, красный становится par excellence** цветом Иуды: в его сердце полыхает адское пламя, и изображать его следует с пламенеющими воло­сами, то есть рыжеволосым, ибо рыжий цвет является знаком коварной природы и свидетельствует о его предательстве.

Аналогия Даже существуя в различных формах, средневековый символ

практически всегда строится на основе связи аналогического типа, то есть опираясь на сходство — более или менее выраженное — между двумя словами, двумя понятиями, двумя объектами, или на подобие между вещью и идеей. Точнее говоря, средневековое мышление по аналогии старается установить связь между явным и скрытым и, главным образом, между тем, что присутствует в этом мире и тем, что находится среди вечных истин мира поту­стороннего. Следовательно, слово, форма, цвет, материал, число, жест, животное, растение и даже человек могут иметь символи­ческое значение, а значит, могут представлять, означать или на­мекать на нечто другое, отличное от того, чем они хотят являться или казаться. Экзегеза*** как раз и заключается в том, чтобы уловить

* От слова «свет» (φρ.). — Прим. перев. ** По преимуществу; главным образом (лат.). — Прим. перев. *** В данном случае — искусство толкования Священного писания. —

Прим. ред.

14

Воображаемое как часть реальности

эту связь между материальным и нематериальным и, изучив ее, добраться до скрытой сути вещей. Объяснение или обучение в Средневековье состоит, прежде всего, в поиске и разгадывании скрытых смыслов. Здесь мы снова возвращаемся к исходному значению греческого слова sumbolon: опознавательный знак, пред­ставляющий собой две половинки предмета, разделенного между двумя людьми. В рамках средневекового мышления, как самого абстрактного, так и самого обыденного, всякий предмет, всякое начало, всякое живое существо выражают реальность иного, выс­шего и незыблемого порядка; символом этой реальности они и являются. Это касается как таинств веры, которые теология стре­мится объяснить и сделать понятными, так и самых незамыслова­тых mirabilia*, к которым столь неравнодушно мирское сознание. Однако если в первом случае между символом и тем, что он обо­значает, всегда устанавливается нечто вроде диалектических от­ношений, то во втором — означающее и означаемое соединены более механической связью4.

Таким образом, идет ли речь о теологии, о mirabilia или о по­вседневной жизни, соответствие между обманчивой внешностью вещей и скрытыми за ней истинами всегда проводится на не­скольких уровнях и выражается различными способами. Эта связь может быть прямой, аллюзивной, структурной, изобразительной, звуковой, но она также может иметь эмоциональную, магическую или сновидческую подоснову, а это уже само по себе затрудняет ее воссоздание. Тем более что наши современные знания и спо­собы восприятия, отличные от тех, что были характерны для средневековых мужчин и женщин, мешают нам восстановить логику и смысл символа. Возьмем простой пример из области цвета. В нашем представлении синий — это холодный цвет; для нас это очевидность, если не истина. В средневековой культуре, напротив, синий цвет — теплый, так как это цвет воздуха, а воз­дух — теплый и сухой. Историк искусства, который решит, что в Средневековье синий, как и сегодня, — это холодный цвет, жестоко ошибется5. И ошибется еще больше, если станет руко­водствоваться в своих исследованиях спектральной классифика­цией цветов, или представлением об одновременном контрасте, или же противопоставлением основных и дополнительных цветов:

* Чудес (лат.). — Прим. перев.

15

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

все эти мнимые истины о цвете неизвестны ни средневековым художникам, ни их заказчикам, ни публике. Об этом следует помнить не только в связи с представлениями о цвете и цветово-сприятии, но также и в связи с другими областями знания (о жи­вотных, растениях, минералах и т. д.), и с тем, как они претво­ряются в материальной культуре. Например, лев в средневековой христианской Европе не воспринимался как неведомый экзоти­ческий хищник — живописное или скульптурное изображение этого зверя можно увидеть в любой церкви, так что он практиче­ски являлся частью повседневности. Точно так же частью по­вседневности являлся и дракон, дьявольское создание, символ Зла, который повсюду попадался на глаза и занимал в средневе­ковом сознании значительное место.

Итак, при изучении символов не только не следует неосмо­трительно проецировать на прошлое наши собственные знания, ибо те общества, которые предшествуют нам во времени, ими не обладали; не следует также проводить слишком жесткую грани­цу между реальным и воображаемым. Для историка — а для историка Средневековья, пожалуй, в особенности — воображае­мое всегда является частью реальности, воображаемое само по себе — реальность.

Отклонение, часть и целое

Средневековый символизм не ограничивается этимологиче­скими спекуляциями и принципом мышления по аналогии: часто, особенно в изображениях и литературных текстах, используют­ся приемы, которые можно было бы назвать «семиотическими». Речь идет о — подчас механических, а иногда и весьма изощрен­ных — приемах распределения, расположения, объединения или противопоставления различных элементов внутри целого. Наи­более часто встречается прием отклонения: в перечне или в группе есть персонаж, животное или предмет, который во всем подобен остальным за исключением одной маленькой детали: именно эта деталь выделяет его и наделяет его значением. Либо персонаж отступает от привычного нам образа, от той роли, которую он должен играть, от того облика, который за ним за­крепился, от тех отношений, которые сложились у него с други­ми персонажами. Отклонение от обычая или нормы позволяет

16

Воображаемое как часть реальности

задействовать «экспоненциальную» символическую логику, ко­торую антропологи иногда называют «стихийной» и смысл кото­рой состоит в том, что действующие внутри нее закономерности и приемы нарушаются, выводя на следующий, более высокий уровень. Приведем простой пример. В средневековой иконогра­фии все персонажи, которые носят рога, — это персонажи по­дозрительные или демонические. Рог, как любые телесные вы­ступы, несет в себе отпечаток животной и трансгрессивной природы (например, с точки зрения прелатов и проповедников переодеться в рогатое животное — это еще хуже, чем переодеть­ся в животное без рогов). Однако существует одно исключение: Моисей, которого иконографическая традиция с давних пор на­делила рогами из-за неверного толкования одного места в Библии и неправильного перевода древнееврейского слова. Тем самым она его возвеличила. Моисей, рогач среди рогачей, которого, конечно же, нельзя заподозрить в чем-то дурном, выделяется и вызывает восхищение как раз благодаря своим рогам. Напротив, если в иконографии дьявол, который обычно носит рога, оказы­вается лишен этого атрибута, то он непременно будет казаться еще более устрашающим, чем дьявол рогатый.

Прием отклонения лежит в основе многих поэтических и символических построений. Он тем более эффективен, что в восприятии средневекового общества все вещи и живые существа должны занимать свое место, находиться в своем привычном или естественном состоянии, тем самым поддерживая порядок, уста­новленный Создателем. Нарушение этого порядка — насиль­ственный акт, который неизбежно обращает на себя внимание.

Так, нарушение внутренней последовательности, ритма или логики текста часто используется для того, чтобы ввести символ. Некоторые авторы умеют виртуозно завладеть вниманием аудито­рии, резко нарушив код или символическую систему, которую сами же и выстроили и к которой постепенно приучили слушате­ля или читателя. Ряд примеров использования этого приема мы находим у такого выдающегося поэта, как Кретьен де Труа. Возь­мем, к примеру, «алого рыцаря». В романах Кретьена (и его про­должателей) алые рыцари — то есть рыцари, одетые в красное, с доспехами и снаряжением красного цвета — олицетворяют собой злых, опасных персонажей, подчас явившихся из потустороннего мира, чтобы бросить вызов герою и спровоцировать кризисную

17

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

ситуацию. В начале «Повести о Граале» Кретьен рассказывает, как ко двору Артура прибывает алый рыцарь, наносит оскорбле­ние Гвиневере и бросает вызов присутствующим рыцарям Кру­глого Стола. Этого рыцаря быстро побеждает совсем еще юный Персеваль, который завладевает его оружием и конем и сам таким образом становится «алым рыцарем», даже не будучи еще по­священ в рыцарское достоинство. Но Персеваль — не отрица­тельный персонаж. Напротив, инверсия кода указывает на него как на незаурядного героя, исключительного рыцаря, чьи красные доспехи намеренно противоречат всем семантическим системам, выстроенным автором, его предшественниками и эпигонами.

Приему отклонения или инверсии близок прием столкновения противоположностей. Средневековая символика не обладает монополией на его использование, однако регулярно обыгрывает его с большой виртуозностью. Этот прием основывается на идее — актуальной для западной культуры в долгосрочной пер­спективе — о том, что противоположности притягиваются и в итоге соединяются. Идея опасная, даже разрушительная, зато она позволяет подняться над обыденными символическими фор­мулами и подчеркнуть особо важную мысль. Чтобы этот прием воздействовал со всей возможной эффективностью, нужно ис­пользовать его дозированно. Именно так и поступают средневе­ковые писатели и художники. Впрочем, применяют его почти исключительно в христологическом* контексте. Возьмем, к при­меру, рыжеволосого Иуду: на многочисленных позднесредневе-ковых изображениях и картинах, сюжетом которых становятся арест Иисуса и поцелуй Иуды, рыжина апостола-предателя как будто бы в процессе осмоса** переходит на волосы и бороду Хри­ста; палач и жертва, которых никоим образом нельзя перепутать, символически объединяются с помощью цвета.

Наконец, помимо символики, построенной на отклонении, инверсии или трансгрессии***, часто используется символика pars pro toto, «часть вместо целого». По своей структуре и по своим

* Имеющий отношение к Иисусу Христу. — Прим. ред. ** Процесс проникновения растворителя через разделяющую два рас­

твора тонкую полупроницаемую перегородку (мембрану). — Прим. перев. *** Трансгрессия — пересечение границ понятия, выход за его преде­

лы. — Прим. ред.

18

Воображаемое как часть реальности

проявлениям это тоже прием семиотического типа. Но он также опирается на более умозрительные представления, касающиеся отношений между микрокосмом и макрокосмом. Для схоластики человек и все существующее в этом мире представляют собой вселенные в миниатюре, устроенные по образу и подобию единой Вселенной. Таким образом, конечное создано по образу и подо­бию бесконечного, часть может представлять целое. Эта идея реализуется в ритуалах, воспроизводящих из множества сцен и жестов лишь некоторую часть. Она же обусловливает кодирова­ние многих изображений, особенно тех, в которых значительное место уделяется декоративности. По большому счету неважно, насколько обширную поверхность занимает орнамент, структура или текстура: квадратный сантиметр (если взять принятую се­годня единицу измерения) в этом смысле равнозначен квадрат­ному метру или даже большей площади.

Во многих областях замена целого частью представляет собой первую ступень символизации. Например, в культе мощей кость или зуб представляют всего святого; если речь идет о репрезен­тации короля, то корона или печать способны в полной мере «заменить» суверена; при передаче земли вассалу горстки земли, пучка травы или соломинки будет достаточно, чтобы обозначить всю землю; при изображении того или иного места башня пред­ставит целый замок, дом — город, а дерево — лес. Но это не просто атрибуты или заменители: дерево на самом деле являет­ся лесом; горсть земли — всей землей, которую передают на правах фьефа; печать в полной мере являет персону короля; кость действительно принадлежит святому... даже если этот святой оставил христианскому миру несколько десятков бедренных или берцовых костей. Символ всегда весомее и подлиннее реального человека или вещи, которых он должен представлять, потому что в Средневековье истина всегда находится вне реальности, в ми­ре высшего порядка. Истинное не есть реальное.

Вот основные коды и приемы, которые конструируют средне­вековый символ. Этим отнюдь не исчерпываются ни его содержа­ние, ни его смыслы. Однако именно эти механизмы в наибольшей степени доступны историку и их, в общем-то, стоило бы изучить. Значительное число других особенностей символа (аффективных, поэтических, эстетических, модальных) выявить труднее, а иногда они и вовсе ускользают от внимания историка.

19

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

Модусы смыслопорождения

Итак, в средневековой символике, как в любой другой откры­той семантической системе, ничто не функционирует вне кон­текста. Животное, растение, число, цвет приобретают значение постольку, поскольку они связаны с другим или другими живот­ными, растениями, числами, цветами либо же противопоставле­ны им. Поэтому историк должен остерегаться любых излишних генерализаций, любых попыток отыскать общий для всех источ­ников, трансдокументальный смысл. Напротив, он всегда должен стараться отталкиваться от изучаемого источника и прежде все­го выявлять присущие именно этому источнику системы и спо­собы означивания различных символических элементов. И толь­ко затем историку следует сравнивать этот источник с другими источниками того же типа, а потом проводить сравнения с дру­гими областями, чтобы, сопоставив тексты с изображениями, изображения с пространствами, пространства с ритуалами, срав­нить полученные результаты. Наконец, на последней стадии ана­лиза правомерно будет задаться вопросом о более общей симво­лической логике, о которой средневековые авторы охотно и много рассуждают, но поиски которой подчас идут по ложному пути, ибо путь этот пролегает за пределами самих источников. Призывая историка к осторожности — и используя фразу, кото­рую лингвисты любят повторять применительно к лексике, — можно было бы сказать, что в средневековой символике озна­чающие (животные, цвета, числа и т. д.) не имеют, подобно словам, «смысла сами по себе, но обретают его при конкретном употреблении». Конечно, в некоторых случаях это утверждение покажется преувеличением. Но в любой средневековой симво­лической структуре совокупность отношений, которыми связаны между собой различные элементы, всегда более многозначна, чем сумма отдельно взятых значений, которыми обладает каждый из элементов. Будь то текст, изображение или архитектурный памятник, символика льва, к примеру, всегда будет и богаче, и понятнее при сопоставлении или сравнении с символикой ор­ла, дракона или леопарда, нежели рассматриваемая сама по себе.

Развивая мысль дальше, можно даже сказать, что средневе­ковый символ в большей степени характеризует общие модусы смыслопорождения, нежели то или иное свойственное ему зна-

20

Воображаемое как часть реальности

чение. Если, к примеру, мы возьмем цвета, то можно утверждать, что красный — это не столько даже цвет, обозначающий страсть или грех, сколько цвет, который навязывает себя (в хорошем или в плохом смысле слова); зеленый предполагает перелом, нару­шение порядка, обновление; синий успокаивает или стабилизи­рует; желтый связан с возбуждением или трансгрессией. Отдав предпочтение модусу смыслопорождения перед кодовым значе­нием, историк сохранит символ во всей его двойственности, даже двусмысленности — двусмысленности, которая является неотъемлемой частью его глубинной природы и без которой он не мог бы эффективно функционировать. Воспринимая символ именно в таком ключе, медиевист может заняться компаративи­стикой или же рассмотреть некоторые вопросы в долговременной перспективе, не изолируя средневековую символику от символи­ки библейской, греческой или римской, где модусы смыслопо­рождения подчас важнее той или иной функции или конкретно­го значения. К примеру, в греческой мифологии Apec (Марс у римлян) не столько даже бог войны, сколько бог, который всегда и во все вторгается насильно. Точно так же ведет себя красный цвет в средневековых текстах и изображениях.

Главные оси средневековой символики, в том виде, в котором они складываются в первые пять-шесть веков христианства, вовсе не являются плодом фантазии ex nihilo* горстки теологов. Напро­тив, это результат слияния ряда предшествующих семантических систем и модусов восприятия. В этой области средневековому Западу досталось тройное наследство: библейская традиция (не­сомненно, самая важная его часть), греко-римская традиция и традиции «варварских» народов, то есть культур кельтской, гер­манской, скандинавской и даже более отдаленных. Ко всему этому за тысячелетнюю историю прибавились собственно средне­вековые пласты. Из средневековой символики в действительности ничто никогда полностью не исчезает; напротив, множество раз­личных пластов наслаиваются друг на друга и с ходом времени перемешиваются, так что историку бывает трудно их распутать. И это заставляет его подчас — и напрасно — полагать, что су­ществует некая транскультурная символика, которая опирается на архетипы и имеет отношение к универсальным истинам. Такой

* Из ничего (лат.). — Прим. перев.

21

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

символики не существует. Все символы обусловлены культурой и должны изучаться в связи с обществом, которое ими пользу­ется в конкретный исторический момент и в определенном кон­тексте.

Акцент на модусе смыслопорождения символа, а не на грам­матическом наборе эквивалентных соответствий или значений также подчеркивает, что символические практики Средневековья невозможно отделить от соответствующих процессов восприятия. В мире символического мышления подсказать часто важнее, чем сказать прямо, почувствовать важнее, чем понять, намекнуть важнее, чем доказать. Поэтому наши сегодняшние интерпретации средневековых символов часто выглядят анахронично: они слиш­ком механистичны, слишком рациональны. Лучше всего это мож­но показать на примере чисел. В Средневековье они выражают не только количество, но еще и качество, их не всегда следует воспринимать с позиций арифметики или счетоводства, их нуж­но понимать символически. Например, три, четыре и семь — основные символические числа, которые всегда значат больше, чем просто количество, равное трем, четырем или семи. Двенад­цать означает не просто дюжину единиц, но еще и идею целост­ности, полного и совершенного единства; поэтому одиннадцать — это недостаточно, а тринадцать — чрезмерное, несовершенное и зловещее число. Сорок — число, которое часто встречается в самых разнообразных сферах, — нужно понимать не как точное число, а просто как обобщенное выражение большого количества, наподобие сотни или тысячи, которые мы используем сегодня. Значение этого числа не количественное, а качественное и суг­гестивное*. Оно взывает скорее к воображению, а не к разуму.

То же самое верно и в отношении форм, цветов, животных, растений и вообще любых знаков. Они не только говорят что-то, они подсказывают и задают модальность восприятия. Они не обозначают, а скорее заставляют ощущать и воображать. Они открывают для нас другую сторону реальности — мир вообра­жаемого.

* Внушающий или вызывающий определенные представления, эмоции. — Прим. ред.

ЖИВОШОБ

СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ НАД ЖИВОТНЫМИ

Образцовое правосудие?

Долгое время историки почти не интересовались животными. Последние были вытеснены в область «исторического анекдота», куда обычно попадали все сюжеты, которые казались историкам пустыми, развлекательными или маргинальными. Лишь некото­рые филологи и археологи обращали внимание на тот или иной специфический материал, так или иначе касавшийся животных. Посвящать же им отдельное исследование или целую книгу было просто немыслимо.

За последние двадцать лет ситуация изменилась. Благодаря работам нескольких историков-первопроходцев, среди которых в первую очередь следует упомянуть Робера Делора6, а также благодаря все более и более частому сотрудничеству с исследо­вателями из других областей (археологами, антропологами, эт­нологами, лингвистами, зоологами) животное стало, наконец, полноправным объектом истории. Отныне его изучение даже переместилось в авангард научных исследований и стало центром пересечения целого ряда дисциплин. И в самом деле, оно не может быть иным, кроме как «трансдокументальным» и «меж­дисциплинарным», и пусть сегодня эти два прилагательных и впрямь несколько затерты из-за чрезмерного употребления, они все же прекрасно характеризуют то, какого рода исследования должен проводить всякий историк, интересующийся животными. Животное, будучи воспринято в контексте его взаимоотношений с человеком, входит в сферу важнейших интересов социальной, экономической, материальной, культурной, религиозной, юриди­ческой и символической истории.

25

ЖИВОТНОЕ

В пробуждении такого непривычного интереса к животному миру главную роль сыграли медиевисты. Тому есть несколько причин. Первая, пожалуй, связана с их безграничным любопыт­ством, а также с тем, что им удалось — раньше других и весьма успешно — сломать барьеры между слишком жестко разделен­ными сферами исследования. Это позволило сопоставить данные, полученные в результате анализа различных типов документов, обогатить проблематику, а также облегчило налаживание кон­тактов со специалистами из других наук, как общественных, так и естественных*. Но первопричина также заключается и в самих средневековых документах: животные встречаются в них на каж­дом шагу — в контексте отношений с мужчинами, с женщинами, с обществом. Прежде всего это, разумеется, тексты и изобра­жения, но также археологические материалы, социальные ри­туалы и коды, геральдика, топонимика и антропонимика, фольк­лор, пословицы, песни, ругательства: за какие бы источники ни взялся историк-медиевист — он всюду наткнется на животное. Кажется, ни одна другая историческая эпоха в Европе не осмыс­ливала, не описывала, не изображала животное столь же часто и с таким же усердием. Животные проникают даже в церковь, составляя добрую часть ее убранства и фигуративного антура­жа — живописного, скульптурного, лепного, тканого, — который каждодневно созерцают клирики и верующие. К великому воз­мущению некоторых прелатов, которые, как святой Бернард в своей знаменитой обличительной речи, разносят в пух и прах «свирепых львов, поганых обезьян [...] и составных чудовищ», что наводняют церкви и отвращают монахов от молитвы7.

Отношение к животным в христианском Средневековье

Однако нужно подчеркнуть, что, несмотря на это видимое неприятие, духовенство и вся средневековая христианская куль­тура в целом относились к животным с заметным интересом,

* Именно это уже в течение нескольких лет происходит в рамках семи­нара Франсуа Поплена при Национальном музее естественной истории в Па­риже. В семинаре, который носит название «Естественная и культурная ис­тория реальных животных», плодотворно сотрудничают зоологи, историки, историки искусства, археологи, этнологи и лингвисты.

26

Судебные процессы над животными

и их отношение выразилось в двух очевидно противоположных тенденциях осмысления и восприятия оных. С одной стороны, нужно было как можно резче противопоставить человека, со­зданного по образу и подобию Божьему, и животное — существо подчиненное, несовершенное и даже нечистое. Но, с другой сто­роны, у некоторых авторов присутствует более или менее вы­раженное понимание, что между всеми живыми существами есть некая связь и что человек с животным состоят в родстве — не только в биологическом, но и в трансцендентном.

Первая тенденция доминирует, и это объясняет тот факт, что животное так часто обращает на себя внимание или становится предметом изображения. Систематическое противопоставление человека животному и превращение последнего в низшее суще­ство, в тварь, оттеняющую по контрасту достоинства человека, приводят в итоге к тому, что о животном говорят постоянно, поминают его при всяком удобном случае, делают из него клю­чевую фигуру всех метафор, всех «примеров», всех сравнений. Одним словом, животное «символически осмысляют», если вос­пользоваться известной формулировкой одного антрополога8. Это также приводит к суровому подавлению всякого поведения, ко­торое содержало бы намек на смешение человека и животного. Отсюда, к примеру, совершенно недейственные и потому бес­престанно повторяемые запреты переодеваться в животное9, под­ражать поведению животного, чествовать или прославлять жи­вотное и, более того, иметь с ним такие отношения, которые считались преступными, начиная от чрезмерной привязанности к отдельным прирученным особям (лошадям, собакам, соколам) и заканчивая самыми дьявольскими и гнусными злодеяниями, такими как колдовство или скотоложство.

Вторая тенденция выражена слабее, но является, пожалуй, более современной. Она восходит одновременно к Аристотелю и апостолу Павлу. От Аристотеля идет идея об общности живых существ, рассеянная по ряду его произведений, в частности, со­держащаяся в сочинении «О душе», которое Средневековье усваивало в несколько этапов, причем последний из них — в XIII веке — был самым значимым10. Однако усвоению аристо­телевского наследия в данном случае способствовало то, что внутри самой христианской традиции существовало похожее

27

ЖИВОТНОЕ

отношение к животному миру (хотя и обусловленное иными причинами). Это отношение, которое можно проиллюстрировать известнейшим примером Франциска Ассизского, восходит, веро­ятно, к словам апостола Павла, в частности к одному месту в Послании к римлянам: «...сама тварь освобождена будет от раб­ства тлению в свободу славы детей Божиих»11.

Эта фраза оказала влияние на всех теологов, которые ее ком­ментировали12. Одни размышляли над смыслом этих слов: дей­ствительно ли Христос пришел спасти всех живых созданий и действительно ли все животные являются «детьми Божьими». То, что Иисус появился на свет в хлеву, расценивалось некото­рыми авторами как доказательство того, что Спаситель спустил­ся на землю, чтобы спасти также и животных13. Другие, увле­ченные схоластикой, задавались вопросами, которые обсуждались в Сорбонне еще в конце XIII века. Например, по поводу будущей жизни животных: воскреснут ли они после смерти? Попадут ли на Небеса? Или окажутся в специально отведенном для них месте? Все или только по одной особи от каждого вида? Или по поводу их земной жизни: могут ли они работать в воскресенье? Следует ли заставлять их поститься? И — главное — можно ли на этом свете рассматривать их как существ, морально ответ­ственных за свои поступки?14

Все эти многочисленные вопросы, тот интерес, с которым средневековый Запад взирал на животных, говорят о том, что христианство стало для последних реальным шансом улучшить свое положение. В библейские времена и в греко-римской Антич­ности к животному не проявляли интереса, презирали его или приносили в жертву; христианское Средневековье, напротив, выводит его на авансцену, наделяет более или менее разумной душой и размышляет, ответственно ли животное за свои поступ­ки. Перемены просто разительные.

Вопрос о моральной ответственности как раз и выводит нас на весьма интересный материал, связанный с судебными про­цессами над животными, которые имели место начиная с середи­ны XIII века. Хотя процессы эти представляют огромный интерес, они, к сожалению, пока еще не дождались своих исследовате­лей15. Долгое время их относили к «историческим анекдотам», иногда они становились предметом сочинений, выставлявших

28

Судебные процессы над животными

в смешном виде нравы и верования древних обществ и издавав­шихся на потребу публике, падкой до всяческих курьезов16. Под­ход совершенно анахроничный, свидетельствующий о полнейшем непонимании того, что такое история.

Эти процессы, по-видимому не имевшие место до середины XIII века17, встречаются нам на протяжении трех следующих столетий. В то время западное христианство стремится замкнуть­ся на себе, и Церковь превращается в колоссальное судилище (создан церковный суд, учреждены инквизиция и процедура до­знания). Все это, по крайней мере отчасти, объясняет то, каким образом велось следствие по подобным делам. Мне удалось от­ыскать сведения примерно о шестидесяти таких процессах, про­веденных во французском королевстве с 1266 по 1586 год. Не­которые дела основательно подтверждены документами, как, например, дело свиньи-детоубийцы из Фалеза (1386), о котором я расскажу подробнее. Другие же, коих большинство, известны только по косвенным упоминаниям, чаще всего по записям в расходных книгах. Но Франция — отнюдь не единственное место, где рассматривались подобные дела. Они встречаются по всему Западу, особенно в альпийских областях, где процессы против насекомых и «червей» — как и процессы против ведьм — воз­буждались, судя по всему, чаще и прекратились позже, чем где бы то ни было18. Остается пожелать, чтобы будущие исследова­ния ознакомили нас с ними подробнее. Материалы следствия, процессы, документы и затронутые в связи с ними проблемы столь сложны, что их изучение должно, бесспорно, стать пред­метом коллективной работы.

Фалезская свинья

В начале 1386 года в Фалезе, в Нормандии, произошло со­бытие по меньшей мере необычайное. Свинью в возрасте пример­но трех лет, одетую в человеческую одежду, проволокли, привя­зав к кобыле, по улицам от замковой площади до предместья Гибре, где на ярмарочной площади был установлен эшафот. Там, в присутствии весьма разношерстной толпы, состоявшей из ви­конта Фалеза и его свиты, жителей города, крестьян из близлежа­щей деревни и множества свиней, палач изуродовал ее, порезав

29

ЖИВОТНОЕ

ей рыло и срезав мясо с ляжек. Потом, надев на нее нечто вроде маски в виде человеческого лица, ее подвесили за задние ноги к специально для этого установленной Y-образной виселице и оста­вили в таком положении, пока не наступила смерть. А смерть, разумеется, наступила быстро, потому что из ран животного ручьями лилась кровь. Но на этом зрелище не закончилось. Снова привели кобылу, а труп свиньи, после имитации удушения, привязали к решетке и приступили к позорному ритуалу воло­чения. Наконец, когда кобыла прошла по площади несколько кругов, изуродованные останки несчастного животного были по­мещены на костер и сожжены. Нам неизвестно, что сделали с прахом, но мы знаем, что некоторое время спустя по приказу виконта Фалеза в церкви Святой Троицы было создано большое настенное панно, дабы увековечить память об этом событии19.

Событие это необычно по нескольким причинам. Переодевание свиньи в человека, телесное изувечение, двойное ритуальное волочение и особенно присутствие на месте казни ее сородичей-свиней — все это и в самом деле необыкновенно. Зато, вероятно, более привычным делом в конце XIV века была публичная казнь животного, которое, совершив преступление или серьезный про­ступок, mesfet, представало перед судом светских властей, судив­ших его, а затем приговаривавших к смерти. Это и произошло со свиньей из Фалеза, виновной в смерти младенца; но в отличие от многих других процессов, этот процесс оставил след в архивах20.

В большинстве случаев об этих странных церемониях мы узнаем именно из документов судебных архивов. Но еще чаще на след таких процессов историка наводит не рассказ (в редчай­ших случаях) о казни и даже не документ, содержащий текст приговора, в котором выносится соответствующее решение, а про­сто записи в расходных книгах. В ожидании суда животное со­держалось в тюрьме: стало быть, нужно было его кормить, пла­тить тюремщику, а при необходимости — и хозяину помещения. Заключение могло длиться от одной до трех недель. К тому же нужно было заплатить палачу и его помощникам, а также плот­никам, каменщикам и различным ремесленным гильдиям, которые устанавливали эшафот или изготавливали орудия наказания. Кроме того, поиск виновного животного, конвоирование его до тюрьмы, сопровождение к месту свершения его неизбежной уча-

30

Судебные процессы над животными

сти требовали участия судебных приставов и стражников. На­казывать за преступление — весьма и весьма дорогостоящее занятие в Средние века*. Так что все суммы тщательно фикси­ровались в расходных книгах судебных властей или нотариуса, туда же вносились имена получателей и (иногда) некоторые уточнения по поводу выполненных работ. По делу о фалезской свинье из расписки от 9 января 1386 года, составленной письмо­водителем нотариуса по имени Гийо де Монфор, мы, к примеру, узнаем, что городской палач получил за свою работу десять турских су и десять денье — чем остался «весьма доволен», — а затем еще десять су для покупки пары новых рукавиц. Более чем значительная сумма для пары рукавиц, но предыдущие, ви­димо, были настолько сильно запятнаны как в прямом, так и в символическом смысле, что данное обстоятельство нужно было компенсировать чем-то сверх обычного вознаграждения.

Об этом деле, одном из наиболее подробно задокументиро­ванных среди шести десятков процессов, засвидетельствованных во Франции с XIII по XVI век, нам известен еще целый ряд под­робностей. Виконта, то есть королевского бальи**, так как в этом районе Нормандии судебные округа назывались виконтствами, звали Реньо Риго. Он был виконтом Фалеза с 1380 по 1387 год. Бесспорно, именно он огласил приговор и возглавил церемонию экзекуции. И вероятно, именно ему пришла в голову удивитель­ная мысль собрать на казнь крестьян не просто с семьями, но и со свиньями, дабы это зрелище «преподнесло им урок»21. И, на­конец, именно он заказал панно для церкви Троицы, чтобы уве­ковечить память об этом событии.

Судьба панно сложилась довольно бурно. Написали его на стене нефа вскоре после казни, но осенью 1417 года, во время тяжелой осады города королем Англии Генрихом V оно было уничтожено вместе со значительной частью церкви. А затем восстановлено на стене южной части трансепта, когда точно —

* Особенно, если преступник — животное и его хозяин считается не­виновным: в этом случае суд не может рассчитывать на какие бы то ни было денежные компенсации.

** Чиновник, выполнявший административные и судебные функции. — Прим. ред.

31

ЖИВОТНОЕ

неизвестно, и не очень понятно, по какому образцу. Оно сохра­нилось до начала XIX века, но в 1820 году церковь побелили, и это любопытнейшее настенное панно было утрачено навсегда. Однако некоторые авторы оставили нам его описание:

Это своеобычное художество представляет собой фреску, вы­полненную на западной стене южного крыла трансепта церкви Свя­той Троицы в Фалезе. На этой стене, рядом с лестницей на коло­кольню, изображены растерзанный ребенок и его брат, лежащие в колыбели друг возле дружки. Далее, ближе к середине стены изо­бражены виселица, свинья в человеческой одежде, которую палач вешает в присутствии виконта; тот, на лошади, в шляпе с плюмажем, уперев руку в бок, наблюдает за исполнением приговора22.

Нам даже известно, что свинья была «одета в куртку и корот­кие штаны, штаны были на задних ногах, а на передних — белые перчатки; ее повесили по приговору, вынесенному за отврати-тельное преступление» .

Преступление это было совершено в начале января. Младенцу было около трех месяцев; его звали Жан Ле Mo, и его отец был каменщиком. «Празднобродная» свинья, хозяева которой нам неизвестны, обглодала руку и часть лица ребенка, «от чего тот умер»24. Процесс длился девять дней, в течение которых свинью нужно было кормить, а также надзирать за ней. У свиньи был deffendeur, адвокат. Пользы от него было немного — да и зада­ча у него, по правде сказать, была нелегкая — и его «клиентку» приговорили к смерти, нанеся ей перед этим те же увечья, ко­торые она причинила своей жертве*. Виконт потребовал, чтобы казнь была осуществлена в присутствии хозяина животного, «чтобы посрамить его», и отца младенца «в наказание за то, что тот не присматривал за ребенком»25. Приговор был зачитан жи-

* Подобная практика, видимо, не является чем-то исключительным в XV-XVI вв. И другим животным перед казнью точно так же наносили уве­чья в тех местах, в которых они калечили или ранили свои человеческие жертвы. Можно сопоставить эту практику с калечением, иногда применя­емым в качестве наказания к фальшивомонетчикам, ворам, насильникам, лже­свидетелям и богохульникам, а также с нанесением увечий агрессорам в тех местах, в которых они сами изувечили своих жертв. См.: Gonthier N. Le Châtiment du crime au Moyen Age. Rennes, 1998, p. 140-146.

32

Судебные процессы над животными

вотному в тюрьме, точно мужчине или женщине. Впрочем, свя­щенника, который мог бы выслушать исповедь свиньи, никто не пригласил.

Подобный распорядок, видимо, вообще характерен для такого рода процессов. Владелец животного, в частности, никогда не нес уголовной ответственности*. Иногда от него требовали со­вершить паломничество, но обычно уже тот факт, что он лишал­ся свиньи, лошади или быка, рассматривался как достаточное наказание. Виновным считался не человек, а животное**. И имен­но к животному — хотя, видимо, в исключительных случаях — применялась пытка. Так, например, в 1457 году, в Савиньи-сюр-Этан в Бургундии одна свинья созналась (!) под пыткой, что убила и частично сожрала пятилетнего Жеана Мартена, разделив эту зловещую трапезу со своими шестью поросятами26.

Что касается пыток, то очевидна следующая закономерность: чем более поздним временем датируется процесс, тем чаще жи­вотное, обвиненное в совершении преступления, мучают перед исполнением казни. Имело бы смысл сопоставить эволюцию на­казаний, применяемых к животным и применяемых к человеку с XIII по XVII век. Причиняют ли мужчинам и женщинам, при­говоренным к смертной казни, все больше и больше физических страданий перед смертью — точно так же, как и животным, на­чиная с XIV века? Особенно если преступление было совершено в отягчающей форме или при отягчающих обстоятельствах, таких как коварство и предумышленность, беспощадность к жертве, проявление крайних форм жестокости и насилия, большое коли­чество пролитой крови и т. д.27 Эти отягчающие обстоятельства

* Зато несет ее, если животное виновно не в совершении преступления, а в причинении «вреда», то есть в гражданском правонарушении (воровстве, опустошении садов, проникновении в лавки и амбары, причинении ущерба различного рода, бродяжничестве). За это судил не уголовный, а граждан­ский суд, наказывая взысканием штрафа. Подобные случаи, в которые были вовлечены животные, чрезвычайно часто становились предметом распрей и тяжб между соседями.

** Чтобы подчеркнуть невиновность владельца животного, вспоминают слова из книги Исход (21:28): «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват».

33

ЖИВОТНОЕ

иногда учитывались в процессах против животных, определяя те наказания или ритуалы, которые предшествуют казни или следуют за ней: выставление напоказ, волочение, калечение, осквернение и уничтожение трупа. Иногда отягчающим обстоя­тельством считался день или определенный период в году, в ко­торый было совершено преступление. Так, в 1394 году в Морте-не в Нормандии свинья перед повешением была подвергнута волочению и поруганию не просто за то, что убила ребенка, но и за то, что наполовину сожрала его, и случилось это в пятницу,

и OR

в постный день .

Историография, не оправдавшая ожиданий

Несмотря на то, что эти процессы, засвидетельствованные в различных областях Западной Европы начиная с XIII века, представляют огромный интерес, как в историческом и юриди­ческом, так и в антропологическом плане, они по большей части еще не дождались своих исследователей. Только несколько юри­стов и историков права XIX — начала XX веков проявили к ним интерес. Некоторые посвятили этой «забавной», развлекательной и даже пикантной, по их мнению, теме часть своей диссертации или даже всю диссертацию целиком29. Одним из первых, кто вы­сказал иную точку зрения и осознал всю значимость изучения подобной темы, был Карл фон Амира (1848-1930), реформатор этноистории германского права, дисциплины, основы которой были заложены в эпоху романтизма. К сожалению, он посвятил этой теме лишь одно небольшое исследование, которое не имело почти никакого резонанса30. Так что процессы против животных по-прежнему оставались сюжетом «исторических анекдотов» на­равне с другими curiosa ridiculosa* прошлого.

По правде говоря, работать над подобной темой непросто. Зачастую архивные материалы по таким процессам сводятся к мизерным крохам, рассеянным по запутанным лабиринтам хра­нилищ. Как во Франции, так и в соседних странах старые судеб­ные учреждения устроены настолько сложно, что исследователи подчас не решаются забираться в их архивы. А между тем, для

* Забавными диковинами (лат.). — Прим. перев.

34

Судебные процессы над животными

изучения истории повседневности, как и для изучения особен­ностей мировосприятия эпохи, судебные архивы, несомненно, являются самыми содержательными из всего, что оставило нам позднее Средневековье. Кроме того, некоторые юристы XVI-XVII веков уже частично подготовили почву для изучения ин­тересующей нас темы: задавшись вопросом о законности и эф­фективности подобных процессов, они составили несколько сборников судебных случаев, а порой и самых настоящих трак­татов, которые, несмотря на свой отрывочный характер, могут послужить точкой отсчета для наших исследований31.

Среди этих юристов следует упомянуть Бартелеми де Шаснё (Chasseneuz, 1480-1541), бургундского магистрата, более из­вестного под именем Шасне (Chassenée). Он начал свою карьеру как королевский адвокат в судебном округе Отён (1508), а за­кончил ее в должности председателя парламента Экса, на влия­тельном судейском посту, занимая который, он боролся против вальденских деревень Прованса* (1532). Шасне оставил после себя множество трудов, в том числе книгу комментариев к «Бур­гундской кутюме»** и, самое главное, сборник разъяснений по различным вопросам юриспруденции. В первой части книги он затрагивает ряд вопросов, касающихся порядка «судебных про­цедур, применяющихся против вредоносных животных». В леген­де более позднего происхождения, возможно, выдуманной про­тестантским автором с целью высмеять Шасне, утверждается, будто в 1517 году Шасне пришлось по долгу службы защищать перед церковным судом Отёна крыс, наводнивших город и его окрестности. Искусство выступать в суде, должно быть, создало ему «репутацию добропорядочного и талантливого адвоката»32. Шасне не пишет об этом деле в своей книге, но, упомянув не­сколько похожих дел, составляет список наиболее «вредоносных» животных, которые наносят урон урожаям: в него попадают

* Вальденсы — последователи религиозного движения, которое, в част­ности, было распространено на юге Франции и расценивалось церковью как ересь. Вальденсы ратовали за возвращение к апостольским идеалам, отказ от собственности, бедность и аскетизм, свободное чтение Библии. — Прим. перев.

** Свод местного обычного права. — Прим. перев.

35

ЖИВОТНОЕ

крысы, лесные мыши, полевки, долгоносики, слизни, майские жуки, гусеницы и другие «вредители». Затем он ставит ряд во­просов и пытается на них ответить, опираясь одновременно на мнение властей, на нормы обычного права и на уже существую­щие судебные прецеденты. На вопрос о том, следует ли привле­кать всю эту мелкую живность к суду, он без раздумий отвечает утвердительно. Нужно ли вызывать в суд самих вредителей? Да. Если имеет место неявка в суд, может ли вместо них представи­тельствовать доверенное лицо (адвокат), назначенное судом? Да. Какой суд правомочен рассматривать эти дела? Церковный суд, то есть суд епископа. Имеет ли суд право предписать грызунам и насекомым покинуть территорию, которой они наносят вред? Да (вместе с тем Шасне признает, что большинство из них пое­дают урожай потому, что это их «естественное» занятие). Каким способом следует с ними расправляться? Посредством заклина­ний, проклятия, анафемы и даже отлучения от церкви33!

Именно так некоторые прелаты, кажется, и поступали на протяжении нескольких столетий. Во Франции самое раннее свидетельство (правда, сомнительное) касается ланского диоце­за*, где в 1120 году епископ Бартелеми «проклинает и отлучает» лесных мышей и гусениц, наводнивших поля, так, точно имеет дело с еретиками34. Год спустя он тем же способом расправля­ется с мухами. Возможно, со временем обнаружатся и более ранние свидетельства подобных случаев35. С XIV века количество таких дел несколько возрастает и не снижается до начала Ново­го времени. Например, в 1516 году епископ Труа Жак Рагье приказывает hurebets (разновидность саранчи), наводнившей виноградники в районе Вильнокса, покинуть его диоцез в течение шести дней, иначе ее отлучат от церкви. Пользуясь случаем, он напоминает своей пастве о том, что следует «воздерживаться от всяких преступлений и честно платить установленную обы­чаем десятину»36. Те же угрозы в диоцезе Баланса в 1543 году звучат в адрес слизней37, а в диоцезе Гренобля в 1585 году — в адрес гусениц38. В последнем деле официал**, прежде чем огла-

* Территория, на которую распространяется власть епископа. — Прим. ред.

** Чиновник, заведовавший церковным судопроизводством. — Прим. ред.

36

Судебные процессы над животными

сить решение об отлучении, любезно предлагает гусеницам уда­литься на невозделанные поля, которые им специально для этого предоставят. Впечатления на гусениц это не произвело. Тем не менее подобные предложения насекомым будут иногда делать и в XVII, и даже в XVIII веке (последние засвидетельство­ванные случаи: в Пон-дю-Шато в Оверни в 1718 году39 и в райо­не Безансона около 1735 года40).

Эти «коллективные» дела, возбужденные против грызунов и «вредителей», изучены лучше, чем дела «индивидуальные», ка­сающиеся крупных домашних животных, и оставили больше следов в архивах, особенно в альпийских областях, — возможно, просто потому, что попали под юрисдикцию церковного право­судия41. Недавно вышедшее замечательное исследование, посвя­щенное экзорцизму и процессам против животных в диоцезе Лозанны в конце Средневековья и в начале Нового времени, вновь привлекло к ним внимание. В работе речь идет о том, как перед судом епископа сходятся в лице своих представителей в тяжбе за урожай и прочие дары земли местное население и «вредители». В исследовании показывается, что в борьбе с та­кими бедствиями, которые порой в буквальном смысле свалива­лись с неба (саранча, майские жуки, мухи), Церковь применяла множество литургических профилактических средств (различные покаяния, процессии с молебном об урожае, окропление святой водой, выставление реликвий) и только потом переходила к таким ритуальным действиям, как заклинания, экзорцизм и, наконец, отлучение. Остается пожелать, чтобы эта прекрасная книга, на­писанная Катрин Шэн42, стала примером для новых исследований по другим областям.

Типология процессов

Вешать или сжигать свиней — не совсем то же самое, что отлучать от церкви крыс или насекомых. Между делом фалезской свиньи и делом овернских крыс или вильнокской саранчи ди­станция огромная. Посередине же располагаются другие дела, по которым перед различными, как светскими, так и церковными судами предстает целый бестиарий. Тем не менее эти процессы можно распределить по трем категориям. Прежде всего это «ин-

37

ЖИВОТНОЕ

дивидуальные» дела, возбужденные против домашних животных (свиней, крупного рогатого скота, лошадей, ослов, собак), — одной конкретной особи, которая убила или тяжело ранила муж­чину, женщину или ребенка*. Это уголовные «дела; церковная власть в них не вмешивается. Далее — «коллективные» процессы: либо против крупных диких млекопитающих (кабанов, волков), которые разоряют земли или угрожают населению, либо — ча­ще — против мелких животных (грызунов, насекомых, «вре­дителей»), которые уничтожают урожаи. Это бедствия. На первых светские власти организуют облавы, вторыми надлежит зани­маться Церкви, которая прибегает к экзорцизму и порой предает их анафеме, проклиная43 или отлучая от церкви44. В связи с этим вспоминают о том, как Бог проклял змея, который в начале книги Бытия стал орудием Сатаны45. Подобные практики, соче­тающие в себе черты литургического ритуала и ритуала судеб­ного, требуют участия и экзорциста, и официала диоцеза. На­конец, есть третий тип процессов: в них фигурируют животные, замешанные в таком преступлении, как скотоложство. Изучение этих дел сопряжено с трудностями, так как документы по по­добным процессам часто исчезали, возможно, одновременно с ви­новниками. Иногда мужчину (или женщину) и животное (которое считалось соучастником) помещали живыми в один мешок вместе с подлинниками протоколов следствия и сжигали на костре — видимо, для того, чтобы не осталось никаких следов столь ужас­ного преступления**. Трудно понять, насколько часто в Средние века имели место эти скудно задокументированные преступления,

* Напомним, что дела о кражах, причиненном ущербе или бродяжниче­стве, возбужденные против животных, рассматривались гражданским судом.

** Fleuret et L. Perceau F. Les Procès de bestialité. Paris, 1920, p. 14-15. Сжигание материалов дела — факт совершенно исключительный, настолько чуждый для судопроизводства конца Средневековья и начала Нового време­ни, что можно задаться вопросом, не касалось ли это символическое уни­чтожение одних только черновиков или даже копий, а все-таки не ориги­нальных документов. Впрочем, в судебных архивах осталось так мало следов преступлений и соответствующих процессов, связанных со скотоложством, что можно поставить вопрос о том, не уничтожались ли они умышленно в тот или иной момент времени. См. два хорошо документированных дела XV в. (одно бургундское, другое лотарингское), приведенных в: Nicole Gonthier. Le Châtiment du crime au Moyen Age, op. cit., p. 163.

38

Судебные процессы над животными

связанные со скотоложством*. Все, что написано по этой теме, имеет мало отношения к серьезным научным исследованиям. Кроме того, обвинения в скотоложстве порою требуют подтверж­дения, заставляя исследователя погружаться в дела весьма ту­манные, где спустя столетия отличить правду от лжи становится очень непросто.

Возьмем, к примеру, печальную историю Мишеля Морена. В 1553 году в возрасте шестидесяти пяти лет этот виноторговец из анжуйского Боже был обвинен своей молодой женой Катрин, известной в округе бой-бабой и женщиной легкого поведения, в том, что приобрел овцу для «плотских наслаждений» и совер­шил с ней соответствующий акт три раза: 13 ноября, 25 ноября (в день Святой Екатерины!) и 1 декабря. Любезный сосед, мест­ный аптекарь и любовник молодой женщины, утверждал, что Морен признался ему в том, что «предпочитает своей жене овцу». Слуга супружеской четы, некий Жанно, также, несомненно, поль­зовавшийся расположением Катрин, подтвердил его слова. Судья и прево Боже арестовал Мишеля Морена 13 декабря. Послед­ний отрицал, что совершал действия, в которых его обвиняют, и утверждал, что его жена, слуга и аптекарь состоят в заговоре, так как хотят завладеть его состоянием. Судья решил, что Мо­рену нужно устроить допрос с пристрастием. Морен же, увидев приготовления к пытке, начал вопить и сознался в том, что «ку­пил овцу с вышеназванной целью, но совершил с ней телесное соитие только раз». 15 января 1554 года он был приговорен к смерти через повешение и сожжение в одном мешке с овцой. Его имущество было конфисковано в пользу жены. Через два года после казни престарелого мужа последняя вышла замуж за аптекаря46.

Еще более специфичны дела о колдовстве или ересях, в ко­торых тем или иным образом замешаны животные (кошки, со­баки, козлы, ослы, вороны). Подобные случаи ставят перед исто-

* В XVI в. число их, по-видимому, несколько возросло. Альфред Соман сообщил мне, что он зафиксировал 54 дела о скотоложстве, заслушанных в парижском парламенте с 1536 по 1600 гг. Фауна, которая в них фигурирует, не очень разнообразна: ослица, кобылы, собаки, козы и коровы. Свиньи от­сутствуют. Я горячо благодарю А. Сомана за сведения, которыми он со мной поделился.

39

ЖИВОТНОЕ

риком разнообразные вопросы и требуют отдельных исследований, для которых я признаю себя недостаточно компетентным. Кроме того, вопреки весьма расхожему мнению, эти дела касаются в основном не Средневековья, а главным образом XVI-XVII ве­ков.

Мои собственные изыскания касались исключительно пер­вого случая, то есть процессов над крупными домашними жи­вотными, каждое из которых самостоятельно совершило пре­ступление — в основном дето- или человекоубийство. Иногда в материалах процесса о преступлении или проступке, в котором обвиняют животное, говорится весьма расплывчато. Так, в Жи-зоре в 1405 году быка повесили за «его провинности»47. А в 1735 году в Клермон-ан-Бовези ослицу расстреляли из аркебузы за то, что она «плохо приняла» свою новую хозяйку. Однако самые тяжкие и наиболее часто встречающиеся преступления — это человеко- и детоубийства. По этим делам через суд проходит целая вереница коров, быков, коней, кобыл, баранов и особенно свиней. Во Франции с XIV по XVI век правосудие, кажется, почти всегда действует согласно одному и тому же ритуалу: животное берут живым и заключают под стражу в тюрьму, при­надлежащую местному суду по уголовным делам; суд составляет протокол, проводит расследование и привлекает животное к от­ветственности; судья выслушивает свидетелей, сопоставляет данные следствия и выносит приговор, который зачитывается животному в тюремной камере48. С вынесением приговора полно­мочия суда заканчиваются, животное отныне находится в рас­поряжении местных властей, на которые возложено исполнение наказания.

Наказание могло осуществляться через повешение (чаще все­го), сожжение на костре, удушение (редко), обезглавливание (применялось к крупному рогатому скоту), утопление или за­капывание в землю49. Наказание, как мы видели, могло сопро­вождаться ритуалами выставления, поругания или калечения. Если по той или иной причине предусмотренная казнь не могла быть осуществлена, осужденное животное «выпускали на волю» и возвращали хозяину. Так, в 1462 году в Боресте, приходе, находящемся под юрисдикцией аббатства Святой Женевьевы,

40

Судебные процессы над животными

свинья, которая сожрала ребенка в то время, как его родители находились в церкви, была освобождена ввиду отсутствия воз­можности ее повесить: монастырская виселица упала из-за того, что прогнила («cheues par poureture»)50. Если личность виновно­го животного не могла быть установлена или животное не пред­ставлялось возможным поймать, то подчас брали любую слу­чайную особь того же вида, заключали под стражу, судили и приговаривали вместо него (хотя не казнили). Однако для за­мены виновного животного, которое ускользнуло от правосудия, чаще, видимо, прибегали к другому методу: он состоял в осуж­дении и казни чучела, замещающего животное. Самый ранний документально подтвержденный случай во Франции датируется 1332 годом. На территории прихода Бонди в окрестностях Пари­жа в результате несчастного случая, причиной которого стала лошадь, погиб человек. Этот приход, находившийся под юрис­дикцией приората Сен-Мартен-де-Шан, был известен весьма стро­гими порядками. Поэтому владелец лошади поспешил отогнать животное на территорию, находящуюся под юрисдикцией другого суда. Но хитрость была раскрыта, и его арестовали. Он был при­говорен к выплате штрафа, эквивалентного стоимости лошади; кроме того, его обязали предоставить суду Сен-Мартен-де-Шан «фигуру лошади», которую проволокли по улицам и повесили, как того требовал привычный ритуал51.

Почему так часто судят свиней?

Однако звездой этого судебного бестиария является вовсе не лошадь, а свинья. В девяти случаях из десяти именно она пред­стает перед судом. Так что для исследователя история этих про­цессов очень быстро превращается в историческую «антрополо­гию» свиньи.

Тот факт, что свинья занимает здесь центральное место, обу­словлен различными причинами. Главная, бесспорно, состоит в численной закономерности. Среди млекопитающих поголовье свиней было в Европе, пожалуй, наиболее многочисленным до начала Нового времени. Овцы, вопреки общепринятому мнению, занимают лишь второе место. Конечно, поголовье свиней рас­пределялось неравномерно и, по всей видимости, сокращалось,

41

ЖИВОТНОЕ

начиная с середины XVI века; тем не менее фактор численности не теряет своего значения. Зооархеология не дает свидетельств в пользу столь многочисленного поголовья свиней. Ее подсчеты в области скотоводства и потребления мяса основываются на количестве найденных костей, и потому возникает тенденция недооценивать поголовье свиней относительно поголовья овец или коров. Поступая так, зооархеологи в действительности за­бывают, что «свинья всем хороша» и что из ее костей изготав­ливают массу предметов и продуктов (в частности, клей). Кроме того, с методологической точки зрения, допущение, что число домашних животных, живших в конкретную эпоху на конкретной территории, пропорционально числу их останков, найденных на данной территории, является по меньшей мере спорным52.

Свиньи не только были самыми многочисленными из домаш­них животных, но, что еще важнее, обладали наибольшей сво­бодой перемещения. В городе, где они исполняли роль мусорщи­ков, их можно было встретить везде, на всех улицах, во всех садах и даже на кладбищах (где они пытались раскапывать мо­гилы). Несмотря на запреты муниципальных властей, повторяю­щиеся вновь и вновь во всех городах Европы с XII по XVIII век, бродячие свиньи были частью повседневной жизни. В некоторых городах — например, в Неаполе — так продолжалось вплоть до начала XX века. Поэтому неудивительно, что «празднобродные» свиньи причиняли ущерб или становились причиной несчастных случаев чаще, чем все прочие домашние животные .

Но есть еще одна причина, объясняющая присутствие свиньи в суде: ее родство с человеком. В действительности для древних обществ наиболее близким человеку животным был не медведь (несмотря на его внешний облик и предполагаемый обычай спа­ривания more hominum*) и еще того меньше обезьяна (только в XVIII веке сходство стало допускаться всерьез), а именно сви­нья. Медицина, с Античности и до XIV, а иногда и вплоть до XVI века изучавшая анатомию человеческого тела на основе препарирования свиных туш, не ошибалась относительно сход­ства во внутреннем строении двух существ (что полностью под-

* На человеческий манер (лат.). — Прим. перев.

42

Судебные процессы над животными

тверждает современная медицина в отношении пищеварительной и мочеполовой систем, тканей и кожного покрова*). Кроме того, в христианской Европе эта практика позволяла обойти запреты Церкви, до самого позднего времени осуждавшей вскрытие чело­веческого тела. Поэтому анатомию человека в медицинских шко­лах изучали, препарируя хряков или самок свиней54.

От недр телесных до недр души один шаг. И некоторые авто­ры пытались его совершить, или, по крайней мере, задумывались о том, не следует ли из анатомического родства родство иного свойства. Отвечает ли свинья за свои поступки, подобно чело­веку? Способна ли она отличить добро от зла? А если говорить не только о свинье, можно ли считать всех крупных домашних животных существами моральными и способными к самосовер­шенствованию?

Душа животного

Большая часть процессов как раз и выводит нас на все эти немаловажные вопросы. Юристы и теологи размышляли над ними с давних пор. Например, в конце XIII века Филипп де Бо-мануар, знаменитый составитель «Кутюм Бовези», утверждает, что устраивать суд над свиньей, убившей ребенка, — «напрасное правосудие», ибо звери не знают, что есть зло, и не способны осознать смысл налагаемого на них наказания55. Однако это не самое распространенное мнение. Популярность оно завоюет лишь через несколько веков. В XVI веке многие юристы по разным причинам по-прежнему считали, что животных, виновных в че-ловеко- или детоубийстве, надлежит наказывать. Они видели в этом способ осуществить акт образцового правосудия и показать,

* Поэтому ткани и органы свиньи используются в современной медици­не при лечении кожных повреждений, при пересадках и для проведения экспериментов. Хотя процент совпадения ДНК у человека и свиньи ниже процента совпадения ДНК у человека и обезьяны, свинью в лабораторных целях используют чаще: с одной стороны, это распространенное животное, поэтому приобрести ее проще и дешевле; с другой стороны, она не числится среди охраняемых видов и вызывает у нас меньше сочувствия, нежели обе­зьяна.

43

ЖИВОТНОЕ

что оно касается всех. Так, Жан Дюре, автор «Трактата о на­казаниях и штрафах», вышедшего в 1572 году и до падения Старого режима* несколько раз переиздававшегося, пишет: «Ес­ли животные не просто ранили, а убили или съели человека, что, как показывает опыт, часто происходит с маленькими детьми, которых пожирают свиньи, то за это они должны поплатиться жизнью. Их следует приговорить к повешению и удушению, дабы сохранить память о чудовищности их поступка56». Чуть позже его коллега Пьер Эро, автор труда «Судебный порядок, процесс и следствие», впервые опубликованного в 1575 году, но остававшегося библией правосудия и для французских юристов XVII века, высказывает такое же мнение. С его точки зрения, животные, несомненно, лишены разума и не могут осознать, в чем их обвиняют. Однако основная цель правосудия — пре­поднести урок; поэтому, «если мы видим на виселице свинью, наказанную за то, что она съела ребенка, то цель этого — пред­упредить отцов, матерей, кормилиц и слуг, чтобы они не остав­ляли детей без присмотра и чтобы получше запирали животных, дабы те не могли нанести вред или причинить зло»57.

Теологи, в свою очередь, подчеркивают, что Библия советует умерщвлять животных-человекоубийц, ибо они одновременно и преступны, и нечисты. В книге Исход говорится так: «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить кам­нями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват»58. Кроме того, по мнению некоторых средневековых авторов, животное частично ответственно за свои поступки. Как и все живые суще­ства, оно обладает душой (которая сначала понималась как ды­хание жизни и которая после смерти возвращалась к Богу). Эта душа не только вегетативна (то есть наделена началом, свя­занным с питанием, ростом и репродукцией), как у растений, и чувственна (наделена началом восприятия как такового), но также отчасти рассудочна, так же как душа человека, по край­ней мере, у «высших животных». Действительно, некоторые ав-

* Ancien Régime (φρ.) — Старый режим (в другом переводе — «Старый порядок»). Принятое во французской историографии выражение, означаю­щее политический и социально-экономический строй, существовавший до Великой французской революции. — Прим. ред.

44

Судебные процессы над животными

торы отмечают, что животные видят сны, умеют узнавать, делать выводы, помнить, могут приобретать новые повадки. Проблема состоит, однако, в том, чтобы понять, обладают ли животные также мыслительным и духовным началом, как человек. Фома Аквинский решительно утверждает, что два этих свойства при­сущи исключительно человеку: высшее животное, конечно, на­делено способностью чувственного познания, некоторым практи­ческим разумом и, кроме того, способно испытывать различные эмоциональные состояния, но оно не воспринимает нематериаль­ное; оно может воспринять некий конкретный, знакомый ему дом, но абстрактное понятие дома недоступно для его понима­ния59. Альберт Великий, утверждавший, что животное порой способно к дедукции, делает другую оговорку, подчеркивая, что даже для самого умного животного знаки всегда остаются сиг­налами и никогда не становятся тем, что мы сегодня назвали бы символами60. Вот два основных различия, которые устанавлива­ют между зверем и человеком непроницаемую границу. Животное воспринимает только случайное, конкретное: никакая религиоз­ная или этическая идея, никакое абстрактное понятие для него непостижимы. Поэтому Фома Аквинский выступает против про­цессов над животными: последние могут распознать некоторое количество res и signa*, но они не могут отличить добро от зла61.

Это не мешает схоластической теологии задаваться множе­ством вопросов относительно будущей небесной или земной жиз­ни животных, о которых упоминалось выше, и размышлять по поводу того, следует ли их считать морально ответственными за свои поступки. Несмотря на авторитет Фомы Аквинского, многие позднесредневековые теологи и юристы продолжают утвердительно отвечать на последний вопрос.

В XVII веке вопрос этот почти потерял свою актуальность. Некоторые философы резко выступают против аристотелевской концепции души. Декарт, к примеру, полагает, что у животных души нет и что они лишены разума. Это почти механические машины (чуть позже Ламетри распространит эту теорию и на человека)62. Мальбранш считает, что животные не испытывают

* Вещей и знаков (лат.). — Прим. перев.

45

ЖИВОТНОЕ

страданий, так как последние являются следствием первородного греха, к которому они не имеют никакого отношения. По мнению других авторов, число которых все увеличивается, полагать, что животные — это моральные существа, отвечающие за свои по­ступки и способные к совершенствованию, просто абсурдно63. Так, Расин в своей комедии «Сутяги» (1668) высмеивает суд над собакой, которая стащила каплуна и которую судья Данден при­говорил к каторге64.

Итак, по сравнению со Средневековьем, в Новое время дис­танция между животным и человеком увеличилась. Теория Дар­вина о происхождении видов — дело будущего. На заре Про­свещения пугающей картезианской и посткартезианской теории о «животных-машинах» защитники животных могут по-прежнему противопоставить только аргументы из Священного Писания: Иисус родился в хлеву; он явился в этот мир, чтобы спасти всех живых созданий, ибо, как утверждает апостол Павел, все живые создания — дети Божьи65.

Справедливое правосудие

В средневековой культуре все иначе: животное всегда в том или ином смысле служит для назидания. С точки зрения право­судия, привлекать животных к ответственности, судить их и выносить им приговор (или оправдывать) означает совершать образцовый судебный ритуал. Это вовсе не «напрасное право­судие», как считает Бомануар, напротив, это акт, необходимый для утверждения «справедливого правосудия». От которого никто не может ускользнуть, даже животные. Всякое живое существо является субъектом права.

Я довольно давно заинтересовался вопросом о количестве дел, возбужденных против домашних животных. Часто ли заводились подобные дела? Возможно. Но в таком случае, почему в архивных документах сохранилось так мало свидетельств (напомню, что известно около шестидесяти документально подтвержденных процессов, имевших место во Франции с середины XIII до конца XVI века)? Связано ли это со случайными обстоятельствами хранения и передачи архивных документов? Или с умышленным уничтожением материалов дел? Или все-таки такие дела заво-

46

Судебные процессы над животными

дились редко, и даже очень редко, а значит, ритуал судебного процесса и зрелище казни привлекали к себе тем большее вни­мание, выполняя роль показательную и назидательную? На дан­ный момент именно второе предположение кажется мне более вероятным. По крайней мере, относительно позднесредневеково-го периода. Процессы над животными, проводившиеся с XIII ве­ка, представляют собой настоящие ритуализованные exempla. Они показывают пример идеального отправления «справедливо­го правосудия», основанного на инквизиционном процессе со всеми его ритуалами (исполняемыми до мельчайших деталей). Кроме того, правосудие в данном случае не подвержено риску подкупа свидетелей или отказа подсудимых от ранее данных по­казаний, как часто бывает в других случаях. Здесь все образцово-показательно. В этом отношении данные процессы должны в будущем особенно заинтересовать историков, занимающихся правом и судебными ритуалами.

Однако интерес к этим процессам не ограничивается сугубо юридической сферой. Эти дела лишний раз, и зачастую нагляднее, чем любой другой материал, демонстрируют нам самую большую опасность, которая подстерегает историка, исследующего отно­шения между человеком и животным миром в обществах про­шлого: опасность анахронизма. Некоторые приведенные выше вопросы сегодня вызовут у нас лишь улыбку (законно ли застав­лять животных работать в воскресенье? следует ли заставлять их поститься? куда они попадут — в ад или в рай?). И совер­шенно напрасно. По крайней мере, в том случае, если мы за­нимаемся историческими исследованиями, а значит, не имеем права проецировать на прошлое наши собственные представления и знания о мире. Они отличаются от тех, что были у нас вчера (и будут отличатся от тех, что появятся у нас завтра). Наши сегодняшние знания — вовсе не абсолютная и непререкаемая истина, а всего лишь один из этапов не склонной к постоянству истории познания. Если исследователь не будет отдавать себе в этом отчета, то он рискует впасть в научный редукционизм, который не только неприемлем идеологически, но также являет­ся источником опасных с методологической точки зрения неяс­ностей, заблуждений и нелепостей.

КОРОНОВАНИЕ ЛЬВА

Как в средневековом бестиарии появился царь зверей

Откуда на средневековом Западе столько львов? Ответить на этот вопрос не так-то просто. Для этого нам придется вторгнуть­ся на территорию самых разнообразных источников и дисциплин, начиная с зооархеологии и истории зверинцев и заканчивая изоб­разительными свидетельствами и литературными текстами, не забыв при этом лексикологию, зоологию, социальные коды, ге­ральдику, антропонимику и фразеологию. Зато гораздо проще констатировать тот факт, что львы встречаются повсюду, в любых местах, в любых контекстах: иногда львы самые настоящие — из плоти и шерсти, но чаще всего львы рисованные, скульптурные, лепные, вышитые, вытканные, представляющие собой предмет повествования или описания, львы выдуманные, воображаемые.

Лев вездесущий Дикие львы исчезли из Западной Европы уже очень давно —

вероятно, за несколько тысячелетий до нашей эры. Римляне регулярно привозили их в большом количестве для цирковых забав из Северной Африки или Малой Азии, а иногда и из более отдаленных земель. К эпохе Средневековья лев уже давно не являлся представителем местной фауны. Однако мужчины и женщины феодальной эпохи могли видеть львов вживую; конеч­но, не каждый день, но, возможно, не так уж и редко, как могло бы показаться на первый взгляд. На самом деле существовало множество передвижных зверинцев, которые кочевали с ярмарки на ярмарку, с рынка на рынок. Среди довольно разнообразной

48

Коронование льва

фауны там можно было увидеть медведей, которые плясали и проделывали акробатические трюки, а время от времени и льва, а то и нескольких. Последние, разумеется, были настоящими «звездами», и люди иногда проделывали долгий путь, чтобы на них посмотреть. Помимо этих скромных бродячих зверинцев существовали и более крупные зверинцы, иногда стационарные, порой передвижные, и львы в них по праву занимали первое место: это зверинцы княжеские и королевские66.

В средневековой Европе эти зверинцы* всегда являлись знаком власти. Так было уже в Античности и так будет в Новое время. Поначалу такими зверинцами владели только короли, крупные сеньоры и иногда аббатства. С XIII века им стали подражать не­которые города, капитулы** и отдельные состоятельные прелаты. Назначение их состояло вовсе не в том, чтобы удовлетворить любопытство публики, жаждущей поглазеть на хищных или не­обычных зверей, а в том, чтобы явить миру живые эмблемы и символы власти, покупать, содержать, дарить или обменивать которые могли только самые могущественные люди. В этом смыс­ле всякий зверинец являлся «сокровищем»67. К сожалению, ис­точников, рассказывающих о зверинцах, не так много и обычно в них содержатся весьма скудные сведения. В частности, мы не располагаем описями или перечнями, которые дали бы нам пред­ставление о составе конкретного зверинца того или иного князя, в тот или иной момент времени, в том или ином месте***. Хоте-

* В данном исследовании я везде употребляю слово ménagerie («звери­нец». — Прим. перев.) в его современном значении, каковое оно приобрело в XVII в. В старо- и среднефранцузском языке это слово обозначает не ме­сто, где содержат и показывают диких или диковинных зверей, а управление хозяйством или домом.

** Совет духовных лиц при епископе. — Прим. ред. *** Создать типологию зверинцев непросто, так как обозначающие их

термины неустойчивы и двусмысленны. Чаще всего встречаются слова bes-tiarium, vivarium и claustrum; но они обозначают как рвы и клетки, так и парки с заповедниками. Кроме того, они многозначны: словом vivarium, к примеру, называют одновременно зверинец с хищными зверями, олений парк, кроличий садок, живорыбный садок и даже фруктовый сад. Такие тер­мины, как pardarium, leopardarium или ferarium используются реже, но име­ют более конкретное значение: речь идет о рве, в котором находятся львы, леопарды и пантеры. Птичьи вольеры, в отличие от вивариев, также имеют вполне прозрачные названия: aviarium, columbarium.

49

ЖИВОТНОЕ

лось бы побольше узнать и о соотношении местных и экзотических зверей, диких и домашних, опасных и безобидных, крупных и мелких, о том, какие животные были представлены в единствен­ном экземпляре, а какие — в некотором количестве. Вниматель­ное изучение состава зверинцев было бы полезным во многих отношениях. В зверинцах раннего Средневековья преобладают медведи, кабаны и львы. В феодальную эпоху кабаны и вовсе из них исчезают, медведей становится меньше, а вот львов, а также леопардов и пантер — наоборот, больше. В конце Средних веков растет популярность экзотических животных, как северных (мор­жи, северные олени, лоси), так и азиатских (пантеры, верблюды) и африканских (слоны, дромадеры, обезьяны, антилопы, дикие ослы). Но, как и прежде, главной звездой зверинца остается лев — непременный атрибут любого носителя власти*.

Таким образом, увидеть живого льва в средневековой Евро­пе можно было не так уж и редко, даже в сельской местности. Но львы нарисованные, скульптурные, вышитые или лепные, конечно, попадались на глаза куда чаще. Точнее говоря, практи­чески ежедневно — настолько часто встречаются изображения львов в церквях, на светских зданиях и надгробиях, на объектах искусства и предметах материальной культуры. В церкви, как романской, так и готической, львов можно увидеть повсюду — снаружи и внутри, в нефе и на хорах, на полу, на стенах, на по­толке, на дверях и на окнах: целых львов и львов гибридных, изображенных отдельно или в составе сцены. В изобильном де-

* В ту же эпоху возрастает число оленьих парков; олень имеет христо-логическое значение, и охота на него отныне считается более благородной, чем охота на кабана. Состав зверинцев и круг живых животных, которыми владели князья, следует сопоставить с чучелами животных — bouillis en huile — «прокипяченными в масле», по-среднефранцузски, — а также с от­дельными частями животных (кожа, мех, шерсть, волосы,'кости, зубы, ког­ти и т. д.), которые хранились в светских или церковных сокровищницах. Здесь самыми популярными вплоть до Нового времени были крокодилы, змеи и драконы. Со зверинцами также тесно связаны зрелища и бои с уча­стием животных: если le gieu des ours et des lions, то есть битва медведя со львом — излюбленный мотив песен о деяниях — в конце Средних веков уже отошла в прошлое, то бои львов с быками отнюдь не редкость, особенно в Испании и Италии. В целом, во второй половине XV в. повышается интерес к быкам и к бою быков. Но эти зрелища, несмотря на то, что о них иногда пишут, по всей видимости, не являлись продолжением античных ритуалов, в которых участвовали быки.

50

Коронование льва

коре церквей, где бестиарию отводится существенное место, скульптурные львы встречаются сегодня чаще, чем львы нарисо­ванные. Впрочем, значительная часть последних исчезла — как и большинство настенных изображений, — и к тому же мы не можем быть уверены в том, что все скульптурные звери, которых мы принимаем за львов, как таковые задумывались и таковыми воспринимались. Иногда это просто некие хищники семейства кошачьих, или даже просто четвероногие, которых нельзя от­нести к какому-то определенному виду. Иногда мы также склон­ны путать льва с медведем: в Библии, в сочинениях Отцов церкви и в иконографии, которая их иллюстрирует, два этих зверя со­ставляют пару. Только хвост и грива позволяют с определенно­стью отличить одного от другого. Еще чаще мы пытаемся на­значить львом любого хищника или чудовище с разинутой пастью, которое будто бы глотает или изрыгает человека. Во многих случаях такое отождествление не обосновано, так как является чрезмерно конкретизирующим.

И тем не менее львы встречаются в избытке, особенно в скульптурном декоре романской эпохи. Но это касается не толь­ко скульптуры. Например, в иллюстрированных рукописях львов ничуть не меньше: льва здесь изображают чаще всего. В неко­торых книгах лев присутствует на каждом развороте: и в основ­ной миниатюре, и в буквицах, и в декоре полей. Вне зависимости от того, на какой поверхности или в какой технике выполнено изображение, лев в любом случае является «звездой» средневе­кового бестиария, весьма и весьма превосходящей по популяр­ности остальных животных. Редко где и редко когда взгляд не натыкается на льва или сразу на нескольких. Лев, в полной мере являясь частью повседневности, заставляет историка по­размыслить над обоснованностью противопоставления в средне­вековой культуре «местных» животных и животных «экзотиче­ских». На современные классификации и представления здесь опять-таки следует опираться с большой осторожностью.

Геральдическая фауна

Господствующее положение льва в изобразительном бестиарии обнаруживается и в сфере эмблем и социальных кодов. Например, на льва прозрачно или отдаленно намекают многие собственные

51

ЖИВОТНОЕ

имена: крестильные имена, образованные от корня leo~ (Leo, Leonardus, Leonellus, Leopoldus), фамильные имена, содержащие слово лев (Lionnard, Löwenstein, Leonelli), а также имена или прозвища выдающихся личностей (Генрих Лев, Ричард Львиное Сердце) или литературных персонажей (Роберт Лев, Лион Бурж-ский, Лионель — кузен Ланселота). Однако начиная с XII века особенно богатым материалом в этой области нас снабжает не антропонимика, а геральдика.

Лев — действительно, самая часто встречающаяся фигура в средневековой геральдике (илл. 12). Он присутствует более чем на 15% гербов. И это весьма значительный процент, так как вторая по частотности фигура, пояс (геометрическая фигура в виде горизонтальной полосы), встречается менее чем в 6% слу­чаев, а орел, единственный соперник льва в геральдическом бестиарии, — не более чем в 3%. Лев первый всегда и везде: как в XII, так и в XV веке, как в Северной Европе, так и в Юж­ной, на гербах знати и на гербах людей незнатных, на гербах юридических лиц и на гербах лиц физических, в реальной ге­ральдике и в геральдике литературной или воображаемой68. Из­вестная поговорка «у кого нет герба, тот носит льва» появилась в XIII веке в рыцарских романах и все еще вполне обоснованно цитировалась в учебниках по геральдике XVII столетия. Можно заметить, что, за исключением императора и короля Франции, все наследные правители нехристианском Западе в тот или иной момент своей истории помещали на свои гербы льва или леопар­да (каковой в геральдике является особой разновидностью льва).

Эту общую картину следует, однако, дополнить некоторыми географическими и хронологическими нюансами. Наиболее мно­гочисленны львы во Фландрии и в Нидерландах; в альпийских областях — и, как правило, в горных районах вообще — они встречаются реже всего. С другой стороны, с XIII по XVI век индекс средней частотности льва везде ощутимо падает. Однако причина этого кроется в возрастающем разнообразии репертуара гербовых фигур, а отнюдь не в снижении количества самих львов. Лев повсеместно держит первое место. Первый по статистике, он также оказывается первым стараниями герольдов и авторов геральдических трактатов, составляемых с середины XIV века. Все они единодушно делают льва царем зверей и признают его гербовой фигурой par excellence. Так же как авторы бестиариев

52

Коронование льва

и энциклопедий, они наделяют его всеми качествами предводи­теля и воина (силой, смелостью, гордостью, щедростью, справед­ливостью), к которым иногда добавляются христологические черты (милосердие, жертвенность, сострадание).

Огромная популярность льва в средневековой геральдике часто констатируется, но остается практически необъясненной. Конечно, львы в большом количестве обнаруживаются на многих эмблемах и знаках отличия уже в Античности и раннем Средневековье. Но в большинстве регионов Европы орел, кабан, медведь и ворон встречаются на них, по крайней мере, не реже. Более того: с VI по XI век лев, если сравнивать с тем положением, которое он за­нимал в греко-римском мире, определенно теряет позиции в по­литической символике и воинской эмблематике, причем процесс этот затрагивает весь западный мир69. Но вот внезапно, начиная со второй половины XI века и на протяжении всего XII столетия, происходит массовое нашествие львов и «рыцарей со львом» (ры­царей с щитом или знаменем, на которых помещен лев), сначала в качестве изобразительных элементов живописного и скульптур­ного декора, затем в качестве литературных мотивов. Откуда взялись все эти пред- и протогеральдические львы? Я думаю, что определяющую роль здесь сыграло не влияние крестовых походов и заимствование франками византийских и мусульманских знаков отличия и эмблематических практик, а скорее регулярный ввоз с Ближнего и Среднего Востока тканей и предметов искусства, на которых часто изображались львы, и иногда почти в геральди­ческих позах. Именно отсюда скульптура, живопись, литература и зарождающаяся геральдика позаимствовали фигуру, поддаю­щуюся любым изобразительным и символическим преобразовани­ям. Но это объясняет далеко не все.

Геральдика появляется как раз в тот момент, когда лев стре­мительно завоевывает иконографию и область воображаемого. Во второй половине XII века щит со львом становится стерео­типным щитом христианского рыцаря во всех произведениях латинской, французской и англо-нормандской литературы. Он противопоставлен щиту с драконом, характерному для языческо­го воина70. Только германские области еще в течение нескольких десятилетий продолжают сопротивляться распространению львов: в начале XIII века кабан по-прежнему остается здесь условным атрибутом литературного героя. Но это продлится недолго. Так,

53

ЖИВОТНОЕ

например, с 1230-х годов в Германии и Скандинавии такой по­читаемый герой, как Тристан, меняет свой традиционный щит с кабаном на щит со львом; то же самое произошло на два-три поколения раньше во Франции и в Англии, а чуть позже произой­дет также в Австрии и северной Италии71. В конце XIII века во всех уголках Западной Европы лев в качестве гербовой фигу­ры становится обязательным атрибутом всякого литературного героя.

Тройное наследство Прежде чем ставить вопрос о символике льва в собственно

средневековой христианской традиции и пытаться выяснить, каким образом она объясняет (или не объясняет) обилие львов на изображениях и гербах, следует напомнить о месте этого животного в контексте трех культурных традиций, которые до­стались христианскому Средневековью по наследству: библей­ской, греко-римской и «варварской» (германской и кельтской).

В библейские времена дикие львы все еще водились в Палес­тине и на всем Ближнем Востоке. По сравнению с африканскими, здешние львы (leo persicus) были меньше по размеру и нападали главным образом на скот, реже — на людей. Многочисленная популяция львов, обитавшая в этих областях в течение несколь­ких тысячелетий, к периоду римского завоевания сократилась, а к эпохе крестовых походов почти совсем исчезла. В Библии лев упоминается довольно часто, при этом особо подчеркивается его сила: побороть льва — это подвиг, все цари и герои, отли­чающиеся незаурядной силой, сравниваются со львами. Тем не менее с символической точки зрения мы имеем дело с неодно­значным животным: бывает хороший лев, а бывает плохой. По­следний встречается чаще. Опасный, жестокий, свирепый, хи­трый, нечестивый, он олицетворяет силы зла, врагов народа израильского, тиранов и дурных царей, людей, живущих в по­роке. Важное место ему отводится в Псалмах и в книгах Про­роков, где он представлен страшным зверем, от которого нужно бежать не раздумывая, моля Бога о защите: «спаси меня от пасти льва», — взывает псалмист72; его молитву будут повторять на протяжении всего Средневековья. Новый Завет заходит еще даль-

54

Коронование льва

ше и воплощает в нем образ Дьявола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить. Противостойте ему твердою верою [...]»73. Но есть и хороший лев, который служит силой своей общему благу, и рычание его являет слово Божие. Он самый отважный из всех животных и является эмблемой колена Иудина, самого могучего колена израильского74. На этом основании он ассоциируется с Давидом, его потомками и даже с Христом: «...не плачь; вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может рас­крыть сию книгу и снять семь печатей ее»75.

Греческие и латинские авторы, как и Библия, тоже часто вспоминают о льве. Им он хорошо известен — хотя бы по цир­ковым зрелищам, для которых требовалось огромное количество львов; многие приписывают ему нечто вроде верховенства над всеми остальными животными. Однако никто, даже сам Аристо­тель, прямо не провозглашает его «царем зверей». А Плиний, кажется, даже предпочитает видеть в этой роли слона, с рас­сказа о котором начинается восьмая книга его «Естественной истории», посвященная четвероногим животным. Шесть веков спустя Исидор Севильский, напротив, начинает свои рассуждения о диких зверях (de bestiis) именно со льва и называет его "гех, ео quod princeps sit omnium bestiarum76"*. Он — царь, не потому, что является царем всех животных (гех animalium), a потому, что он — первый среди диких зверей (rex bestiarum). В данном случае мы имеем дело с восточной традицией (скорее иранской, чем индийской?), которая практически неизвестна греческим и римским авторам классической Античности, занимает скромное место в библейских текстах и медленно проникает на Запад в эпоху эллинизма.

У кельтов, чья мифология долгое время оставалась непрони­цаемой для средиземноморских и восточных традиций, ничего подобного мы не находим. До христианизации лев кельтам неиз­вестен и никак не представлен в эмблематической и символиче­ской фауне. Трон царя зверей занимает медведь (сам король Артур носит имя, происходящее от слова «медведь»), однако ряд животных — кабан, олень, ворон, лосось — составляют ему в

* Царь, сиречь глава всех диких зверей (лат.). — Прим. перев.

55

ЖИВОТНОЕ

рамках мифологического бестиария сильную конкуренцию. Гер­манские традиции более сложны и разнообразны. В самых древ­них пластах германо-скандинавской мифологии нет, конечно, даже намека на львов. Однако с давних пор, задолго до хрис­тианизации, варяги, поддерживающие в районе Черного моря торговые и культурные контакты с обществами Центральной Азии и Среднего Востока, начинают привозить на Запад отчека­ненные на металле, вырезанные из слоновой кости, вышитые на тканях изображения львов и грифонов. Эти изображения быстро приобретают совместимый с германскими традициями символи­ческий смысл. Грива, в частности, особенно возвышает льва в глазах германцев, поскольку длинная и пышная шевелюра всег­да являлась у них знаком силы и власти. Когда в германские земли проникают первые миссионеры, привозя с собою Библию со всеми ее львами, этот хищник уже прекрасно знаком местным язычникам и даже занимает некоторое место в зооморфной сим­волике и мифологии.

Рождение леопарда

Противоречивый символизм библейского льва проявляется в христианской символике раннего Средневековья. Вслед за Ав­густином, заклятым врагом льва и всех хищных зверей, большин­ство Отцов Церкви видят в нем дьявольского зверя: он необуздан, жесток, тираничен; силу свою он использует не во благо, его пасть напоминает бездну адову; борьба со львом — это борьба с Сатаной; победить льва, как это сделали Давид и Самсон, — значит совершить ритуал перехода, который увековечивает сла­ву героев и святых. Однако некоторые Отцы и еще ряд авторов — Амвросий, Ориген, Рабан Мавр77 — придерживаются иной точки зрения: опираясь главным образом на Новый Завет, они считают льва «владыкой зверей» и, следовательно, видят в нем образ Христа. Тем самым они готовят почву для будущего возвышения льва в контексте христианской традиции; оно прослеживается в текстах и изображениях с конца каролингской эпохи и осо­бенно начиная с XI века.

Это возвышение происходит под влиянием латинских бестиа-риев, берущих начало от греческого «Физиолога», составленного в Александрии во II веке78. В согласии с восточными традициями,

56

Коронование льва

в частности с басенной, лев в бестиариях почти всегда предста­ет как гех omnium bestiarum, «царь всех диких зверей», а не как гех animalium, «царь животных»79. Царем всех зверей вообще он станет позже, в XIII веке, когда появятся большие энциклопедии, составленные Фомой из Кантемпре, Варфоломеем Английским и Винсентом из Бове80. Все трое называют льва гех animalium и посвящают ему длинные пассажи, уделяя куда больше внимания, чем всем прочим животным. Они подчеркивают его силу, сме­лость, щедрость и великодушие: все те качества, которые свой­ственны королям и которыми уже в самых древних «ветвях» «Романа о Лисе» (ок. 1170-1175) был щедро наделен король Нобль. Лев окончательно был превращен в царя зверей.

Между тем, опять-таки под влиянием латинских бестиариев, лев приобретает важное христологическое значение. Все его «свойства» и «чудесные качества», восходящие к восточным тра­дициям, связываются с Христом. Лев, заметающий хвостом сле­ды, чтобы сбить с толку охотников, — это Христос, который скрывает свою божественность, облекаясь плотью во чреве Ма­рии; он тайно перевоплощается в человека, чтобы тем самым ввести в заблуждение Дьявола. Лев, который щадит повержен­ного противника, — это Господь, который в милосердии своем щадит раскаявшегося грешника. Лев, спящий с открытыми гла­зами, — это Христос в склепе: человеческая его оболочка по­коится, но божественная природа бодрствует. Лев, который на третий день оживляет дыханием своих мертворожденных дете­нышей, олицетворяет Воскрешение81.

С того момента, как лев приобретает выраженное христологи­ческое значение и улучшает свои позиции во многих сферах, перед писателями и художниками встает щекотливый вопрос: а как же быть с негативными характеристиками льва? Что делать с плохим львом, о котором твердят Книга Псалмов, святой Авгус­тин, Отцы Церкви, а вслед за ними и значительная часть пред­ставителей церковной культуры раннего Средневековья? Какое-то время бестиарии, изображения, эмблемы пребывали в подвешен­ном состоянии. Затем на рубеже XI—XII веков было найдено решение: сделать из плохого льва отдельное животное, со своим собственным именем, так, чтобы не путать его со львом христо-логическим, который уже практически занял трон царя зверей. Таким «запасным» животным становится леопард. Не настоящий

57

ЖИВОТНОЕ

леопард, а леопард воображаемый, который обладает многими качествами и внешними формальными признаками льва (однако не имеет гривы), но отличается дурной натурой. С XII века он часто встречается в литературных текстах и недавно возникшей геральдике, где предстает в качестве свергнутого льва, полульва и даже противника льва. В последней роли леопард предстает животным, родственным дракону, или союзником оного.

Рассмотрим на примере гербов роль и значение этого нового, странного зверя. Формально геральдический леопард — это всего-навсего лев, изображенный в определенной позе: голова всегда анфас, тело в профиль, чаще всего в горизонтальном расположе­нии; в то время как у льва, напротив, голова и тело всегда изо­бражены в профиль82. Вся разница и весь смысл заключены именно в анфасной постановке головы: в средневековой зооморф­ной иконографии изображение животного анфас почти всегда имеет уничижительное значение. У леопарда голова анфас, а у льва в профиль, значит, леопард — это «плохой» лев. Можно поразмыслить: не являются ли все эти бесчисленные хищники, изображаемые в романской скульптуре с головой, развернутой анфас, и с широко раскрытой пастью, именно леопардами?

Собственно геральдическое происхождение леопарда связано с эволюцией герба Плантагенетов во второй половине XII века. Останавливаться на этом подробно не позволяют рамки данной главы83, упомянем только, что именно Ричард Львиное Сердце первым начал с 1194-1195 годов использовать герб с тремя лео­пардами, который затем будут воспроизводить все его преемни­ки (его отец Генрих II уже, возможно, использовал щит с двумя леопардами). До середины XIV века во всех гербовниках живот­ные с телом, изображенным в профиль, а головой — анфас, продолжают называться леопардами, несмотря на все негативные коннотации. Но с этого момента герольды английских королей начинают избегать этого слова, предпочитая ему выражение «львы шагающие стерегущие» (горизонтально расположенные львы с головой анфас), которое окончательно закрепляется в конце XIV века, в эпоху Ричарда II84. Эта странная терминоло­гическая замена имеет под собой одновременно политические и культурные основания. В разгар Столетней войны французские герольды не перестают подвергать английского леопарда — пло-

58

Коронование льва

хого льва, зверя-бастарда, плод совокупления львицы с самцом пантеры, пардуса латинских бестиариев — насмешкам и напад­кам. Вся зоологическая литература, начиная с XII века, действи­тельно представляет леопарда в весьма неблагоприятном свете85. В гербах литературных или воображаемых персонажей (мифо­логических существ, персонифицированных пороков), а также в гербах персонажей, живших до возникновения геральдики (биб­лейских фигур, античных героев), леопард становится уничижи­тельной фигурой par excellence. В артуровских романах противо­поставление щита со львом и щита с леопардом часто маркирует противостояние хорошего и плохого рыцарей (точно так же в эпических песнях щит со львом противопоставлялся щиту с драконом)86. Таким образом, английские короли сочли невоз­можным по-прежнему сохранять в качестве геральдической эм­блемы животное со столь дурной репутацией. Не меняя своего облика, путем простой терминологической замены их леопард в 1350-1380 годах окончательно превращается в льва. Каковые и по сей день красуются на гербе королевы Елизаветы И.

Ноев ковчег До XIII века лев предстает главой зверей не только в бестиа-

риях и энциклопедиях, но также в многочисленных изобрази­тельных источниках: иконография отводит ему особое место, как с количественной, так и с качественной точек зрения. Рассмотрим для примера сюжет, который часто становится предметом изоб­ражения с раннехристианской и вплоть до феодальной эпохи и демонстрирует нам весьма примечательную вереницу живот­ных, — Ноев ковчег.

На первый взгляд кажется, что изображения ковчега не могут дать историку какую-то существенную информацию. Но только на первый. Ведь эти изображения (на самых разнообразных по­верхностях) демонстрируют тщательно составленный бестиарий, и уже сам выбор животных является красноречивым историче­ским свидетельством. На самом деле в книге Бытия, когда гово­рится о животных ковчега, не упоминается ни одного конкрет­ного вида. В ней говорится только о том, что Бог повелел исполнить Ною: «Введи также в ковчег из всех животных, и от

59

ЖИВОТНОЕ

всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; му­жеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых»87. Так что художники и иллюстраторы относительно свободны в выборе животных для ковчега, и этот выбор очевидным образом отражает те системы ценностей, те способы мышления и вос­приятия, те знания и зоологические классификации, которые актуальны для определенной эпохи, а также определенной стра­ны или общества. Пространство, которым располагают художни­ки для изображения ковчега и его обитателей, способно вместить лишь ограниченное число животных, однако библейский текст оставляет большую свободу выбора.

Несколько лет назад я занялся изучением бестиария ковчега по средневековым изображениям. В результате этих изысканий, отчасти эмпирических в плане поиска источников, я на сегод­няшний день собрал около 300 миниатюр из рукописных книг (библий, псалтырей, молитвенников, требников, всемирных хро­ник и исторических компиляций), которые переписывались и иллюстрировались на Западе с конца VII по начало XIV века. К этому корпусу источников следовало бы также привлечь изоб­ражения, выполненные на других носителях, с тем чтобы равно­мернее охватить материал во времени и пространстве и всерьез применить к нему количественные методы88. Но даже и без того имеющийся на сегодня корпус изображений дает нам много по­лезной информации. В частности, становится понятно, что бес-тиарий ковчега каролингской эпохи отличается от бестиария XIII века (и тем более от бестиария конца Средневековья) и что единственное животное, которое присутствует в ковчеге всегда, во все времена и на всех изображениях, — это лев.

Не во всех изображениях ковчега, плывущего по водам по­топа, фигурируют животные. Но когда они присутствуют — то есть в четырех случаях из пяти, — среди них всегда есть лев. С ним соседствуют другие крупные «четвероногие» (если вос­пользоваться средневековым понятием) в различном составе. Чаще всего это медведь, кабан и олень. Следовательно, живот­ное — это прежде всего существо четвероногое, причем дикие четвероногие будто бы «животнее» других животных. Затем сле­дуют домашние животные, которых иногда трудно идентифициро-

60

Коронование льва

вать с должной точностью*. Птицы появляются еще реже (всего на трети изображений), за исключением ворона и голубя, важ­нейших участников истории о потопе. Еще реже встречаются грызуны и змеи; никогда не изображаются насекомые (в совре­менном смысле этого слова) и рыбы; место последних — под ковчегом, в воде. Примерно в одном случае из трех фигурирует не пара животных одного вида, а единственный представитель, чья половая принадлежность не обозначается. Даже на изображе­ниях большого размера в ковчеге редко когда находится больше десяти различных видов; часто их число ограничивается четырь­мя или пятью, иногда их еще меньше. Зато на изображениях, где животные заходят в ковчег (или выходят из него), представлен более богатый и разнообразный бестиарий. По таким изображе­ниям можно также изучать иерархию видов в животном мире: во главе идет лев или медведь, за ним крупная дичь (олень, ка­бан), затем домашние животные; замыкают шествие мелкие жи­вотные, за которыми иногда следуют крысы и змеи**.

Эта иерархия показательна по ряду параметров. Особенно если учесть, что с течением времени она видоизменялась. В ико­нографии раннего Средневековья у животных было, по всей видимости, двое «предводителей» — медведь и лев, так же как и в древних традициях: медведь был главой животных в герман­ской и кельтской традициях, лев — в библейской и греко-римской. В феодальную эпоху медведь окончательно отдает первенство льву и занимает место на ступень (и даже не на одну) ниже в звериной иерархии. В XIII веке на изображениях ковчега появ­ляются новые виды животных, либо те, что уже присутствуют, начинают фигурировать чаще: это слон, верблюд, крокодил, еди­норог, дракон. Хотя бестиарий становится экзотичнее, граница между реально существующими животными и вымышленными остается размытой (и будет таковой вплоть до XVII века). На-

* В средневековых изображениях часто трудно различить баранов, те­лят и собак (по крайней мере, если они без ошейника). Некоторые жи­вотные действительно отличаются четко выраженными иконографическими признаками, другие — нет. Так, если среди птиц можно легко узнать орла, лебедя, сову или сороку, то другие виды неразличимы и нераспознаваемы. Впрочем, их идентифицируемость не входила в задачи художников.

** Изучение размещения различных видов внутри ковчега также позна­вательно. Существуют более и менее почетные места.

61

ЖИВОТНОЕ

конец, особо примечательно появление лошади, которая долгое время отсутствовала в бестиарии ковчега. В восприятии людей феодальной эпохи лошадь гораздо больше, чем просто живот­ное, — это почти человеческое существо. Поэтому писатели и художники не торопились включать ее в бестиарии: ее место не среди животных, а рядом с человеком. Начиная с XIII века лошадь постепенно утрачивает свое привилегированное положение; она снова становится обычным животным, как и все остальные, и за­нимает место в ковчеге, рядом со львом, оленем и кабаном. Раз и навсегда.

Свержение медведя

Вернемся к нашему льву и попробуем ответить на вопрос, когда он окончательно становится «царем» зверей в западных традициях. Несмотря на все, что было изложено выше, ответить на этот на вопрос труднее, чем кажется. Здесь нужно учитывать сложные культурные обстоятельства, как пространственного, так и временного характера. В масштабах всего Запада особое зна­чение имеет ярко выраженное различие между Европой гер­манской и кельтской, где главой животных является или же являлся медведь, и Европой латинской, где эту роль играет лев. Только после 1000 года лев почти повсюду начинает брать верх над медведем. Решительную победу он одерживает в XII веке, причем в основном благодаря позиции Церкви.

С эпохи палеолита культ медведя был одним из самых рас­пространенных зооморфных культов в Северном полушарии. Связанная с ним необычайно богатая мифологическая традиция продолжала существовать в бесчисленных сказках и легендах даже в XX столетии: медведь остался главным образом героем устных преданий89. Именно медведя настойчивее всего наделяют антропоморфными характеристиками. С человеком, особенно с женщиной, он вступает в тесный, иногда насильственный, контакт. Тема сексуальной связи между медведем и женщиной повсеместно засвидетельствована как в литературных, так и в изобразительных источниках. Медведь — это волосатый зверь, masle beste, а в широком смысле — дикий человек90. Но в первую очередь медведь — это царь леса и животных, которые в нем обитают. В кельтских, скандинавских и славянских традициях

62

Коронование льва

царская функция медведя — которая в других культурах, видимо, исчезла довольно рано — достаточно широко представлена и в эпоху Средневековья. Эти два аспекта — зоофилия и царская власть — могут к тому же совмещаться: фигурирующие в не­которых повествованиях короли или предводители являются «медвежьими сынами», то есть сыновьями женщин, которых по­хитил и изнасиловал медведь91.

Подобный зверь мог внушать раннесредневековой Церкви только ужас. Медведь не только обладает необычайной силой, он еще похотлив и жесток. Кроме того, внешним видом, способ­ностью ходить на задних ногах и своим сексуальным поведением он напоминает человека. Ведь начиная с Плиния, который невер­но интерпретировал пассаж Аристотеля, все бестиарии и энци­клопедии утверждают, что медведи совокупляются more hominum, а не так, как это делают другие четвероногие*. Стало быть, мед­ведь — сородич человека, с которым опасно иметь дело. Наконец, в отличие от льва, медведь исконно обитает во всех уголках За­падной Европы: люди часто видят его, восхищаются им, боятся его и почитают. Фактически, в каролингскую эпоху в значитель­ной части германо-скандинавских областей Европы он по-преж­нему остается объектом языческих культов, связанных с кален­дарными праздниками, и по-прежнему считается царем диких зверей; в Южной Европе, как мы видели, эту роль уже играет лев. С этого времени Церковь начинает вести против медведя войну, стремясь низвергнуть его с трона. С VIII по XII век она всячески содействует возвышению льва, животного экзотическо­го, а не местного, выходца из письменной культуры, а не из устных традиций, и уже поэтому — укротимого и предсказуемо­го, в отличие от медведя. Церковь повсюду «ходит» львом против медведя. И повсюду ожесточенно на него нападает92.

Действует она тремя методами: сначала демонизирует медве­дя, затем укрощает и, наконец, высмеивает его. Опираясь на Библию, где медведь всегда показан с дурной стороны93, и под­хватывая фразу святого Августина "ursus est diabolus"94, «медведь есть дьявол», Отцы Церкви и христианские авторы каролингской

* «Они совокупляются в начале зимы, не тем способом, которым обычно это делают четвероногие, а обняв друг друга, лицом к лицу». (Pline. Histoire naturelle. Livre VIII, chap. LIV, éd. A. Ernout, Paris, 1952, p. 67).

63

ЖИВОТНОЕ

эпохи отводят ему место в бестиарии Сатаны; кроме того, если верить им на слово, Дьявол часто принимает облик медведя, в котором приходит пугать и мучить грешников. Большинство авторов замалчивают легенду, согласно которой медведица, об­лизывая своих мертворожденных детенышей, оживляет их, — легенду двусмысленную, унаследованную от Плиния*, которую можно было бы толковать как символ воскрешения, — и посто­янно подчеркивают пороки медведя: жестокость, злобность, по­хотливость, нечистоту, обжорство, лень, гневливость**.

Затем медведя превращают в ручное, а вернее, прирученное (domesticus) животное. Теперь с медведем расправляется агио­графия. В житиях святых часто рассказывается о том, как божий человек своим примером, своими добродетелями или своей силой победил и подчинил себе страшного дикого медведя. Так, святой Аманд понуждает медведя, который растерзал его мула, нести поклажу. Точно так же поступает святой Корбиниан по дороге в Рим, а святой Ведает заставляет медведя, сожравшего быка, тянуть вместо него плуг. Святой Рустик в Лимузене сходным образом поступает с медведем, который убил и уволок быков, впряженных в погребальную колесницу с телом его ученика, святого Вьянса***. Святой Колумбан заставляет медведя освободить ему место в пещере, чтобы укрыться от холода. А святой Галл, взяв себе в помощники медведя, сооружает вместе с ним скит,

* «Плоть их белая и бесформенная, размером они чуть больше мыши, без глаз, без шерсти, только когти выпущены. Облизывая детенышей [их мать], постепенно преображает их». (Ibid.) Отметим, что в позднесредневековой тра­диции считалось, что медведица сильнее самца и является примерной мате­рью. С этой точки зрения значим тот факт, что в текстах зоологического ха­рактера два единственных зверя, самки которых считаются сильнее самцов, являются в то же время «соперниками» льва: это медведь и леопард. «Самки медведей сильнее и смелее самцов, точно так же, как самки леопардов», — пишет, к примеру, Фома из Кантемпре ок. 1240 г. в своей энциклопедии Liber de natura rerum. Кн. IV, гл. CV (H. Boese (Hg.), Berlin, 1970, p. 168).

** С XIII в. медведь даже становится видной фигурой в бестиарии семи смертных грехов, ведь с ним ассоциируются по крайней мере четыре из них: гнев (ira), похоть (luxuria), праздность (acedia) и чревоугодие (gula). См.: Kirschbaum Ε., Hg. Lexikon der christlichen Ikonographie, Freiburg im Breis­gau. 1990, Sp. 242-244 (новое издание).

*** Французская народная форма имени святого Викентия (Винцен-тия). — Прим. перев.

64

Коронование льва

который впоследствии станет влиятельным монастырем Святого Галла. Этот знаменитый эпизод широко распространен в иконо­графии, особенно в прирейнских областях Швейцарии95.

Наконец, демонизированного и укрощенного медведя начина­ют высмеивать. В основном это происходит после 1000 года. Церковь, хотя и настроенная враждебно по отношению к любым зрелищам, связанным с животными, более не возражает против показа медведей. В наморднике и на цепи, медведь бродит вместе с жонглерами и фиглярами от замка к замку, с ярмарки на яр­марку, с рынка на рынок. Некогда царственный зверь, приво­дивший в восхищение и наводивший ужас, становится цирковой скотинкой, которая пляшет, проделывает трюки и забавляет пу­блику. С XIII века медведь — уже не королевский подарок, ка­ковым он считался еще в каролингскую эпоху; теперь его не встретишь даже в княжеских зверинцах — там ему больше не место. Только белые медведи, которых преподносили в подарок короли Дании и Норвегии, до начала Нового времени все еще сохраняли некоторую престижность, ибо они являлись curiosa.

Вот так на рубеже XII—XIII веков все и решилось: лев, вы­теснив медведя, становится царем зверей не только в восточной и южной традициях, но и в северо-западной. Отныне в Европе есть только один царь зверей, и об этом в полной мере свиде­тельствуют различные «ветви» «Романа о Лисе», составленные в последние десятилетия XII века и в первые десятилетия века ХШ-го: у льва Нобля нет соперников; его королевскую власть никто не оспаривает (кроме Ренара, но причины здесь иные); медведь Брюн — всего лишь один из его «баронов», неуклюжий тугодум, которого лис то и дело поднимает на смех96. В ту же эпоху, как мы уже знаем, лев, оставив далеко позади всех прочих животных, занимает первое место также и в геральдике, в кото­рой медведю отводится весьма скромная роль*. Лев царит по­всеместно.

* Медведь редко встречается в средневековых гербах. Индекс его ча­стотности не превышает 5% (у льва, повторим, он составляет 15%!). Мед­ведь главным образом используется как говорящая фигура, обыгрывающая по созвучию имя владельца герба. В этой связи следует подчеркнуть кон­траст между обилием антропонимов и топонимов, образованных от корня, отсылающего к медведю, и редким присутствием самого медведя на гербах. Тот же контраст наблюдается в отношении лисы и ворона.

ОХОТА НА КАБАНА

Как королевская дичь стала нечистым животным: история переоценки

В древнем мире греки и римляне, германцы и кельты прида­вали охоте на кабана особое значение. В раннем Средневековье и даже после 1000 года ситуация не изменилась: охота на дико­го кабана продолжала оставаться вмененным королевским и дво­рянским ритуалом, а столкновение с кабаном в поединке — ге­роическим подвигом. Однако, начиная с XII века, в княжеской среде эта охота становится менее популярной. На рубеже Сред­невековья и Нового времени пренебрежение к ней, по видимости, только усиливается. Каковы причины этого? Животное потеряло былой престиж? Появились новые охотничьи практики? Изме­нились функции и цели охоты? Наконец, спад интереса к этой охоте произошел во всем христианском мире или только во Фран­ции и в Англии? На самом деле о снижении интереса в первую очередь свидетельствуют охотничьи трактаты, составленные как раз в этих странах. Однако впоследствии, с конца XIV века, в значительной части Западной Европы, насколько можно судить по приходно-расходным книгам, нарративным текстам, литерату­ре и иконографии, происходит тот же процесс.

Если рассматривать кабана изолированно, то ответить на по­ставленные вопросы будет нелегко. Можно, конечно, изучить эволюцию символического дискурса об этом животном по бес-тиариям и энциклопедиям, сборникам exempla, книгам о псовой охоте, литературным текстам и всевозможным изображениям. Но и тогда историк вряд ли достигнет своей цели. То, что кабан

66

Охота на кабана

в христианском бестиарии утратил былой престиж, не вызы­вает сомнений, однако это мало что объясняет. Зато если ис­следователь поместит это животное в контекст более широкой проблематики, одновременно затрагивающей отношение Церк­ви к охоте и функции королевской и княжеской псовой охоты на Западе от эпохи Меровингов до XIV века, станут лучше по­нятны причины и различные аспекты этой переоценки. Охота на кабана раскроет нам все свои смыслы только при сопостав­лении с двумя другими охотами — на медведя и особенно на оленя.

Римская охота

Римляне любили охотиться на кабана. Кабан — благородная дичь, грозный зверь, восхищающий своей силой и смелостью. Это чрезвычайно опасный противник, который бьется до послед­него, предпочитая смерть бегству или отступлению. Уже поэтому это достойная уважения дичь и желаемая добыча для охотника. Тем более что охота на кабана, чаше всего пешая*, заканчивалась поединком лицом к лицу, лоб в лоб. Чтобы загнать дичь, исполь­зовали собак и расставляли сети, но в решающую атаку на разъ­яренного зверя человек шел один: не страшась ни нападения, ни рева, ни отвратительного запаха животного, он пытался до­бить его рогатиной или ножом, ударив в горло или между глаз. Победа над кабаном — это всегда подвиг. Редко кому удава­лось избежать ранения от клыков или колючей щетины живот-

97

ного . Напротив, к охоте на оленя (а на косулю тем более) относи­

лись с безразличием или пренебрежением. Это животное счита­лось слабым, пугливым и презренным: оно спасается бегством от собак, пока наконец не сдается и не дает себя убить. Солдат, не отличающихся храбростью, бегущих от врага, называли, по его образу и подобию, cervi (олени)98. Вместе с тем оленина считалась рыхлым и не очень полезным для здоровья мясом; и на

* Греки и римляне редко охотились верхом. Однако в Риме периода империи под влиянием восточной моды получают распространение некото­рые формы конной охоты.

67

ЖИВОТНОЕ

столе у римского патриция не встречалась*. Наконец, оленевые обитают в такой местности, где благородную охоту обычно не устраивают, предпочитая более тенистые и пересеченные участ­ки. Гон или травля оленя не приносят ни славы, ни удовольствия; знатный человек или уважаемый гражданин не должен преда­ваться такой охоте — это дело крестьян. «Оленя оставишь се­лянину» (cervos relinques vilico), — советует в конце I века н. э. поэт Марциал в своей знаменитой эпиграмме". Это мнение раз­деляют большинство авторов, которые пишут об охоте: олень — презренная дичь, благородством отличаются лишь лев — кото­рого не едят, и это доказывает, что охота была прежде всего ритуалом, а уже потом добыванием пропитания, — медведь и кабан. О последнем они могут писать бесконечно, подчеркивая неистовость и дикость этого зверя, который молнией выскакивает из своего логова, круша все на своем пути, а потом, ощетинив­шись, с горящими глазами, в боевой готовности разворачивается к охотнику100. Вот некоторые прилагательные, описывающие это­го необычного зверя (aper), которые я смог найти у латинских поэтов I века до н. э. и первых двух веков нашей эры: асег (буй­ный), ferox (необузданный), férus (дикий), fremens (рычащий), fulmineus (молниеносный), rubicundus (пылающий), saeuus (сви­репый), spumans (взмыленный), torvus (грозный), violentus (же­стокий). В этих топосах** доминирует идея взрывной ярости, подчеркивающая опасности подобной охоты.

То же восхищение, смешанное со страхом, испытывают и германцы. Столкновение в поединке с медведем или кабаном является для всякого юноши необходимым ритуалом для обрете­ния статуса взрослого и свободного воина. Немецкая лексика, кстати, подтверждает символическое родство между двумя этими животными: слова Bär (медведь) и Eber (кабан) имеют общую

* André J. L'Alimentation et la Cuisine à Rome. Paris, 1961, p. 118-120. Отметим, что Библия, в противовес римским традициям, считает оленину самым чистым мясом (Втор 12:15, 22; 15:22) и тем самым снабжает средне­вековое христианство весомыми аргументами, подкрепленными авторитетом Писания, в пользу чистоты этого животного, вынося за скобки дикий харак­тер самой охоты и кровавых обычаев разделки и распределения туши после убийства животного.

** Общее место. — Прим. ред.

68

Охота на кабана

этимологию и примыкают к обширному гнезду слов, группи­рующихся вокруг глагола *bero, который означает «сражаться» или «бить». Как и медведь, кабан — символ смелости, символ воина101.

У кельтов кабан также отличается доблестями взрослого му­жа, но — самое главное — он является преимущественно коро­левской дичью. Кельтская мифология изобилует примерами, когда короли или правители пускаются в бесконечную погоню за вепрем, особенно за белым, который увлекает их за собой в потусторонний мир. И снова кабан составляет пару с медведем, которого кельты считают царем зверей: кабан одновременно яв­ляется и его двойником, и его противником102. Король Артур, имя которого, образованное от индоевропейского корня art-, озна­чающего «медведь», являет собой пример архетипического пра­вителя, который преследует кабаниху или вепря103. Это образ светской власти (король и медведь), которая тщетно гонится за властью духовной (друид и кабан). Ряд французских или англо­нормандских литературных текстов XII—XIII веков, сохранивших некоторые элементы богатой кельтской мифологии, связанной с диким вепрем, изображают охоту героя (Гингамора, Обри Бур-гундца, Тристана) на белого кабана, в результате которой пер­сонаж оказывается вовлечен в бесконечные авантюры и даже в мир мертвых104. Такая символическая охота уходит корнями в очень древние традиции105.

Книги о псовой охоте Преклонение перед охотой на кабана и перед самим кабаном

сохраняется на протяжении всего раннего Средневековья106, осо­бенно в германских странах, о чем свидетельствуют археология, топонимика, право и агиография107. Однако во французских трак­татах о псовой охоте XIII—XIV веков ничего подобного мы не встречаем. Их авторы благородным зверем, королевской дичью считают оленя, а отнюдь не кабана. Некоторые, как например Гастон Феб, граф де Фуа, автор «Книги об охоте», составленной в 1387-1389 годах, выстраивают настоящую иерархию различных видов охоты, во главе которой ставят охоту на оленя; другие, как Генрих де Феррьер, не предлагают жесткой иерархии, одна-

69

ЖИВОТНОЕ

ко непринужденно начинают свои сочинения именно с охоты на оленя, уделяя ей гораздо больше внимания, чем всем прочим видам охоты; несколько авторов, как, например, анонимный автор «Охоты на оленя»108, создание которой можно отнести ко второй половине XIII века (восток Франции?), или же Уильям Твити, старший ловчий английского короля Эдуарда II, написавший около 1315-1320 годов «Искусство псовой охоты»109, даже по­свящают царю оленевых целую поэму или отдельное сочинение; для кабана это слишком большая честь. Но самое главное, дис­курс об олене никогда не показывает его с плохой стороны и всячески превозносит охоту на этого зверя. Вот что пишет Гастон Феб:

Хороша охота на оленя, ведь какое это славное дело — оленя выслеживать, и славно, когда он разворачивается и срывается с ме­ста, и славно гнать его, и славно загонять, и славно слышать собак, лающих на него, сгоненного в воде или на суше, и славно отдавать собакам причитающееся, и славно свежевать его, и разделывать, и отрезать каждому его долю, славная и хорошая добыча — крупная дичь. Славный и отрадный зверь — олень, и я почитаю охоту на него самой благородной110.

Те же или почти те же рассуждения мы встречаем еще у тро­их авторов кинегетических* сочинений XIV века: у Гаса де Ла Биня, капеллана трех последовательно сменявших друг друга королей Франции, всегдашнего участника королевских охот и автора «Романа об охотничьих забавах» — длинной поэмы, на­писанной между 1359 и 1373/1379 годами111, где среди прочего утверждается, что музыка ловчих прекраснее музыки, звучащей в королевской часовне; у Ардуэна де Фонтен-Герена, который заканчивает в 1394 году книгу «Сокровище псовой охоты», по­священную Людовику II Анжуйскому112, где увлеченно класси­фицирует самые лучшие леса, самых лучших охотников и самые примечательные сигналы рога; и наконец, самое главное — у Ген­риха де Феррьера, нормандского дворянина, о котором нам мало что известно, кроме того, что он написал знаменитые «Книги о короле Модусе и королеве Рацио», созданные несколько раньше, между 1360 и 1379 годами; Генрих не устанавливает жесткой

* Кинегетический — имеющий отношение к охоте. — Прим. перев.

70

Охота на кабана

иерархии различных видов охоты, но все-таки признается, что предпочитает охотиться на оленя:

Далеко не всем людям свойственны воля и храбрость, напротив, природа у каждого своя, и потому Господь наш Бог учредил несколько забав, всякую на свой лад, чтобы каждый мог найти потеху себе в удовольствие в соответствии со своей природой и своим положением; ибо одни принадлежат к богатым, другие же к бедным, и потому я разделю их в согласии с порядком вещей. И начну я с ловли оленей и с того, как охотятся на них с собаками. Каковая потеха — самая отрадная из всех113.

Гастон Феб, неутомимо восхваляющий оленя, все-таки отдает должное и кабану. Конечно, согласно его классификации, кабан не только входит в число крупных животных, grosses bestes, (наряду с оленем, ланью, медведем и волком), но также числит­ся среди зверей клыкастых, bestes mordantes (наряду с медведем, волком, лисой и выдрой), зверей смердящих, bestes puantes (на­ряду с волком, лисой и барсуком) и зверей черных, bestes noires (наряду с медведем и волком). Но Гастон Феб также считает кабана смелым и гордым зверем, который не хитрит и бьется до последнего; и поэтому он, в отличие от оленя, чрезвычайно опасен:

У этого зверя самые мощные клыки и он всегда готов убить и че­ловека, и зверя; нет ни одного зверя, который убивал бы в поединке, если только это не кабан, не лев и не леопард [...]; но ведь ни лев, ни леопард не убивают ни человека, ни зверя одним ударом [...]; кабан же убивает с одного удара, как ножом114.

Генрих де Феррьер, напротив, суровее всех настроен по от­ношению к кабану. Королева Рацио, выражающая всеобщее мне­ние, видит в этом животном воплощение всех сил, враждебных Христу. Кабан противопоставлен оленю: десяти христологиче-ским «свойствам» оленя противостоят десять дьявольских качеств кабана. Кабан, по мнению королевы, безобразен, черен и щети­нист; он обитает во тьме; он коварен, вспыльчив и преисполнен спеси; он тот, кто ищет драки; он обладает ужасным оружием, коим не уступит и пасти адовой: «два клыка торчат из пасти его»; он всегда зарывается головой в землю и никогда не обра-

71

ЖИВОТНОЕ

щает взора к небесам; он целыми днями роется в земле и дума­ет только о земных наслаждениях; он нечист и в грязи находит удовольствие; копыта его кривы и похожи на пигаш*; наконец, он ленив: вдоволь порывшись в земле и утолив свой голод, он думает только о том, чтобы залечь и отдыхать. Он — враг Хри­ста. Он — сам Дьявол115.

От кинегетических сочинений к архивным документам

Падение престижа охоты на кабана не является исключитель­но аллегорическим или литературным феноменом. Его подтверж­дают и архивные документы. Действительно, начиная с середины XIV века, по крайней мере, во Франции и в Англии, содержание регулярной своры, натасканной на кабана, как правило, больше не значится отдельной статьей расходов в королевских или кня­жеских расходных книгах116. Для такой охоты требуется много смелых и выносливых собак; они часто погибают при столкнове­нии с кабаном, а значит, свору нужно постоянно пополнять117. Уже поэтому содержание такой своры обходится весьма дорого. А с тех пор как охота на кабана перестала считаться королевским и княжеским делом, или, точнее говоря, когда ей перестали пре­даваться с прежним усердием, в постоянном содержании такой своры уже не было необходимости. Действительно, в хрониках, а нередко и в архивных документах, мы можем прочитать о том, что некий князь, решивший устроить охоту на кабана, но не имевший собственной своры или же отказавшийся от ее содер­жания, одолжил ее у другого князя или даже у вассала, что еще более показательно с точки зрения снижения престижа этого вида охоты118.

Из других источников — дидактических, повествовательных или бухгалтерских, — относящихся к Бургундскому, Бурбонско-му и Анжуйскому дворам конца XIV — начала XV века, мы узнаем, что отныне князья и короли охотятся исключительно на

* Мужские башмаки удлиненной формы, модные в аристократической среде; выглядят довольно вызывающе, так как имеют загнутые, наподобие бараньего рога, носы.

72

Охота на кабана

оленя, в то время как охота на кабана стала делом ловчих, пре­вратившихся в профессионалов119. Охота на этого особенного зверя, beste singulière, «черного, клыкастого и смердящего», — теперь уже не столько аристократический ритуал, сколько обыч­ная облава, цель которой — истребить слишком расплодивших­ся животных, разоряющих виноградники, сады и пахотные земли. Использование орудий лова, engins, — то есть ловушек и сетей для загона и поимки животного, подтверждает эту мысль120. Этот способ охоты совсем не похож на поединок, в котором человек противостоял зверю, из-за чего в древних обществах охота на кабана превращалась в опасный, яростный, боевой подвиг. От­ныне охота на кабана начинает сближаться с охотой на волка и тем самым утрачивает значение аристократического ритуала. В конце Средневековья кабанина, которую так любили римляне, галлы и германцы и которая по-прежнему высоко ценилась в феодальную эпоху, стала постепенно исчезать с королевских и герцогских столов. С тех пор ей предпочитают мясо водоплаваю­щих птиц, а из крупной дичи — мясо оленя, оленухи или лани121. Последнюю начинают разводить в парках — и для забавы, и в качестве новой дичи.

Чтобы понять, почему между ранним и зрелым Средневеко­вьем произошла такая переоценка этих видов охоты, необходимо также учитывать и то, на каких территориях эта охота устраи­валась. Для охоты на оленя, которого «травят собаками», так же как и косулю, лань, лису и зайца122, требуются более обширные пространства, чем для охоты на кабана. И вот в королевствах и крупных ленных владениях Западной Европы столетие за столе­тием распространяется такое юридическое установление, как foresta, то есть охотничье право, подконтрольное власти наслед­ных правителей (или даже закрепленное за одним лишь сюзере­ном). Так что начиная с XII века во многих странах и областях короли и князья оказываются в конечном итоге единственными, кто располагает достаточно протяженными для оленьей охоты территориями123. Простые сеньоры, не имеющие обширных лесов, где, не будучи скованы юридическими или феодальными ограни­чениями, они могли бы с полным правом гнать оленя, вынужде­ны довольствоваться охотой на кабана. Тем самым они способ­ствуют падению престижа кабаньей охоты, тогда как охота на

73

ЖИВОТНОЕ

оленя, некогда менее уважаемая, становится в полном смысле слова королевской. К тому же на оленя всегда охотятся верхом, в то время как охота на кабана начинается как конная, а закан­чивается как пешая. С XI—XII веков редко кто из королей или князей согласится охотиться пешим, подобно пажу или виллану.

Хотя мы и не можем выстроить точной хронологии, можно допустить, что в Англии и Франции в период с начала XII до середины XIII века охота на оленя стала престижнее охоты на кабана; в Италии и в германских странах этот иерархический переворот произошел позднее, вероятно к концу XIV или началу XV века; а в Испании и Португалии — еще позже, на заре Ново­го времени.

Кабан, дьявольский зверь

Несмотря на все вышесказанное, феодальное право и эволю­ция охотничьих техник не могут исчерпывающе объяснить паде­ние престижа кабаньей охоты. Есть и другие причины, имеющие отношение к символическому значению самого животного. Или, скорее, к тому, какое место кабан стараниями Церкви занимает в бестиарии. Здесь отношение к нему с давних пор было нега­тивным. Почти не отступая от дискурса античных текстов и сохраняя за кабаном все те эпитеты, которыми его наградили латинские авторы (acer, ferox, fulmineus, saevus, violentus и т. д.), Отцы Церкви превратили животное, которым так восхи­щались римские охотники, кельтские друиды и германские вои­ны, в нечистого и устрашающего зверя, попирающего Добро, закрепив за ним образ грешника, восстающего против Бога. Ав­густин, комментируя псалом 80 [79], в котором говорится о вепре, опустошающем виноградники Господа, первым превращает каба­на в дьявольское создание124. Несколько десятилетий спустя Исидор Севильский обращает внимание на то, что имя свое кабан получил из-за своей свирепости: «вепря (aper) зовут так из-за его свирепости (а feritate), заменяя букву ρ на f» ("Aper a feritate vocatus, ablata f littera et subrogata ρ dicitur")125. Наконец, в IX ве­ке Рабан Мавр окончательно закрепляет за кабаном инферналь­ную символику, помещая его в самый центр дьявольского бес-тиария126. Некоторые его высказывания будут слово в слово

74

Охота на кабана

повторяться в латинских бестиариях XI—XII веков, а затем в великих энциклопедиях XIII века127

В ту же эпоху сходные мысли о дьявольском происхождении свирепости кабана встречаются в проповедях, exempla, трактатах о пороках и бестиариях. Храбрость кабана, воспетая римскими поэтами, превратилась в слепую и разрушительную жестокость. Его ночной образ жизни, темная масть, глаза и клыки, будто бы мечущие искры, — все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пах­нет, поднимает шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая

19ft

на спине, а «из пасти у него растут рога »; по всему понятно: кабан — воплощение Сатаны.

В конце Средневековья негативный образ кабана даже сгуща­ется, так как ему начинают приписывать пороки, которыми до тех пор была наделена только домашняя свинья: нечистоплот­ность, прожорливость, невоздержанность, похотливость, лень. В представлениях и восприятии людей раннего Средневековья эти животные не смешивались; начиная же с XIV века это слу­чается с некоторой периодичностью, если не сказать часто. Это подтверждает то, как была воспринята смерть короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года129. Он погиб в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном. Двумя-тремя веками раньше подобная смерть была бы воспринята как героическая, более того, поистине королевская. Но в начале XIV века все было уже по-другому. Эта смерть, хотя виновником ее стал именно дикий кабан, напоминает современникам странную смерть принца Фи­липпа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого: в октябре 1131 года на улице Парижа обыкновенный porcus diabolicus*, как пишет Сугерий130, кинулся под ноги коню, на котором ехал юный принц, в результате чего последний упал с лошади и умер, а капетингская династия покрылась несмываемым позором, который в будущем не смогут окончательно стереть даже девственные лилии на королевском гербе. По обычаю пер­вых капетингских королей, который должен был обеспечивать

* Дьявольская свинья (лат.). — Прим. перев.

75

ЖИВОТНОЕ

преемственность династии, принц Филипп был уже при жизни отца коронован королем Франции. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти rex junior jam coronatus*, и смерть эта во всем христианском мире была воспринята как исключительно постыдная131. Ничего внешне схожего со смертью Филиппа Кра­сивого в ноябре 1314 года. И тем не менее в хрониках, пасквилях и памфлетах то и дело подчеркивается мысль о том, что фран­цузская монархия снова стала жертвой свиньи и что опозоренный король заплатил таким образом за все свои подлости и преда­тельства. Незыблемая некогда символическая граница между свиньей домашней и свиньей дикой перестала быть непреодо­лимой.

Действительно, начиная с середины XIII века в теологических суммах о пороках, в сборниках exempla, a кроме того, в литера­турных или иконографических бестиариях, где речь идет о семи смертных грехах, кабан, кажется, собрал в себе все грехи и по­роки, которые раньше были распределены между домашней и дикой свиньей: üiolentia (жестокость), furor (ярость), сгиог (ди­кость), ira (гнев), superbia (гордыню), obstinatio (упрямство), rapacitas (алчность), impietas (нечестивость) — с одной сторо­ны; sorditia (нечистоплотность), foeditas (безобразие), libido (распутство), intemperantia (невоздержанность), gula (чревоу­годие), pigritia (леность) — с другой. Когда в конце Средневе­ковья сложилась механически составленная система семи грехов, противопоставленных семи добродетелям, кабан оказался един­ственным из всех животных, кто удостоился чести стать симво­лом шести из семи смертных грехов: superbia (гордыни), luxuria (похоти), ira (гнева), gula (чревоугодия), invidia (зависти) и acedia (праздности)! Ему не приписывается только avaritia (алч­ность)132. На немецких миниатюрах и гобеленах XV века, где под видом копейного поединка или турнира изображается противо­стояние пороков и добродетелей, кабан фигурирует в качестве верхового животного, нашлемника или геральдической эмблемы любого из шести вышеупомянутых персонифицированных смерт­ных грехов. В лагере противников Христа кабан — безусловный лидер133.

* Уже коронованный молодой король (лат). — Прим. ред.

76

Охота на кабана

Впрочем, все ту же инфернальную природу кабана несколь­кими десятилетиями раньше стремился подчеркнуть и Генрих де Феррьер в своих «Книгах о короле Модусе и королеве Рацио», когда перечислял десять моральных качеств кабана, приравнивая их к десяти «заповедям Антихриста»134. Они опять-таки отсыла­ют к пяти или шести смертным грехам: гордыне, гневу, похоти, праздности, чревоугодию и, возможно, зависти. Да и физический облик животного всеми своими чертами напоминает об аде: чер­ной шерстью, вздыбленной на спине колючей щетиной, невы­носимым запахом, ужасающим ревом, агрессивностью в период гона, внезапными вспышками ярости, клыками, которые разры­вают все, во что вопьются. Описания кабана в XIV веке не так чтобы сильно отличались от описаний римских авторов, просто все те качества, которые в языческой Античности вызывали вос­хищение, отныне заставляют видеть в кабане существо инфер­нальное.

Олень, животное Христа

Этому дьявольскому зверю Генрих де Феррьер противопо­ставляет животное Христа — оленя: его десять качеств соот­ветствуют десяти качествам кабана, а десять отростков на рогах ставятся в параллель к десяти заповедям: «И десять ответвлений его рогов являют десять заповедей, каковые Иисус Христос да­ровал человеку для защиты от трех врагов: от плоти, от дьявола и от мира135». Ему вторит Гастон Феб, награждая оленя всеми возможными добродетелями и назначая его главной королевской добычей136. Перечисляя различные качества оленя, оба автора всего лишь подхватывают традицию восхваления этого животно­го, каковая существовала с раннехристианских времен и прошла через все христианское Средневековье.

Отцы Церкви, а вслед за ними и авторы латинских бестиари-ев, рассматривающие оленя как солнечного зверя, солярное су­щество, посредника между Небом и землей, в действительности опираются на ряд древних традиций. Отсюда же берут начало все агиографические, а затем и литературные легенды о белом олене, золотом олене, крылатом олене, о встрече охотника с чудесным оленем, у которого между рогами сияет крест. Олень,

77

ЖИВОТНОЕ

к тому же, становится символом плодородия и воскрешения (раз­ве рога не отрастают заново каждый год?), образом крещения, противником Зла. Авторы вспоминают фразу Плиния, в которой говорилось, что олень враждует со змеей, которую заставляет выползти из норы и затем убивает137. Они без конца комменти­руют знаменитый стих из 42 [41] псалма, в котором говорит­ся, что душа праведника так же желает приблизиться к Господу, как олень — к источнику воды138. Сознательно отметая негатив­ные и сексуальные аспекты символики оленя*, Отцы и теологи превращают его в чистое и целомудренное животное, олицетво­рение доброго христианина, атрибут или субститут** Христа на­ряду с агнцем или единорогом. Ради этого они смело играют на созвучии слов, сближая servus*** и cervus****: олень — это Спа­ситель.

Книги об охоте с полным основанием подхватывают это упо­добление: олень — жертвенное животное, дичь, ритуально при­носимая в жертву, как то следует из четко прописанных правил и обычаев, на которых останавливаются все кинегетические трактаты; его ритуальная смерть уподобляется Страстям Христо­вым. Литературные тексты также опираются на игру слов servus и cervus, превращая оленью охоту в метафору спасительной любви139.

Возвышая оленя, которого античные охотники считали трус­ливым и недостойным внимания, и принижая кабана, которого едва ли не боготворили охотники и воины-варвары, средневековая Церковь постепенно перевернула иерархию охоты. Подобно тому как в период между ранним Средневековьем и XII веком она с успехом низвергла медведя (коренного антропоморфного зверя, являвшегося объектом сомнительных верований и культов) с тро-

* Олень в Средние века, как и в греко-римской Античности, остается устойчивым символом похотливости и сексуальности. Многие священнослу­жители запрещают своей пастве «изображать оленя», то есть во время кар­навала или традиционных праздников переодеваться в оленя и, выставляя напоказ огромный половой член, имитировать соитие.

** Замена, замещение. — Прим. ред. *** Слуга (лат.). — Прим. перев. **** Олень (лат.). — Прим. перев.

78

Охота на кабана

на царя зверей во всей Северной Европе и посадила на его место льва (экзотического, библейского зверя, ничем не угрожавшего христианской религии)140, Церковь мало-помалу и кабана лиши­ла статуса королевской и княжеской добычи, присвоив оный оленю. Это замещение произошло не сразу и не везде проходило одинаковыми темпами. Однако первые его следы обнаруживают­ся уже в артуровской литературе второй половины XII века: Артур, король-медведь, который в раннесредневековых валлий­ских легендах охотился на белую кабаниху141, теперь, в прологе первого романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида», охотится на «белого оленя»142. Тем самым примерно в 1170 году шампанский поэт вводит топос, который будет подхвачен большинством его продолжателей и в согласии с которым охота на оленя станет королевской во всей куртуазной литературе XIII века143. Литера­турная модель — где раньше, где позже — повлияет и на реаль­ные охотничьи практики: с XIII века — во Франции и в Англии, в конце Средневековья — в Германии, Италии и Испании.

Охота и церковь Духовенство сыграло первостепенную роль в возвышении

и утверждении оленя в качестве королевской дичи. Церкви, враждебно настроенной по отношению к охоте как таковой144, охота на оленя представлялась наименьшим злом. Она не такая дикая, как охота на медведя145 — все еще имевшая место в Пи­ренеях в XIV-XV веках146 — или охота на кабана. Она не за­канчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак. Она не столь разорительна для урожаев, производит меньше звериного воя и вони, а окончание ее чаще всего диктуется усталостью людей, собак и дичи. Конеч­но, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в пери­од гона, когда взрослые самцы входят в сексуальный раж, она даже приобретает ожесточенный характер. Однако вне зависи­мости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к трансу или бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном147. Одним сло­вом, охота на оленя более цивилизованна, лучше поддается конт­ролю.

79

ЖИВОТНОЕ

Кроме того, символика оленя позволяет придать охоте поис­тине христианское измерение. В средневековых повествованиях святой всегда являет собой антитезу охотнику. Но если речь идет об охоте на оленя, то и охотник может стать святым. Как в ле­генде о Евстафии, римском военачальнике и яром охотнике, который, преследуя как-то раз оленя, узрел распятие у него между рогами; после этого видения он вместе со всей своей семьей обратился в христианство148. Или в похожей, чуть более поздней легенде о Губерте, сыне герцога Аквитанского, у кото­рого было такое же видение во время охоты в страстную пятни­цу; он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским149; в Новое время, в результате некоего переноса, он стал святым целителем, к ко­торому в особенности обращались жители мозанской и прирейн-ской областей за излечением всех видов бешенства150. Олень всегда находился под контролем Церкви. Над медведем и кабаном она не обладала практически никакой властью. Единственная возможная в этом случае стратегия состояла в том, чтобы демо-низировать обоих животных и тем самым принизить значимость охоты на них. Что и было сделано в ХН-ХШ веках: Церковь расчистила место, и теперь олень — и только олень — оконча­тельно приобрел высокий статус королевской дичи.

За все время с поздней Античности и до конца Средних веков Церкви, как бы ей того ни хотелось, так и не удалось уничтожить охоту. Это было невозможно: в Средневековье всякий король, князь или сеньор воспринимал охоту, одаривание пойманной добычей или ее раздел как свою обязанность. Однако Церковь сумела канализировать охоту в иное русло, отвратить ее от дикой, языческой тропы и направить по менее опасному пути. Десакра-лизация медведя и кабана, с одной стороны, и возвышение оле­ня, с другой, оказались самыми эффективными средствами для осуществления этого замысла.

РАСТЕНИЕ

СВОЙСТВА ДЕРЕВА

К символической истории материалов

Чтобы понять, какое значение для средневековых людей име­ла древесина в контексте их верований, представлений, социаль­ных кодов и символических практик, необходимо изучить ис­точники самого различного плана, касающиеся не только сферы знаков и образов, но также технической и материальной куль­туры, феодально-юридических структур (статуса лесов, лесного права) и экономических интересов. Материал и символика в этом случае связаны, возможно, прочнее, чем в любом другом: они неразрывны; и при анализе мы не можем и не должны их раз­делять. Тем не менее, учитывая, что археологи и историки тех­ники уже начали осваивать некоторые области (к примеру, строительство), мне представляется вполне логичным обратить­ся к сфере воображаемого, а также к обычаям, которые этим воображаемым обусловлены. Впрочем, по-настоящему глубоко проработать эти вопросы будет возможно только тогда, когда будет проанализировано большее число деревянных предметов и памятников, оставленных нам Средневековьем, и будут уста­новлены породы дерева, из которых они сделаны. Поэтому здесь я представляю лишь предварительные выводы, сделанные на основе анализа некоторых знакомых мне типов источников: лек­сика, имена людей и названия мест, энциклопедии, литературные тексты, эмблемы и изображения. Между культурой ученой и культурой «народной» (если понятие «народная культура» во­обще применимо к средневековым обществам) я попытался вы­делить некую область, потенциально отражающую среднюю,

83

РАСТЕНИЕ

«рядовую» культуру, оставив в стороне все, что казалось мне слишком умозрительным, эзотерическим, анекдотичным или не выходящим за пределы конкретного случая.

Живой материал

Для средневековой культуры древесина — это прежде всего живой материал. В этом смысле она часто противопоставляется двум мертвым материалам — камню и металлу, и в большинстве ценностных иерархий символики материалов стоит выше как первого, так и второго. Конечно, она не такая прочная, но зато более чистая, более благородная и, главное, более близкая че­ловеку. Дерево и в самом деле не похоже ни на один другой материал: оно живет и умирает; оно подвержено болезням и имеет недостатки; оно в высшей степени индивидуализировано. Альберт Великий в XIII веке отмечает, что у дерева можно об­наружить наросты и аномалии развития, трещины и червоточины; как человек, дерево может чувствовать боль, разлагаться или страдать от раны; как человек, оно может быть заражено червя­ми151. Существует множество средневековых латинских метафор, сопоставляющих плоть дерева с плотью человека, а некоторые авторы подчеркивают антропоморфный характер не только дере­ва, но и древесины, материи, которая, подобно человеку, имеет вены и «гуморы» (humores), оживает, напитываясь соками, со­держит большое количество воды, сильно зависит от климата, местности и окружающей среды, подчиняется ритму суток и смене времен года152. Это живое существо, почти животное. Не­которые средневековые авторы не только демонстрируют глубо­кие познания технического свойства, но и делают дерево пред­метом подлинно гуманистического дискурса153. Ни о камне, ни о металле, ни даже о земле или о ткани подобного дискурса не существует. Дерево стоит выше других материалов, потому что оно живое.

В частности, оно стоит выше камня, который, как и дерево, часто ассоциируется с сакральным, но представляет собой без­жизненную материю, грубую и неизменную (по этой же причине он, впрочем, нередко ассоциируется с вечностью). Поразительный факт: большинство суеверий о статуях, которые разговаривают,

84

Свойства дерева

передвигаются, кровоточат, плачут, связаны именно с деревян­ными статуями, а не с каменными154. Причины этого кроются в хронологии (расцвет подобных феноменов пришелся приблизи­тельно на рубеж тысячелетий, а затем — на начало романской эпохи, когда статуи из камня еще были редкостью), но также связаны с символикой материалов: дерево — живое и развиваю­щееся, камень — нет. Стоит задуматься: а не было ли сопро­тивление, с каким в феодальную эпоху — чаще, чем обычно считается — встречали переход от деревянных замков к камен­ным, вызвано предубеждениями символического порядка, а не только экономическими и техническими причинами, как принято полагать155. В феодальной культуре, как правило, и впрямь не­возможно четко отделить материальное от символического, тех­нологию от идеологии. Несмотря на возведение укрепленных замков и соборов и на то, что обладание подобной крепостью представляло немалую политическую ценность, идеология камня, как мне кажется, в действительности складывается только в конце Средневековья. До этого же люди с неутомимым упорством, несмотря на бесконечные пожары, многократно заново отстраи­вают из дерева то, что было сооружено из дерева. Не только потому, что на это требуется меньше времени, усилий и денег, но также — и прежде всего — потому, что дерево предназначе­но для одних объектов, мест и обычаев, а камень — для других. Переход от дерева к камню мог выражать политические амбиции, отражать экономический интерес или технологические достиже­ния, но также мог быть знаком символического уничижения156. Об этом мы, к примеру, узнаем из любопытных легенд, расска­зывающих о том, как ту или иную деревянную статую наказали и переделали в каменную за то, что она не выполняла своих обязанностей — культовых или защитных, — исполнения кото­рых от нее по праву ожидали. Переход от дерева к камню по­нимается в этом случае как наказание, почти как смертный при­говор157.

Между тем оппозиция дерево/камень — это оппозиция двух ценных и престижных материалов. Она не столь резка, как оп­позиция дерево/металл, в которой сталкиваются чистый мате­риал, освященный идеальным образом Святого креста, и мате­риал зловещий, порочный, почти дьявольский. В средневековом

85

РАСТЕНИЕ

восприятии металл — как драгоценный, так и нет — всегда в той или иной степени инфернален: он был добыт в недрах земли, а потом обработан огнем (который является злейшим врагом дерева). Он порожден тьмой и подземным миром, это продукт некоей преобразовательной операции, которая в каком-то смыс­ле схожа с колдовством158. Поэтому в ценностной шкале ремесел кузнец и плотник противопоставлены друг другу. Кузнец, разуме­ется, — человек в социальном плане весьма востребованный и влиятельный, но он еще и колдун, который имеет дело с железом и огнем159. Плотник, напротив, ремесленник скромный, но ува­жаемый: ведь он работает с благородным и чистым материалом160. Не случайно традиция издавна сделала Иисуса сыном плотника, хотя канонические тексты не говорят ничего конкретного о за­нятии Иосифа*. Плотник не соприкасается с грязью, его нельзя заподозрить в чем-то недозволенном, он работает с живым мате­риалом и делает честь самому званию ремесленника. В конечном счете, в Средние века очень немногие профессии считались столь же безупречными161.

На практике оппозиция дерева и металла часто выражается в сочетании этих двух противоположных материалов: ведь дере­ву приписывается способность смягчать вредоносный металл, особенно железо, самый «коварный» металл среди всех (аноним­ный автор, цитируемый Фомой из Кантемпре, называет его ferrum dolosissimum162). Считается, что как часть некоторых предметов, орудий или инструментов, сделанных из дерева и металла (то­поры, лопаты, плуги), железо концентрирует в себе силу и про­изводительность и при этом отчасти лишается зловещих свойств, благодаря рукояти или иной деревянной детали. Дерево будто бы укрощает металл и легитимирует его использование163.

Другая важная для средневековой культуры оппозиция — это оппозиция растительного и животного. Как и в древних культу­рах (в частности, библейской), а также в мусульманской тради­ции, мир растительный в целом ассоциируется с идеей чистоты, а мир животный — с идеей нечистоты. Подобно деревьям, лис-

* Как на иврите, так и по-гречески (tekôn) слово, обозначающее род дея­тельности Иосифа, указывает не на профессию плотника, даже если про­сто иметь в виду мастера, работающего с деревом (латинское carpentarius), а только на обобщенное понятие «ремесленник».

86

Свойства дерева

тьям или цветам (с плодами несколько иной случай*), древеси­на — чиста, тогда как животное — а вместе с ним и все то, что оно дает человеку — чистым не является. Тем самым, если при изготовлении изображений или предметов встает выбор между деревом и костью, деревом и рогом, деревом и пергаментом, то предпочтительное использование дерева может быть продикто­вано, помимо прочих причин, стремлением выбрать чистый ма­териал, отказавшись от нечистого.

Материя par excellence

Дерево — живое, чистое, благородное — вызывает уважение и располагает к себе, является объектом всевозможных транзак­ций и рабочим материалом для ремесленников, оно присутству­ет везде, при любых обстоятельствах, как самых незначительных, так и самых торжественных, — ив этом смысле является столь ценным сырьем, что и в повседневной жизни, и в мире вообра­жаемого предстает в качестве материи par excellence, materia prima**, которая до XIV века часто идет во главе списка при перечислении материалов, которые используются или обрабаты­ваются человеком.

Мы с трудом можем себе представить, какое место занимало дерево в материальной культуре и повседневной жизни людей Средневековья, так как деревянные предметы и памятники дош­ли до нас в ограниченном количестве, даже в ничтожном по сравнению с предметами и памятниками из камня или металла***. Тем не менее до XIV века дерево играло необычайно важную роль, особенно в Северной и Северо-Западной Европе. Древеси-

* Плод, кажется, — единственный растительный элемент, которому средневековые традиции приписывали некоторую нечистоту, или, по край­ней мере, не считали его абсолютно чистым. Возможно потому, что всякий плод есть прежде всего воплощенное состояние переходности. Возможно также, потому что всякий плод отсылает к тому, что съела Ева по наущению змея и который стал причиной грехопадения.

** Первая (главная) материя (лат.). — Прим. ред. *** Что делают из дерева в данном конкретном обществе? Это могло бы­

ло стать темой обширного исторического исследования, которое еще только предстоит предпринять.

87

РАСТЕНИЕ

на являлась здесь одним из главнейших богатств, будучи одно­временно и распространенным экспортным товаром — вывозимым главным образом в исламские страны, где лес всегда был в боль­шом дефиците — и продуктом широкого потребления. Во всех странах крестьяне ожесточенно защищают свои права на поль­зование общинными лесами и заготовку древесины. Последняя, помимо символического значения, имеет и значение экономиче­ское: и то и другое являются составляющей частью целой «ци­вилизации леса», в рамках которой историк с трудом может провести четкую границу между техническими задачами, финан­совыми интересами и идеологическими горизонтами. По крайней мере, если речь идет о северной Европе. В южных областях про­блемы несколько иные, потому что лесов здесь меньше; и древе­сина представляет «ценность» уже поэтому: ее берегут, ее по­читают, к ней относятся почти как к «драгоценному» материалу (например, в культовой сфере).

К концу XIII века появляются первые признаки изменений, которые ждет долговременное развитие. С начала второго тыся­челетия раскорчевка, технологический прогресс, крупная торгов­ля причинили европейским лесам большой ущерб. За три века Запад истратил значительную часть своих лесных ресурсов, и за периодом изобилия последовал период относительного дефицита (эту общую тенденцию следует, конечно, детализировать по раз­ным странам и во времени). Поразительно то, что в конце Сред­невековья этот экономический спад — а в некоторых отношениях также и технологический — сопровождается, по всей видимости, относительным снижением символического значения: дерево от­ныне не является единственной «материей par excellence», все более и более сильную конкуренцию ему начинает составлять текстиль. Действительно, с XII по XV век текстильная промыш­ленность, несмотря на трудности самого различного характера, становится настоящим мотором развития западноевропейской экономики. Ткани делаются разнообразнее, спрос и потребление растут от десятилетия к десятилетию. Кроме того, в социальных практиках ткани и одежда играют все более и более значимую роль — не только как предметы обмена и торговли, но и как носители знаков, а именно знаков идентичности164. Одежда го­ворит, кем человек является, какое место или положение занима­

ем

Свойства дерева

ет, к какой семейной, профессиональной или институциональной группе принадлежит. Таким образом, в социальной символике и в воображаемом текстиль постепенно выдвигается на первое место, опережая все прочие материалы.

Все эти перемены находят отражение в лексике. Сравним, к примеру, латынь и французский. В средневековой, как и в классической латыни термин materia означает, прежде всего, строительный лес (в отличие от слова lignum, которое означает скорее древесину как топливо) и затем, в расширительном смыс­ле, любой материал и даже «материю» вообще. Последняя, стало быть, является, наряду с прочими словами, одним из обозначений древесины. Несколькими веками позже изменения в ценностных системах получат свое отражение в лексике среднефранцузского языка: отныне именно одно из слов, обозначающих ткань, будет обозначать любой вид материала и даже материю вообще — это слово étoffe. Но в данном случае семантический сдвиг проис­ходит в обратном направлении. В XII и XIII веках слово étoffe (происходящее из германских языков, но имеющее спорную эти­мологию) означает вообще любой материал; это эквивалент ла­тинского materia. Затем постепенно его семантическое поле сужается и специфицируется, и в конечном итоге слово начина­ет обозначать только один особый вид материала, а именно тек­стиль. Так что во французском языке конца XVI века étoffe и текстиль становятся, наконец, синонимами, при том, что текстиль считается étoffe (то есть материей) par excellence165. Позже, в эпоху промышленной революции в культуре и воображаемом европейцев текстиль, в свою очередь, должен будет снова усту­пить титул materia prima, теперь уже металлу*.

Лесоруб и угольщик

Среди ремесленников, которые работают с деревом, мы уже упоминали плотника, подчеркнув, что в средневековых традици­ях он часто был противопоставлен кузнецу. На самом деле сло­во carpentarius охватывает различные профессии и часто озна-

* Стоит ли говорить, что во второй половине XX в. появилась, в свою очередь, тенденция приписывать эту функцию уже не металлу, а пластику?

89

РАСТЕНИЕ

чает любого ремесленника, работающего с деревом: и того, кто занимается постройкой деревянных конструкций, и тех, кто из­готавливает из дерева предметы, мебель, орудия и инструмен­ты — столяров, сундучников, каретников, бочаров, мастеров по изготовлению сабо, оконных и дверных рам, а также сит, мер и т. д. В городе это специализированные ремесла, которые под­чинены строгим цеховым правилам, но в деревне и в монастыре плотницкие профессии многофункциональны166.

Остановимся на двух профессиях, имеющих отношение к дереву, которые в средневековом обществе считались исклю­чительно нечестивыми, почти проклятыми, — на профессиях лесоруба и угольщика. Различные источники (литературные тек­сты, хроники, пословицы, фольклор) очень негативно обрисо­вывают этих персонажей, живущих в дремучем лесу, в одиночку или маленькими группами. Нищие, грязные, лохматые, свире­пые кочевники-разрушители, отрезанные от человеческого об­щества, они переходят с места на место, рубя или калеча деревья и выжигая лес: кто это, как ни посланцы дьявола! Кроме того, в лесу они иногда встречают еще одного «колдуна», о котором говорилось выше, — кузнеца. Лесоруб, угольщик и кузнец, на­ряду с мельником (куркулем и спекулянтом) и мясником (бо­гатым, жестоким и кровожадным), составляют пятерку самых позорных и сомнительных профессий в крестьянской культуре167.

Лесоруб орудует железом и высекает топором искры: это враг всех деревьев, carnifex (одновременно палач и мясник) леса. В XIII веке сложился корпус сказок и легенд, посвященных ле­сорубу, просуществовавший практически в неизменном виде до XIX столетия: лесоруб в них наделен необычайной силой, он никогда не расстается со своим топором и сторонится де­ревенских жителей; кроме того, он вор и забияка и выходит из леса только затем, чтобы помародерствовать или ввязаться в ссору; наконец, он живет в самой суровой нищете. В литера­турных текстах и устных традициях периодически повторяется сюжет о том, как дочь (или сын) «бедного лесоруба» волею судь­бы или благодаря личным достоинствам в конце концов выходит замуж за короля (или женится на принцессе)168.

Угольщик еще беднее, грязнее, презреннее и вызывает еще меньше доверия, чем лесоруб. Орудуя уже не железом, а огнем — злейшим врагом леса, — он и в самом деле представляет из се-

90

Свойства дерева

бя персонажа откровенно демонического. Угольщик не женится и не имеет потомства. Он выходит из леса только затем, чтобы скрыться в другом лесу и снова взяться за истребление и сжи­гание деревьев. Его боятся деревенские жители всех областей169. В литературных текстах, особенно в куртуазных романах, авторы иногда изображают доблестного рыцаря, который заблудился в лесу и вынужден спрашивать дорогу у страшного и ужасного угольщика. Для читателей XII или XIII века такая встреча во­площала столкновение двух крайностей; это самый дикий соци­альный контраст, который только можно себе представить. В этих текстах угольщик всегда описывается по одной и той же схеме: маленький, черный, волосатый, с красными, глубоко посаженны­ми глазами, с кривым и зло перекошенным ртом; это архетип человека, находящегося в самом низу социальной лестницы: одновременно убогого, звероватого и демонического*.

Выжиг угля тем не менее — насущная необходимость для некоторых отраслей промышленности, главным образом для ме­таллургии и производства стекла. Древесный уголь, кроме того, легче транспортировать, чем сырую древесину; он лучше горит и выделяет больше тепла, чем тот же объем древесины. Средневе­ковые люди это знали и широко применяли на практике. Но про­изводство древесного угля ведет к уничтожению лесов, и с XIII ве­ка их повсеместно стараются оберегать. Удалось подсчитать, что в эпоху Филиппа Красивого требовалось примерно десять кило­граммов древесины, чтобы произвести килограмм угля, и что в одной угольной яме за месяц могло таким образом сжигаться до ста гектаров леса170. Поэтому самый злейший враг деревьев — даже не лесоруб, а именно угольщик.

Известно, что в Новое время «угольщики» объединялись в сообщества, некоторые из них в Италии и в других странах стояли у истоков тайных революционных обществ**. Я не обна­ружил в Средневековье каких-либо предшественников карбона­риев Европы Нового времени ни в описании реальных фактов,

* На миниатюрах угольщик представлен как персонаж, объединяющий в себе черты волосатого дикого человека и черного, почти зооморфного демона.

** Само собой разумеется, что первые карбонарии далеко не все были угольщиками, однако они присвоили имя, символику и цеховую организацию угольщиков, в частности, в Неапольском королевстве.

91

РАСТЕНИЕ

ни в репрезентациях воображаемого. Средневековый угольщик всегда нелюдим и даже будучи отверженным, он никоим образом не пытается перевернуть социальный порядок или восстать про­тив какой бы то ни было власти. Как и многие другие в той или иной степени подозрительные персонажи — кузнец и лесоруб, о которых шла речь, а также охотник, свинопас, отшельник, из­гнанник, разбойник, беглец или призрак, — он обитатель опас­ного и таинственного мира — средневекового леса. Лес — это место встреч и метаморфоз. Туда бегут от мира, в поисках Бога или дьявола, там обретают новые силы, изменяются, устанавли­вают связь с силами природы и ее созданиями171. Пребывание в лесу делает человека silvaticus, «дикарем». Этим средневековая символика в очередной раз напоминает, что является дочерью филологии*.

Топор и пила

Символика древесины неотделима от символики орудий, с по­мощью которых валят деревья, — топора и пилы. Конечно, можно было бы многое рассказать и о других орудиях, применяемых при работе с деревом172: например, о молотке, являющемся в опре­деленном контексте символом власти или грубой силы; или же о рубанке, который в средневековой Европе начали использовать довольно рано, но к которому тем не менее еще долгое время относились с подозрением**. Однако топор и пила являют собой показательные примеры: хотя оба эти орудия служат для того,

* Французское слово sauvage (дикий) происходит от латинского silva (лес). Диким (silvaticus) является тот, кто живет в лесу или часто там бы­вает. Это этимологическое родство прослеживается также в германских язы­ках. В немецком, к примеру, существует очевидная связь между существи­тельным Wald (лес) и прилагательным wild (дикий).

** Как напильник и пила, рубанок «жульничает», потому что не в откры­тую нападает на материал, а стачивает его. В феодальную эпоху этот ин­струмент считается коварным. Однако когда в период позднего Средневеко­вья терпение становится уважаемой добродетелью, рубанок реабилитируется и занимает почетное место в ценностной шкале орудий, так что даже такой влиятельный князь, как Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, берет его себе в качестве эмблемы в начале XV в. (что было бы немыслимо двумя веками ранее).

92

Свойства дерева

чтобы валить и разделывать деревья, в символическом плане они представляют два совершенно противоположных полюса.

Топор является одновременно орудием и оружием; как тако­вой, он прописан сразу в двух различных ценностных системах, и эта функциональная двойственность составляет его особен­ность. Среди орудий его применение, по мнению некоторых средневековых авторов, считается самым оправданным, или, по крайней мере, наименее вредоносным. Напротив, среди оружия он, если можно так выразиться, простой солдат: копье и меч, два вида наступательного рыцарского оружия, превосходят его в «благородстве»; но при этом сам он обнаруживает превосходство перед оружием, которым пользуются простолюдины и все, кто сражается пешим: перед ножом, дубиной, киркой, палкой, рога­тиной, пращой. Благодаря этой своей многофункциональности топор в Средние века встречается повсюду и используется в различных обстоятельствах173. По сравнению с Античностью он почти не претерпел заметных технологических изменений: это инструмент тысячелетия, прочный, простой в изготовлении, удоб­ный в применении и долговечный. Античный топор издавна от­личался неоспоримым техническим совершенством — возможно, поэтому его использовали в военных целях. При всем этом в средневековой Европе существовало большое разнообразие то­поров, значения и предназначения которых никогда не смешива­лись: например, если говорить о ремесленниках, работающих с деревом, большой топор лесоруба (cognée с длинной рукояткой и узким лезвием) имеет мало общего с топором плотника (doloire с короткой рукояткой и ассиметричным лезвием). Однако не­смотря на различное применение, топор-орудие всегда содержит в себе один и тот же символический смысл: это предмет, который бьет и рассекает, производя шум и искры. Он обрушивается как молния, высекая свет и огонь, и по этой причине ему припи­сывается плодовитость, даже когда речь идет о рубке деревьев. Он рубит, чтобы производить.

У пилы совсем другая репутация. Принцип ее действия из­вестен с доисторических времен, но в ремесленный и профес­сиональный обиход она вошла не сразу. Средневековые люди хотя и пользуются ей, но при этом испытывают к ней отвращение: этот инструмент считается дьявольским. Действительно, в тек-

93

РАСТЕНИЕ

стах и изображениях до XII века она предстает исключительно в качестве орудия пыток: ею пилят не ветки на деревьях, а тела праведников и святых, претерпевающих мучения. В иконографии среди тех, кто подвергся мученической смерти через распилива­ние, самый известный — пророк Исайя, которого, согласно ле­генде, распилили вместе с деревом, в дупле которого он укры­вался174. За несколькими исключениями, лесорубов, которые распиливают дерево после того, как срубили его топором, можно увидеть на изображениях только в конце Средневековья. В реаль­ности же пилу, по всей видимости, стали использовать раньше, и начиная с XIII века ее применение вошло в привычный обиход. Существуют, однако, существенные региональные различия: тог­да как в Восточной Европе пила остается неизвестной вплоть до конца XVII века, а в некоторых западных диоцезах даже в XIV веке епископы осуждают ее применение и отлучают от церк­ви тех, кто ей пользуется, в северной Италии уже в XII веке появляются гидравлические пилы*, позволяющие распиливать вдоль175.

Чем же так не угодила пила? Претензий к ней немало. Пре­жде всего, ее критикуют за то, что она непрочна и сложна в при­менении, так как требует участия двух человек, тогда как с то­пором справляется и один. Потом — за то, что она дорого стоит и ее трудно поддерживать в хорошем состоянии и чинить. За­тем — за то, что она производит относительно мало шума и потому позволяет пилить деревья тайком. Наконец, главным об­разом, за то, что она работает медленно и вяло, хитрит с материалом, грубо обходится с древесиной, портит древесное волокно, не оставляет ветвям возможности заново отрасти от ствола или от пенька, потому что отпиливание часто приводит к загниванию древесной ткани176. Одним словом, на дерево и дре­весину проецируются страдания Исайи и святых, казненных через распиливание (Симона, Иуды, Кира)177. В некоторых тек­стах подчеркивается также, что при работе с пилой нужно про­являть терпение; пила в них сравнивается с напильником: он тоже не решительно воздействует на материал, а расправляется с ним постепенно, повторяя одно и то же действие. Это «жен-

* Пилы приводили в действие с помощью водяных мельниц. — Прим. ред.

94

Свойства дерева

ские» орудия, орудия-обманщики, орудия-предатели, которые достигают результата благодаря продолжительности воздействия. В средневековом восприятии распиливание и обтачивание имеет нечто общее с ростовщичеством, во всех смыслах этого слова*, так как оба эти вида деятельности играют на временной протя­женности, присваивают время178.

Уничижительная трактовка пилы распространяется далеко за пределы самого инструмента и круга тех, кто им пользуется. В репрезентативных системах все зазубренное, изрезанное, зуб­чатое как лезвие пилы, является негативно окрашенным. Ломаная линия, по сравнению с прямой или изогнутой, — это плохая линия. Ее широко используют в геральдике и иконографии, что­бы подчеркнуть презренную, в том или ином смысле, сущность персонажа: как в одежде, так и в гербах узор из ломаных линий с зубовидной, зубчатой, зигзагообразной, стропиловидной структурой часто имеет уничижительное значение. Тот, кто его носит, находится за пределами социального, этического или ре­лигиозного порядка. Подобная одежда и подобные гербы нередко принадлежат вероломным рыцарям, палачам, проституткам, шу­там, бастардам, еретикам и язычникам179.

Благотворные деревья

Символика древесины неизбежно смешивается с символикой дерева, от которого она происходит. Дерево занимает важное место в средневековой культуре, хотя после Античности Средне­вековье не добавило от себя почти ничего нового. Христианство, на самом деле, в большей степени обновило символику живот­ного, а не растительного мира. Но и здесь в распоряжении сред­невековой культуры оказалось тройное наследство: библейское, греко-римское, а также наследство «варварских» культур, осо­бенно германской цивилизации, где мифология деревьев и леса занимала значительное место. Отцы Церкви и их продолжатели столкнулись с непростой задачей, так как им пришлось учитывать различия географических условий и растительного мира разных

* Usure, «ростовщичество», по-французски также означает «износ», «ис­тощение». — Прим. перев.

95

РАСТЕНИЕ

стран: как, например, в Северо-Западной Европе толковать биб­лейскую символику маслины или пальмы — двух деревьев, ко­торые высоко ценились в средиземноморских культурах, но были неизвестны в северных областях?

В любой деревенской культуре деревья делятся на «хорошие» и «плохие», на благие и пагубные, на те, которые сажают, и те, которые вырубают. Таким образом, перед историком встает ряд важных вопросов. Как между собой связаны символическое зна­чение самого дерева и символическое значение его древесины? Всегда ли «хорошие» деревья дают ценную и нужную древесину? Избегают ли люди «плохих» деревьев? Обладает ли древесина, которая происходит от деревьев, считающихся «женскими» (ли­па, ясень, бук), также женскими свойствами? В какой мере при использовании древесины в расчет, помимо ее физических и химических свойств, цены и доступности, принимаются также репутация и мифология дерева, от которого она происходит? Не избегают ли, к примеру, делать распятия или статуи особо почитаемых святых из древесины деревьев с дурной репутацией? Существует ли, таким образом, в скульптуре иерархическая и символическая классификация древесных пород, которая берет­ся в расчет наряду с такими факторами, как доступность и стои­мость древесины, технические достижения и художественный замысел? Вырезают ли, грубо и условно говоря, Христа из дуба, Богоматерь из липы, апостолов из бука, Иуду из ореха? А если говорить о производстве предметов повседневного обихода, то существует ли связь (иногда? всегда?) между сферой применения того или иного вида древесины и символическим значением де­рева, от которого она происходит? Делают ли из вяза, который часто сажают в местах, где осуществляется суд, инвентарь, име­ющий отношение к отправлению правосудия? Существовала ли тенденция изготавливать из древесины тиса, который сажали на кладбищах и который, как считалось, имеет тесную связь со смертью, гробы или предметы погребального культа? Я специ­ально привожу здесь примеры, которые покажутся наивными. Однако ответить на эти вопросы не так просто, как кажется. Ведь археологи и историки искусства едва ли ими задавались, а значит, во многих случаях работа по анализу и установлению пород древесины, использованной при изготовлении сохранив-

96

Свойства дерева

шихся предметов, произведений искусства или зданий, остается делом будущего*.

Обратимся, однако, к символике некоторых деревьев и пораз­мыслим над тем, как она могла влиять на использование их древесины. Я оставлю в стороне самые известные — или слы­вущие таковыми — деревья: дуб, каштан, маслину и сосну, — и в качестве примеров возьму те деревья, которые привлекали меньше внимания историков техники и ботаников.

Судя по многочисленным текстам, посвященным липе, имен­но это дерево снискало особое расположение средневековых людей. Авторы видят в ней только достоинства; ни разу — и на­сколько мне известно, это уникальный случай — она не пред­ставлена с плохой стороны. В первую очередь восхищаются ее величественностью, пышностью, долголетием. В Германии, где уже в Средневековье проявлялась тяга к рекордам, в некоторых источниках рассказывается о липах, окружность ствола которых достигала в основании необычайных размеров: так, в 1229 году липа в Нойштадте, в Вюртемберге, якобы имела окружность, равную нашим двенадцати метрам180. Но еще больше, чем размер или древний возраст, восхищает запах липы, ее музыкальность (жужжание пчел) и изобилие даров, которые можно от нее по­лучить. Об этом средневековые, равно как и античные авторы говорят не умолкая181. Прежде всего, липа — звезда фармакопеи: используется ее сок, кора, листья и главным образом липовый цвет, чьи успокоительные и даже наркотические свойства были известны с Античности. С XIII века липу начинают сажать возле лепрозориев и больниц (эта практика была широко распростра­нена даже в Новое время). Из липового цвета, любимого пчела­ми, получается мед, которому приписываются разнообразные лечебные, профилактические и вкусовые свойства. Из сока липы получается нечто вроде сахара. Листья идут на корм скоту. Из лыка, гибкого, прочного и богатого волокнами, получают текстильный материал, «луб» (tilia), из которого делают мешки

* Я горячо призываю к проведению такого анализа, особенно в отноше­нии древесных пород, которые использовались для создания произведений искусства. Только такой анализ позволит по-настоящему изучить символиче­ские связи между породой дерева и тем, в каком качестве его используют в социальном, художественном, культовом и идеологическом контекстах.

97

РАСТЕНИЕ

и колодезные веревки. Это полезное и почитаемое дерево также связано с покровительством и властью сеньора: ее сажают перед церквями, под ее кроной вершат правосудие (эту роль она делит с вязом и дубом); в конце Средневековья ее даже используют как декоративное дерево и высаживают липовые аллеи; тем не менее в этом качестве она станет в широких масштабах исполь­зоваться по всей Европе только в XVII веке182.

Повлияли ли все заслуги и достоинства липы на то, как ис­пользовалась древесина этого дерева? Мягкая и легкая, простая в обработке, с плотной и однородной структурой, липа в Средние века была излюбленным материалом скульпторов и бондарей. Являлось ли это следствием ее неоспоримых физических свойств? Или же следствием положительных символических качеств? Как эти свойства и качества обогащали друг друга? Считалось ли, что статуя святого целителя, вырезанная из липы, обладает более сильным лечебным и профилактическим эффектом, чем статуя того же самого святого, вырезанная из другого дерева? Если в конце Средних веков из липы часто изготавливали музыкальные инструменты, то значит ли это, что такой выбор мотивировался мягкостью и легкостью ее древесины или же на него повлияло воспоминание о музыке пчел, у которых липа была любимым деревом, как об этом пишет уже Вергилий в четвертой книге «Георгик»?

Есть масса вопросов, на которые при нынешнем состоянии наших знаний ответить едва ли представляется возможным, но которые историк не может перед собой не ставить, и касаются эти вопросы не только липы, но и других деревьев. Например, почитаемый германцами ясень, выполняющий роль посредника между небом и землей, который, как считалось, притягивает молнию и грозу, в Средневековье использовался для изготовления большей части метательного оружия (копий, дротиков, стрел): объяснялось ли это гибкостью и прочностью древесины или же древним мифологическим значением ясеня, который считался деревом небесного огня, орудием воинов на службе у богов183? А чем объясняется то, что ветви березы, белого дерева, которое светится на зимнем солнце, в Северной Европе повсеместно ис­пользовали в качестве розог для бичевания одержимых и пре­ступников, чтобы изгонять из них зло, — гибкостью самих вет­вей или чистотой ее цвета? В английском языке даже одно и то

98

Свойства дерева

же слово — birch — обозначает одновременно и березу, и розги, и бичевание. И опять-таки, что лежит в основе обычая наказывать березовыми прутьями — физические свойства дерева или же его символика и мифология?

Пагубные деревья

Те же самые вопросы точно так же возникают в связи с де­ревьями с дурной репутацией. Но в этом случае они представля­ются еще более сложными, так как верования, связанные с де­ревьями, не всегда согласуются с тем, как в действительности используют древесину этих деревьев. Рассмотрим два примера — тис и орех.

Все средневековые авторы подчеркивают пагубную и опасную природу тиса184. Мрачный и одинокий тис не только растет там, где обычно не растут другие деревья (на песчаных равнинах, торфяниках), но он еще и странным образом никогда не меняет­ся, всегда остается зеленым, всегда равным самому себе, как будто, заключив сделку с дьяволом, он приобрел нечто вроде бессмертия. Действительно, в легендах и преданиях он ассоции­руется с потусторонним миром и смертью, об этой ассоциации свидетельствуют его названия в немецком (Todesbaum) и ита­льянском (albero délia morte)*. Это погребальное дерево, которое встречается на кладбищах и которое связано с трауром и само­убийством (в некоторых версиях истории Иуды он кончает жизнь самоубийством не повесившись на смоковнице, а проглотив силь­нейший яд, добытый из тиса). Тис устрашает, потому что в нем все ядовито: листья, плоды, кора, корни и особенно сок, который входит в состав многих ядов, например, яда, от которого в пьесе Шекспира умирает отец Гамлета. Более того, ни одно животное не притрагивается к тису, а его латинское название (taxus) само по себе напоминает о понятии яда (toxicum): «тис — дерево ядовитое и из него добывают яды», — пишет Исидор Севильский, а вслед за ним и большинство средневековых энциклопедистов185.

Не по причине ли этих смертоносных качеств из древесины тиса в Средние века чаще всего изготавливали луки и стрелы? Не было ли тут расчета сразить врага с помощью яда, содержа-

* Дерево смерти. — Прим. перев.

99

РАСТЕНИЕ

щегося в соке и волокне тиса? Не считалось ли, что древесина этого «дерева смерти» способна сеять смерть? Или же, просто-напросто, из тиса делали такого рода оружие, потому что его древесина гибка и прочна (почти как дуб)? Ответить трудно. Однако следует констатировать, что в Англии, Шотландии и Уэльсе средневековые лучники в самом что ни есть массовом масштабе использовали луки и стрелы, изготовленные именно из тиса. Иными словами, в трех странах, наследующих традици­ям древней кельтской культуры, тис, в большей степени, чем где бы то ни было, предстает как дерево устрашающее и одновре­менно почитаемое186.

В отношении ореха вопрос о сложных взаимосвязях между дурной репутацией дерева и качествами его древесины стоит еще острее. Все авторы опять-таки сходятся во мнении, что орех — это дерево пагубное и является одним из деревьев Сатаны187. Его ядовитые корни не только губят всю растительность вокруг, считается также, что они провоцируют смерть домашних живот­ных, если подбираются слишком близко к стойлам и конюшням. У мужчин и женщин есть все основания опасаться этого зловред­ного дерева: заснуть под орехом значит не только заработать ли­хорадку и головную боль, но прежде всего — подвергнуть себя риску встречи со злыми духами и демонами (подобные суеверия были засвидетельствованы в различных областях Европы даже в середине XX века188). Исидор Севильский, отец средневековой этимологии, устанавливает прямую связь между существительным «орех» (пих) и глаголом «вредить» (посеге): «название ореха происходит от того, что его тень или дождевая вода, стекающая с его листьев, вредит окружающим деревьям»189.

Как тис или ольха*, орех — дерево опасное и зловредное. Однако столь дурная репутация, кажется, не нанесла ущерба

* Ольха, чаще всего встречающаяся во французских широтах, — еще одно дерево, которое, наряду с тисом и орехом, получает весьма негативную оценку: она странным образом связана с водой и тоже зачастую произрас­тает там, где не растут другие деревья (торфяники, болота), она горит почти без дыма и сбрасывает листья зелеными; это подозрительное дерево, при­зрак в тумане (вспомним стихотворение Гёте «Erlknig» (В переводе В. А. Жу­ковского «Лесной царь», буквально «Ольховый царь». — Прим. перев.)), вступивший в сговор с дьяволом; она даже «кровоточат»: когда ольху рубят, ее желтая древесина краснеет; она всем внушает страх.

100

Свойства дерева

ни его плодам, ни листьям, ни коре, ни древесине. Орехи, кото­рые средневековое население потребляет в большом количестве, используются в медицине и идут в пищу; из них делают масло и всякого рода напитки — не вредные и не опасные. Корни и кора ореха применяются при изготовлении красителей, позво­ляющих окрашивать в коричневый и — что в средневековой Европе всегда представляло трудность — в черный цвет. А дре­весина ореха — твердая, тяжелая, прочная — у краснодеревщи­ков и скульпторов считается даже одной из самых красивых и ценных.

Таким образом, имеется существенный разрыв между симво­лическим и мифологическим дискурсом об орехе, верованиями, которыми он окружен (с XV века это ведьминское дерево), и те­ми полезными и важными функциями, которые выполняют в ма­териальной культуре получаемые от него продукты, особенно плоды и древесина. В конце Средневековья в одной и той же деревне крестьяне не позволяют детям и скоту находиться вбли­зи ореха, но вместе с тем сундучники с большой охотой и поль­зой работают с его древесиной. Как воспринимать такое противо­речие? Что оно означает? Что, мертвый орех утрачивает свою вредоносность? Но кто же отважится его срубить? Или, возмож­но, это значит, что область ремесел, техники и экономики по­степенно обособляется и даже порывает с миром знаков и грез, с которым она некогда составляла единое целое?

ЦВЕТОК ДЛЯ КОРОЛЯ

Вехи средневековой истории геральдической лилии

Не избегают ли историки геральдических лилий? Научная литература, посвященная лилии, настолько скудна, что вопрос этот вполне закономерен. Речь тем не менее идет о подлинно историческом объекте — политическом, династическом, художе­ственном, эмблематическом и символическом одновременно. Однако объект этот далеко не нейтрален, и в конечном итоге недоверчивое отношение к нему со стороны историков и архео­логов было вызвано тем, что его изучение во Франции после установления Республики могло спровоцировать идеологические разногласия и раскол в обществе. Даже специалисты в области геральдики — хотя такого рода исследования являются именно их прерогативой — проявили нерешительность и до сих пор еще не посвятили этой гербовой фигуре и символу французской мо­нархии обобщающего труда, которого мы от них по праву ждем190.

Между тем в источниках недостатка нет: с XII по XIX столетие геральдическая лилия встречается повсюду — на всевозможных предметах, произведениях искусства и памятниках — и ставит перед историком разнообразные и непростые вопросы. Кроме того, ученые дореволюционной Франции, в частности Жан-Жак Шифле191 и Севоль де Сент-Март192, а также выдающийся Шарль Дюканж193 уже в какой-то мере приступили к изучению вопроса и собрали многочисленные факты. Их труды, пусть и устаревшие, подчас наивные, все-таки стоят выше работ ученых XIX194—начала XX веков, легко берущихся писать на любую тему. Последним геральдическая лилия часто давала пищу для поли-

102

Цветок для короля I ОС. υ 1 ОС

тического активизма , крайнего позитивизма , жонглирования пространственно-временными категориями197 или эзотерических бредней198. Конечно, это все тоже документы истории — исто­рии XIX и XX веков, — однако медиевистам пора вновь занять­ся исследованиями и изучением материала, который следует рассмотреть в свете новой проблематики, чтобы в ближайшем будущем мы смогли прочитать по истории этого династического цветка такие же серьезные и плодотворные работы, как работы по истории английского леопарда или германского орла, которыми мы ныне располагаем.

Цветок Богородицы

Большинство авторов, рассуждавших об изобразительных ис­токах геральдической лилии, сходятся во мнении, что она имеет мало общего с настоящей лилией, однако расходятся в предполо­жениях, от чего же она все-таки происходит — от ириса, дрока, лотоса или утёсника; или же — согласно более экстравагантным гипотезам — она представляет собой трезубец, наконечник стре­лы, секиру или даже голубя или солнце199. На мой взгляд, споры эти довольно бесполезны, хотя ученые и потратили на них не одно десятилетие. Главное, что следует понять, — это то, что мы имеем дело со стилизованной фигурой, несомненно цветком или растительным мотивом, и что эта фигура использовалась в качестве орнаментального мотива или эмблематического атри­бута во многих обществах. Действительно, она встречается как на месопотамских цилиндрических печатях, египетских барелье­фах и микенской керамике, так и на галльских монетах, сасанид-ских тканях, индейской одежде и японских «гербах». Но вот символическое значение этого цветка меняется от культуры к культуре. Иногда это символ чистоты и непорочности, иногда образное выражение плодородия и пропитания, иногда знак вла­сти и господства. Все три символических значения сливаются в средневековой геральдической лилии, одновременно связанной с непорочностью, плодовитостью и господством.

Самые древние примеры лилий, напоминающих те, что встре­чаются в средневековой Западной Европе, можно увидеть на ассирийских печатях и барельефах в третьем тысячелетии до

103

РАСТЕНИЕ

нашей эры. Лилии украшают тиары, ожерелья и скипетры, и уже тогда, по всей видимости, играют роль царских атрибутов200. Лилии, которые несколько позже встречаются на Крите, в Индии и в Египте, вероятно, имеют аналогичное значение. Кроме того, в Египте этот цветок иногда является эмблемой южных провин­ций (тогда как папирус — северных) и считается символом пло­дородия и богатства201. Позже мы встречаем лилию на ряде гре­ческих, римских и галльских монет. Но если в двух первых случаях речь и идет о более или менее четко прорисованном цветочном мотиве, то в последнем случае это уже настоящая «геральдическая» лилия, графически весьма напоминающая те, что гораздо позднее появятся на средневековых гербах. Так, на реверсе некоторых арвернских статеров — монет I века до н. э. — представлены великолепные образцы догеральдической лилии. Играет ли она на этой монете исключительно орнамен­тальную роль? Является ли федеративной эмблемой могуществен­ного племени центральной Галлии? Или же имеет символическое значение, связанное с идеей независимости или даже господства? На эти вопросы ответить трудно, так как мы не располагаем до­статочными знаниями о чеканке монет в Арвернии и о галльской и галло-римской денежной символике вообще. Кроме того, дати­ровку этих великолепных статеров можно установить только с погрешностью в пятьдесят лет. А мотив, который представлен на аверсе монет — под копытами стилизованного коня, — до сих пор не идентифицирован202.

Сохраняя значение королевского атрибута, лилия в период раннего Средневековья приобретает отчетливый религиозный смысл, главным образом христологический. Истоки его обнару­живаются в стихе Песни песней, который много раз цитировали и толковали Отцы Церкви и теологи203: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!» (Песн 2:1). До XIII века Христа нередко изобра­жают в окружении лилий или геральдических лилий204. Однако после 1000 года к этому христологическому значению постепен­но присоединяется символика, связанная с распространением культа Девы Марии, с которой отныне ассоциируют следующий стих Песни песней: «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами» (Песн 2:2), а также многочисленные при­меры из Писания и комментариев Отцов Церкви, где лилия пред­ставлена как символ чистоты и непорочности. В феодальную

104

Цветок для короля

эпоху стало считаться, что Мария освобождена от первородного греха205. Это еще не догмат о непорочном зачатии — который окончательно будет закреплен только в XIX веке, — но уже не­кая традиция, приписывающая Марии атрибуты, имеющие самое непосредственное отношение к идее чистоты.

Мало-помалу лилия становится в иконографии основным сим­волом Девы Марии. Самые ранние свидетельства этого мы об­наруживаем в нумизматике: на ряде монет XI и XII веков, вы­пущенных епископами, настоятелями кафедральных церквей, посвященных Богоматери, на аверсе или на реверсе изображены лилии. Затем изображение Девы Марии с цветком лилии в пра­вой руке встречается на печатях капитулов тех же храмов: Нотр-Дам в Париже с 1146 года206, Нотр-Дам в Нойоне в 1174 году207, Нотр-Дам в Лане в 1181 году208. Капитулам тут же стали под­ражать аббатства и приории, находящиеся под покровительством Девы Марии209. В конце XII и в начале XIII века Мария в ико­нографических источниках изображается с лилиями или в пыш­ном окружении лилий. Внешний вид этих лилий существенно варьируется, но их эмблематическое и символическое значение остается неизменным. Иногда это просто декоративный цветоч­ный мотив, иногда натуралистично изображенные садовые лилии, а иногда уже самые настоящие геральдические лилии — в по­следнем случае цветок помещен на скипетр или на венец, или же рассеян по поверхности мантии. В XIII веке распространен­ность лилии в качестве атрибута Девы Марии достигла, пожалуй, своего апогея. В позднее Средневековье в живописных и скуль­птурных изображениях лилия встречается реже, и роза начина­ет составлять ей конкуренцию. Цветок любви одерживает верх над цветком непорочности, что само по себе является важным свидетельством того, в каком направлении стал далее развивать­ся культ Богородицы210.

Королевский цветок

Когда и при каких обстоятельствах короли Франции остано­вили свой выбор на лилии, сделав ее геральдической эмблемой, и какой смысл они ей придавали — все эти вопросы стали пред­метом широкого обсуждения. Некоторые поэты затрагивают эти темы в своих стихах начиная со второй половины XIII века211,

105

РАСТЕНИЕ

а на протяжении всего следующего столетия авторы различных литературных произведений212 (стремясь легитимировать права на трон новой династии Валуа213) объясняют — как в 1371-1372 годах это делает Рауль де Прель в своем вступлении к переводу «Града Божьего» святого Августина, — что король Франции «носит герб из трех лилий в знак восхваления святой Троицы; через Божьего ангела они были посланы Хлодвигу, первому хри­стианскому королю [...] и было ему сказано стереть со своего щита герб с тремя жабами и заменить его на три лилии214».

Легенда о том, что три лилии заменили первоначальный герб с тремя жабами, была широко распространена до конца XVI ве­ка215. С этого момента лилии понимаются не как выражение трех добродетелей — Веры, Мудрости и Рыцарства (такое толкование давали трем лепесткам цветка в эпоху Людовика Святого (1226-1270) и во время правления Филиппа Красивого (1285-1314) 216), а как символ самой Троицы, покровительствующей француз­скому королевству. Они были якобы посланы Хлодвигу, королю-основателю французской монархии, с Небес в момент обращения его в христианство и вскоре были помещены им на герб вместо жаб217 — фигур откровенно дьявольских, которые были будто бы изображены на его гербе до крещения. В некоторых версиях легенды (времен крестовых походов) вместо жаб появляются полумесяцы — фигуры уже не дьявольские или языческие, а му­сульманские218.

Этой легенде была суждена долгая жизнь. Несмотря на то, что ученые XVII века посеяли сомнения в ее достоверности, она по-прежнему встречается в сочинениях историков XIX века, которые пытались отыскать в ней историческую правду219. Се­годня, однако, мудрое суждение ученых Старого режима пред­ставляется неоспоримым. До середины XII века гербов в Европе не существовало, а король Франции был далеко не первым вла­стителем, который стал использовать герб220. Только в 1211 году на печати капетингского принца появляется знаменитый гербовый щит, усеянный лилиями (илл. 13). Да и в этом случае речь идет не о самом короле Филиппе Августе, а лишь о его старшем сыне, принце Людовике, будущем короле Людовике VIII (1223-1226)221.

На самом деле в середине XII века, когда в Англии, Шотлан­дии, Франции, Нидерландах, в долине Рейна, в Швейцарии и северной Италии появляются гербы и формируется геральдиче-

106

Цветок для короля

екая система, лилия еще не связана с французской монархией никакими особыми отношениями. Как мы видели, этот цветок является одновременно древнейшим символом господства — ив этом качестве его издавна использовали большинство западных королей222 — и атрибутом Богородицы, в каковом смысле он стал восприниматься позднее. И возможно, происхождение геральди­ческой лилии капетингских королей следует связывать именно с религиозным контекстом. Под влиянием Сугерия223 и святого Бернарда224 — двух прелатов, которые сами посвятили себя слу­жению Деве Марии и приложили все усилия к тому, чтобы вверить ее покровительству французское королевство — снача­ла Людовик VI (1108-1137), а затем Людовик VII (1137-1180) стали постепенно вводить лилию в круг инсигний* и атрибутов французской монархии. В период второй половины правления Людовика VII — самого набожного из первых капетингских ко­ролей — лилию в качестве эмблемы и символа стали использо­вать активнее. Это еще не совсем геральдическая лилия, зато она уже в полной мере несет в себе как королевские, так и свя­занные с Богородицей коннотации. Отныне король Франции ис­пользует ее чаще, чем любой другой суверен. Наконец, когда два-три десятилетия спустя, на заре 1180-х годов, приближенные юного Филиппа Августа стали обдумывать королевский герб и подыскивать для него геральдическую эмблему, они, естественно, вспомнили об этой фигуре, которая уже была тесным образом связана с капетингскои монархией при двух предыдущих королях и подчеркивала идею, что французское королевство находится под особым покровительством Царицы Небесной. Вопрос о том, с какого времени Филипп Август начинает использовать настоя­щий герб, усеянный лилиями, который затем перейдет и ко всем его преемникам вплоть до Карла V, остается открытым. С 1180 го­да, сразу после своего прихода к власти, как заставляет предпо­ложить присутствие лилии на оборотной стороне королевской печати? Или несколькими годами позже, в 1192-1295 годах, по­сле возвращения из крестового похода? Или еще позднее, после 1200 года, во второй половине своего правления? При нынешнем состоянии источников ответить на этот вопрос трудно. На данный момент самым ранним изобразительным источником с щитом,

* Знаки могущества, власти или сана. — Прим. ред.

107

РАСТЕНИЕ

украшенным геральдическими лилиями, остается печать короля Людовика VII. Она ничего не говорит нам о цветах королевского герба. Их мы увидим только через несколько лет: верхний витраж Шартрского собора, датируемый 1215-1216 годами, впервые от­крывает нам цвета капетинского герба: лазоревое поле, усеянное

99^

золотыми лилиями . С какого бы времени лазоревое поле, усеянное золотыми

лилиями, не было окончательно присвоено французской монар­хией, капетингский король, начиная с Филиппа Августа, благода­ря этой цветочной эмблеме, которую он отныне делит с Богома­терью, позиционирует себя через свою печать и свой герб как настоящего посредника между Небом и землей, то есть между Богом и подданными своего королевства. Это укрепляет его ди­настический престиж и четко отражает его монархическую про­грамму.

Космический узор

В течение нескольких веков королевская пропаганда, осно­ванная на геральдических лилиях, будет вращаться вокруг сле­дующей идеи: король Франции, отвечающий за спасение своих подданных, исполняет миссию, возложенную на него Богом; ли­лии, украшающие его печать и гербовый щит, свидетельствуют об этой миссии и подчеркивают религиозное значение королев­ской власти. Вследствие обряда коронования — в контексте которого лилии в изобилии встречаются на множестве предметов начиная с XIII века, — а также помазания освященным миром, на короля Франции снисходит особая благодать и он перестает быть чисто светской особой226. Бог даже наделяет его силой творить чудеса: исцелять больных золотухой227. Король Франции не похож на других королей.

Сакральная природа французской монархии и небесное про­исхождение ее миссии выражаются на гербе через особое рас­положение цветков лилии на лазоревом поле. Со времен Филип­па Августа щит, знамя и одежда короля Франции украшены не одной или тремя лилиями — они усеяны лилиями, число которых четко не фиксировано. Эта особенность одновременно представ­ляет собой и эмблему, и символ. Она эмблематична в том смыс­ле, что отличает королевский герб от прочих гербов, также укра-

108

Цветок для короля

шенных лилиями. Кроме того, поле, усеянное фигурами, являет собой оригинальный геральдический принцип расположения эле­ментов: в ранней геральдике он встречается относительно редко, и король Франции оказывается единственным правителем на Западе, который применяет его для основной фигуры своего гербового щита. Но что еще важнее, такое расположение заклю­чает в себе мощный символический заряд: это образ усыпанного звездами небосвода, звездное небо, космический рисунок, кото­рый опять-таки подчеркивает божественное происхождение это­го герба и ту особую связь, которая существует между Царем Небесным и королем Франции — его представителем на земле. В средневековой иконографии поле, усеянное некими элемента­ми, почти всегда ассоциируется с идеей сакрального. Оно проти­вопоставлено, с одной стороны, одноцветному полю, которое в каком-то смысле является нейтральным, а с другой — полосатым, пятнистым или сегментированным полям, которые отмечены нега­тивными коннотациями228. В королевском контексте усеянное фи­гурами поле ассоциируется с церемонией миропомазания и коро­нования и подчеркивает божественное происхождение власти. Но если большинство королей Запада коронуются в мантии, усе­янной звездами, иногда в сочетании с полумесяцами (еще один космический узор), то король Франции этому правилу не следу­ет: он помазывается и коронуется в мантии, усеянной лилиями, то есть в мантии с изображением собственного герба, которая обеспечивает ему покровительство Царицы Небесной (илл. 26)229.

Итак, французский королевский герб не является обычным гербом во многих смыслах. Герб этот по сути своей связан с Богородицей, как поясняется в ряде анонимных текстов с конца XIII века; ту же мысль вплоть до начала Нового времени будут повторять герольды, а затем историки на службе у короны, ко­торые обнаружат в этом необычном гербе обширный символиче­ский материал, позволяющий выстраивать тончайшие идеологи­ческие конструкции. По сравнению с английским леопардом, львами Леона, Шотландии и Норвегии, замком Кастилии и им­перским орлом, геральдическая лилия оказалась более удобным материалом, давшим пищу для богатой традиции толкования, поставленной на службу королевской пропаганде, и сыграла свою роль в том, чтобы представить короля Франции как единствен­ного в своем роде суверена230.

109

РАСТЕНИЕ

Около 1375 года начинается новый этап, когда в королевском гербе поле, усеянное неисчислимым количеством лилий, уступает место полю с тремя большими лилиями. Новое расположение элементов, которого будут придерживаться до конца XVIII века и даже до более позднего времени, не возникло внезапно, как ино­гда полагали. Со времен Людовика VIII встречаются гербовые композиции, в которых число лилий уже было сокращено до трех. При двух следующих королях число таких гербов возрастает, осо­бенно на печатях королевских чиновников и «функционеров». Иногда число лилий сокращается не до трех, а до одной или до шести, до четырех, до двух. На самом деле резчики печатей, ре­месленники и художники останавливаются на таком количестве цветков, какое может уместиться в заданном пространстве, так что здесь нельзя вывести общую закономерность. Однако со вре­мен Филиппа III (1270-1285) и особенно с 1300-х годов появля­ется, кажется, довольно четкое разделение между полем, усеянным лилиями, которое отсылает к королевской особе (в известных случаях к королевской семье) и несколькими лилиями, чаще все­го тремя, которые отсылают к делегированной королевской власти, к правительству и даже к зарождающейся администрации231. По­добный феномен наблюдается и в Англии во время долгого прав­ления Эдуарда III (1327-1377): гербовый щит с тремя леопардами закреплен за королем и династией Плантагенетов, а его урезан­ные версии, с изображением одного или двух леопардов, использу­ются для репрезентации правительственного аппарата — его винтиков, его институтов, людей, которые его обслуживают.

Во Франции сокращение числа лилий до трех связывалось с символикой Троицы. Действительно, между 1372 и 1378 года­ми Карл V утвердил это изменение, напомнив не о покровитель­стве, которое Дева Мария оказывает королю и королевству, а об «особом расположении святой Троицы к королевству Франции232». Это нововведение, возможно, было первым признаком того, что коннотации, связанные с Богородицей, объясняющие происхожде­ние герба Франции, стали отходить на задний план. Карл VI, сын Карла V, был первым королем, который с самого начала своего правления (1380) носил на гербе три лилии. Однако даже в раз­гар XV века его дядья, кузены, племянники продолжали исполь­зовать гербовый щит, усеянный лилиями, и это свидетельствует о том, что он сохранил династическое значение, в противопо-

110

Цветок для короля

ложность новому гербу с тремя лилиями, имевшему значение монархическое и административное.

Цветок для всех

Король Франции, его семья и его представители — не един­ственные обладатели гербов с лилиями. С конца XII века этот цветок является полноправной гербовой фигурой, которая весь­ма часто встречается во многих районах Франции и западной Европы. Только лев, орел и две-три геометрические фигуры (по­яс, правая перевязь, глава) используются чаще. С географической точки зрения, у геральдической лилии в Средние века есть из­любленные места распространения: северные Нидерланды, ниж­нерейнская низменность, Брабант, Артуа, Верхняя Бретань, Ан­жу, Пуату, Бавария и Тоскана. С социальной точки зрения, она главным образом появляется на гербах мелкой и средней знати и в качестве более или менее «геральдизированной» эмблемы на крестьянских печатях. А на печатях крестьян Нормандии, Флан­дрии, Зеландии, Швейцарии она даже является самым распро­страненным мотивом233. В этом случае она имеет мало общего с лилией короля Франции, Девы Марии и Троицы. Речь идет об обычном графическом мотиве, который используется в качестве индивидуальной или семейной эмблемы.

Между тем при Старом режиме было много рассуждений (а зачастую и спекуляций) на тему присутствия лилий на гербе той или иной семьи, того или иного человека, того или иного сообщества, в попытке найти данному обстоятельству подходящее объяснение. Некоторые авторы, подчас нанятые непосредственно обладателями гербов, смело выдумывали для них фиктивные генеалогии и славных предков, подкрепляя это заявлением об их отдаленном родстве с капетингской династией или же изобретая некую важную услугу, оказанную короне, в благодарность за которую последовало пожалование герба королем. По правде говоря, ничего подобного в документах мы не находим. Пожало­вание лилий королем Франции всегда было редкостью (укажем, к примеру, на пожалования лилий дому Альбре в 1389 году и семейству Медичи в 1465 году). В подавляющем большинстве случаев наличие лилий на гербе какой-либо семьи объясняется всего лишь высоким показателем распространения этой фигуры

111

РАСТЕНИЕ

на гербах той области, из которой происходит семья. Кроме того, лилия часто выполняет на гербовом щите ту же «техническую» роль, что и другие малые геральдические фигуры, такие как звезды, безанты, кольца, полумесяцы, ромбы: заполнение одно­цветных полей, уравновешивание композиции, различение по­хожих гербов, «сопровождение» или «обременение» геральдиче­ских фигур (креста, косого креста, правой перевязи, пояса и т. д.) и делений щита (пересеченного несколько раз, скошенного спра­ва несколько раз, рассеченного несколько раз и т. д.). Для этого в одних областях предпочитают звезды, в других — кольца или полумесяцы, а в третьих — лилии234. Мода, как это обычно бы­вает в средневековой геральдике, в большей степени определя­ется географическими, нежели социальными границами. На не­которых гербах лилия может также играть роль «говорящей» фигуры, то есть обыгрывать имя человека, семьи или сообщества, которые ее используют. Связь может строиться на созвучии со словом «цветок» (латинское flos), как в случае с гербом Флорен­ции, засвидетельствованным с 1250-х годов*, или же со словом «лилия» (латинское lilium), как в случае с гербом Лилля, из­вестным по печати конца XII века235 и до сих пор присутствующим в эмблематике этого города (илл. 16).

Между тем во Франции времен Республики городские гераль­дические лилии стали занимать более скромное место. Даже если они не имели никого отношения к королевским лилиям — как в случае с Лиллем, — они подчас продолжали уступать место другим эмблемам. Французская революция, объявив войну гербам, которые были отменены в июне 1790 года, сразу же по­сле падения монархии 21 сентября 1792 года объявила войну и старинным королевским атрибутам, в частности венцам и лили­ям. В течение нескольких месяцев последние подвергались, если можно так выразиться, «геральдическому террору». Так, в авгу­сте 1793 года с часовни Сен-Шапель в Париже был снесен ве­ликолепный шпиль, потому что он был украшен буквой L (ини­циал Людовика) и лилией236. В ответ на это роялисты, уже в революционный период, делают лилию своей эмблемой, каковой

* На гербе Флоренции геральдическая лилия появляется с 1250-х гг., однако в окончательном виде — в серебряном поле распустившаяся черв­леная лилия — герб закрепляется только в XIV в.

112

Цветок для короля

она будет оставаться на всем протяжении XIX века и даже в первой половине XX столетия. Для различных роялистских дви­жений, ратующих за возвращение монархического строя, харак­терно систематическое написание слова «лилия» в форме lys, которая считалась более древней и благородной (на самом деле, как в Средние века, так и при Старом режиме форма lis встре­чается ничуть не реже). До сих пор некоторые авторы с при­страстием относятся к французскому написанию имени столь символически насыщенного цветка как лилия: fleur de lys — не то же самое, что fleur de lis.

Растительная монархия

Если назвать французскую монархию «растительной монар­хией», не слишком ли далеко заведет нас эта метафора? Воз­можно, не так уж и далеко, если мы ограничимся средневековым периодом. Король Франции является одним из немногих христи­анских монархов, на гербе которого не фигурируют животные; более того, свои основные эмблемы и символы он черпает из растительного мира237. На первом месте стоит геральдическая лилия. Затем цветочный мотив во всевозможных видах, особен­но в виде двух символических эквивалентов древа жизни — столь значимого для средневековой иконографии, — а именно цвету­щего жезла и украшенного цветами скипетра. Начиная с XI века они присутствуют на печатях капетингских королей и впредь будут сопутствовать правлению всякого суверена вплоть до Ве­ликой французской революции238. Затем пальмовая ветвь — хри-стологический атрибут и знак власти, — которая уже присут­ствовала в каролингской королевской символике и которую Капетинги постепенно модифицировали в короткий скипетр, а по­том в руку правосудия239. Наконец, венец, который может быть украшен цветами или геральдическими лилиями множеством разных способов, но также может быть декорирован другими растительными мотивами (трилистником, пальметтами, листьями сельдерея). Все эти атрибуты присутствуют на печатях его ве­личества, где через них позиционируются королевская особа, монархический идеал и династическая политика. Можно было бы добавить к этому ряду и другие растительные мотивы, встреча­ющиеся на печатях иного типа и изображениях. Например, дре-

113

РАСТЕНИЕ

во Иессея*, имеющее важное значение для Сугерия, которое, начиная с XII века, столь часто ассоциируется с королевством лилий, что в конечном итоге становится настоящим иконографи­ческим символом последнего. А несколько позже — изображение Благовещения (с непременным присутствием лилии) и богатый цветочный букет Девы Марии, занимающий в королевской ико­нографии позднего Средневековья видное место. И особенно многочисленные геральдические или окологеральдические эмбле­мы, которые с XIV по XVI век использовали короли и князья всех ветвей династии Валуа: цветы (розы, маргаритки, ирисы, васильки), а также различные листья, ветви дрока, падуба, розо­вого куста, апельсиновое дерево и смородиновый куст, узловатый ствол или ствол без ветвей, шипы тернового венца Христа. Нако­нец, в этот перечень может быть включен знаменитый дуб Людо­вика, так как он представляет собой аутентичный символ от­правления правосудия. Жуанвиль оставил нам весьма живое свидетельство, в достоверности которого не приходится сомне­ваться: «Летом после мессы он зачастую отправлялся в Венсен-ский лес и садился под дубом, прислонившись к стволу, и пове­левал нам садиться вокруг него. И все тяжущиеся приходили с ним говорить, и ни стража, ни кто другой им не препятствовал240».

В общем, можно составить длинный список растений, к кото­рым прибегала французская монархия, для того чтобы создать свой особый, неповторимый образ. Конечно, растения — не един­ственные символы, которые использовались с этой целью, одна­ко они отчетливо свидетельствуют о сущности этой монархии, которая всегда стремилась выделиться на общем фоне, заявить о себе как о самой чистой, законной и священной. Отличиться, не быть обычным сувереном, не пользоваться общим набором королевских знаков отличия** — именно в этом состояла основ­ная линия символического позиционирования, которой на про­тяжении столетий придерживались французские короли.

* Генеалогическое древо Иисуса Христа, распространенный сюжет в сред­невековом искусстве. Внизу композиции изображался Иессей (отец царя Да­вида), на ветвях — предки Христа, венчали композицию Дева Мария и Спа­ситель. — Прим. ред.

** Типичным в этом смысле был отказ от использования державы, кото­рая была в ходу у всех прочих европейских монархов.

ЦВЕТ

УВИДЕТЬ ЦВЕТА СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Возможна ли история цвета?

Цвет — не только физический феномен и феномен восприя­тия; это еще и сложный культурный конструкт, который не подда­ется ни обобщениям, ни даже анализу и ставит перед нами множество сложных вопросов. В этом, без сомнения, кроется причина того, почему в медиевистике нечасто встретишь работы, посвященные цвету, и еще того реже — труды, которые взвешен­но и обоснованно исследуют свой предмет в подлинно историче­ской перспективе241. Некоторые авторы предпочитают свободно обращаться со временем и пространством, пытаясь вывести так называемые универсальные или архетипические истины о цвете. Историк таковых не признает. Цвет — это прежде всего соци­альный факт. У цвета нет никакого транскультурного значения, как бы ни хотели нас в этом убедить некоторые книги, опираю­щиеся на плохо переваренные нейробиологические знания или опустившиеся до третьесортной психологии.

Археологи, историки искусства и исследователи повседнев­ности в той или иной степени несут ответственность за сло­жившуюся ситуацию, потому что о цвете они говорят редко. Их молчание, однако, вызвано рядом причин, которые сами по себе достаточно значимы с исторической точки зрения. В основ­ном они связаны с трудностями, которые возникают при рас­смотрении цвета как объекта исторического в полном смысле слова. Трудности бывают трех видов: они могут носить источни­коведческий, методологический и эпистемологический* характер.

* Относящийся к теории познания. — Прим. ред.

117

ЦВЕТ

Источниковедческие трудности

Первая трудность обусловлена многообразием цветовых но­сителей, а также состоянием, в котором они до нас дошли. Впро­чем, прежде чем приниматься за изучение носителей, историк должен обязательно вспомнить, что дошедшие до нас через века изображения и вещи он видит не в их первоначальном состоянии, а в таком, в какое их превратило время. Воздействие времени само по себе является историческим фактом, будь то изменения химического состава красящих веществ или воздействие челове­ка, который век за веком красил и перекрашивал, видоизменял, чистил, лакировал или снимал тот или иной слой краски, нане­сенный предыдущими поколениями. Поэтому я всегда искренне недоумеваю, когда слышу о лабораторных проектах, в ходе ко­торых с помощью усовершенствованных технических средств планируется «отреставрировать» цвета памятников или произ­ведений искусства или — еще того хуже — восстановить цвета в их изначальном состоянии. В этом проявляется научный по­зитивизм, который кажется мне одновременно бесполезным, опасным и противоречащим задачам историка. Воздействие вре­мени — неотъемлемая составляющая предмета исторического, археологического или искусствоведческого исследования. Зачем же его отрицать, сглаживать, устранять? Историческая реаль­ность — это не только первоначальное состояние, но и его изме­нения во времени. В отношении цвета забывать об этом нельзя ни в коем случае, нельзя оставлять без внимания и выцветание красок, и перекрашивание, к которым каждое поколение, каждое столетие, каждая эпоха приложили руку.

Не надо также забывать, что сегодня мы видим изображения, вещи и цвета при таком освещении, которое совершенно отли­чается не только от освещения, привычного для средневековых обществ, но и вообще от того, при котором жили люди до изоб­ретения электрической лампочки. Факел, масляная лампа, саль­ная, восковая или стеариновая свеча производят совсем иной свет, нежели электрический ток. Принимает ли это в расчет историк, изучающий изображения, произведения искусства или памятники? Если этого не учитывать, то можно дойти до абсур­да. Вспомним, к примеру, недавнюю реставрацию сводов Сике­

ле

Увидеть цвета Средневековья

тинской капеллы и те огромные усилия, как технические, так и масс-медийные, которые совершались для того, чтобы «добиться первоначальной чистоты и свежести» красок, наложенных кистью Микеланджело. Подобная затея, при всей поднятой вокруг нее шумихе, несомненно, любопытна, однако она превращается в совершеннейший анахронизм, как только мы начинаем рассма­тривать и изучать полученные таким образом цвета при электри­ческом освещении. Что в действительности остается от цветов Микеланджело при освещении 2004 года? Не обманывает ли оно нас еще сильнее, чем те медленные изменения, которые принес­ли с собой время и человеческие усилия в период с XVI по XXI век? Стоит представить себе средневековые памятники, которые были либо разрушены, либо претерпели непоправимый ущерб, став современными достопримечательностями, и подобная затея покажется и вовсе преступной. Слишком настойчивый по­иск так называемой исторической или археологической «правды» иногда заканчивается настоящей катастрофой.

Наконец, говоря о трудностях источниковедческого характера, необходимо подчеркнуть, что, начиная с XVI века, историки и археологи привыкли работать по большей части с черно-белыми изображениями: сначала с эстампами и гравюрами, затем с фото­графиями. В течение примерно четырех столетий «черно-белые» документы были практически единственно доступными для изуче­ния изобразительных памятников прошлого, включая живопись. Таким образом историки и историки искусства тоже в каком-то смысле начали видеть и мыслить в «черно-белом регистре», чем и способствовали укреплению разрыва между реальностью «чер­но-белой» и собственно цветной (чего никогда не было ни в Античности, ни в Средневековье). Привычно работая с источни­ками, книгами, журналами и иконотеками, где явно преобладают черно-белые изображения, историки (а историки искусства, ви­димо, в особенности) до самого последнего времени осмысляли и изучали Средние века либо как мир серых, черных и белых красок, либо как мир, в котором совершенно отсутствовал цвет.

Недавнее обращение к «цветной» фотографии не сильно из­менило ситуацию. По крайней мере, до сих пор. С одной сторо­ны, мыслительные привычки слишком укоренились, чтобы из­мениться за несколько десятилетий; с другой — доступ к цветным

119

ЦВЕТ

фотодокументам был и все еще остается роскошью. Книги по искусству стоят дорого; их качественная подготовка — целое состояние; базы цифровых изображений сильно искажают цвета, особенно красные, зеленые и больше всего золотые оттенки (а мы знаем, насколько важен золотой цвет для средневекового искус­ства). Сделать обычный диапозитив в музее, библиотеке, на выставке или в архиве — непростая задача для исследователя или студента. Со всех сторон громоздятся препятствия — оста­ется либо отступить, либо разориться. Созданы все условия для того, чтобы невозможно было добраться не только до подлинно­го произведения или источника, но даже до его цветной репро­дукции. Кроме того, подчас по вполне понятным финансовым причинам, издатели и ответственные редакторы научных журна­лов стараются ограничивать число цветных иллюстраций в своих изданиях или вообще обходиться без них. Работа с цветом ста­новится настоящей роскошью, недоступной для большинства исследователей гуманитарных дисциплин. Разрыв между возмож­ностями новейших технологий в области работы с изображения­ми — оцифровка, передача на расстоянии, воспроизведение и компьютерный анализ — и повседневным «кустарным» трудом студента и историка, которые сталкиваются со всевозможными преградами на пути изучения изобразительных документов про­шлого, не перестает увеличиваться. С одной стороны, нам предо­ставлены все достижения науки XXI века, с другой — финансо­вые, институциональные, юридические барьеры часто остаются просто-напросто непреодолимыми.

Все это не просто занятные подробности. Напротив, мои за­мечания имеют важное историографическое значение и объ­ясняют сегодняшнюю ситуацию, главным образом в области истории искусства. Из-за слишком больших сложностей, обус­ловленных состоянием источников, а также юридическими и финансовыми факторами, исследователи часто предпочитают не связываться с цветом, а заняться чем-нибудь другим. Сколько студентов отказались продолжать исследования по миниатюрам, витражам или живописи: из-за трудностей с доступом к ориги­нальным документам, из-за подозрительного отношения учреж­дений, в которых они хранятся, из-за настоящего вымогательства со стороны организаций, торгующих фотографиями, наконец,

120

Увидеть цвета Средневековья

из-за невозможности опубликовать в цвете результат своей ра­боты в научном издании. Так что ситуация по-прежнему не ме­няется: куда легче изучать биографии художников или теорети­зировать об искусстве, чем тратить свое время на изучение самих произведений.

Методологические трудности

Вторая группа трудностей носит методологический характер. Пытаясь разобраться в статусе и механизме функционирования цвета в изображении, в произведении искусства или на пред­мете, историк-медиевист почти всегда оказывается дезориенти­рованным. В самом деле, как только речь заходит о цвете, сразу возникает целая масса вопросов — по поводу материала, техни­ки, химического состава и свойств красителей, иконографии, художественного и символического значения. Как с этим разо­браться? Какие ставить вопросы и в каком порядке? На сегод­няшний день еще ни один ученый, ни одна исследовательская группа не предложили адекватного аналитического подхода или подходов, которыми могло бы воспользоваться все научное со­общество. Вот почему, не умея справиться с великим множеством проблем и массой параметров, исследователь часто склонен учи­тывать лишь то, что укладывается в систему его доказательств и, наоборот, отбрасывать все, что ее нарушает. Так, конечно, работать нельзя, хоть мы все подчас этим грешим.

Более того, оставленные средневековой культурой источники, письменные или изобразительные, никогда не бывают ни одно­значными, ни нейтральными. Каждый источник имеет свою спе­цифику и по-своему интерпретирует действительность. Как и любой другой историк, специалист по цвету должен принимать это во внимание и учитывать, что каждый тип источников име­ет свои правила кодирования и функционирования. Тексты и изображения вообще принадлежат к разным дискурсам и долж­ны изучаться и анализироваться различными методами. Эту — совершенно очевидную — мысль часто забывают, особенно спе­циалисты по иконографии и историки искусства, которые вместо того, чтобы расшифровывать смысл самих изображений, на­слаивают на них все, что почерпнули из других источников —

121

ЦВЕТ

в частности, из текстов. Медиевистам следовало бы иногда брать пример с исследователей доисторического периода, которые ра­ботают с изображениями (наскальными рисунками), не распола­гая при этом ни единым текстом: они вынуждены выдвигать гипотезы, искать зацепки и разгадывать смысл, анализируя не­посредственно сами изображения, а не проецируя на них инфор­мацию, добытую из текстов. Историкам и историкам искусства стоило бы взять на вооружение их метод — по крайней мере, на первом этапе анализа.

Приоритет источника (панно, витража, гобелена, миниатюры, настенной живописи, мозаики) — безусловное требование. Пре­жде чем выдвигать гипотезы или интерпретации обобщающего плана, основываясь на разнородных источниках (о символике цветов, иконографических традициях, условном образе действи­тельности), нужно сначала извлечь из самого источника всю информацию о цвете, которую он может нам дать: связь с мате­риальным носителем, занимаемую поверхность, представленные цвета и цвета отсутствующие (отсутствие в данном случае, как, впрочем, и всегда, — само по себе красноречивый исторический источник), композиционная и ритмическая роль цвета, его рас­пределение. Внешнее кодирование вторично, цвет прежде всего кодируется внутри изображения, его кодирует сам источник ради своих целей. Только проанализировав цвет внутри конкрет­ного источника, последовательно, этап за этапом, исследователь может рассматривать цвет с других точек зрения, переходить к следующим этапам анализа. Все интерпретации, объясняющие присутствие тех или иных цветов текстовым влиянием, иконо­графической традицией, геральдической, эмблематической или символической функцией, нужно выдвигать лишь на втором эта­пе исследования, когда цвета будут проанализированы с точки зрения внутренней структуры изучаемого объекта или изобра­жения. Это не значит, что подобные интерпретации менее обо­снованы, просто к ним нужно прибегать лишь во вторую оче­редь.

А вот от чего следует отказаться полностью, так это от поис­ка какого бы то ни было «реалистического» значения цветов. Средневековое изображение никогда не «фотографирует» реаль-

122

Увидеть цвета Средневековья

ность. Для этого оно совершенно не предназначено, ни с точки зрения формы, ни с точки зрения цвета. Полагать, к примеру, что красная одежда на какой-нибудь миниатюре XIII или на ви­траже XV века представляет реальную одежду, которая на самом деле была красной, одновременно наивно, анахронично и невер­но. Кроме того, это грубая методологическая ошибка. На любом изображении красная одежда является красной прежде всего потому, что она противопоставлена одежде других цветов — си­ней*, черной, зеленой или другому оттенку красного; одежда другого цвета может присутствовать как на том же самом изо­бражении, так и на любых других, резонируя или контрастируя с красной. Цвет никогда не бывает изолирован; он приобретает значение и смысл только в сочетании с другим цветом или цве­тами — или по контрасту с ними.

Ни одно средневековое изображение не воспроизводит реаль­ность со скрупулезной цветовой точностью. Это так же верно для миниатюры (до нас дошло несколько сотен тысяч цветных изображений), как и для других художественных жанров. То же самое можно сказать и о текстах. Любой письменный источник отражает реальность искаженно и специфически. Если средне­вековый хроникер говорит нам, что по тому или иному случаю мантия того или иного короля была синей, то это не значит, что она была таковой в действительности. Как не значит и обратно­го. Такими вопросами вообще задаваться бессмысленно. Любое описание, любое упоминание цвета идеологично, даже если оно встречается в самой незначительной инвентарной описи или в самом стереотипном нотариальном документе. Даже сам факт того, упомянут или не упомянут цвет предмета, отражает весьма значимый выбор, насыщенный экономическими, политическими, социальными или символическими смыслами, вписанными во вполне конкретный контекст. Не менее значим и выбор слова,

* В оригинале стоит слово "bleu", представляющее при переводе на рус­ский язык определенные трудности. В частности, "bleu" можно перевести и как «голубой», и как «синий». Чтобы не вносить путаницу, мы выбрали наи­более общее наименование этого цвета и во всех без исключения случаях переводили "bleu" как «синий», что в целом адекватно передает почти все случаи употребления этого слова в оригинале. — Прим. перев.

123

ЦВЕТ

которому писарь или нотариус отдает предпочтение перед всеми остальными, чтобы выразить сущность, качество и функцию это­го цвета.

Эпистемологические трудности

Третья группа трудностей носит эпистемологический характер: на созданные в Средневековье изображения, памятники, произ­ведения искусства и предметы недопустимо переносить в готовом виде наши современные определения, способы восприятия и классификации цвета. Для Средневековья они не подходят. Исто­рика — а историка, изучающего изображения и произведения искусства, видимо, в особенности — постоянно подстерегает опасность впасть в анахронизм. Когда же речь заходит о цвете, его определениях и классификациях, эта опасность возрастает. Вспомним, к примеру, что на протяжении всего Средневековья черный и белый воспринимались как цвета в полном смысле этого слова (и даже как цветовые полюса для всех колористиче­ских систем); что спектр и спектральная последовательность цветов были неизвестны вплоть до открытий Ньютона во второй половине XVII века; что взаимосвязи между основными и до­полнительными цветами начали медленно выстраиваться все в том же XVII веке, а окончательно утвердились только в веке XIX; что оппозиция между теплыми и холодными цветами условна и зависит от общества или эпохи. Как мы уже говорили, в средне­вековой Европе синий считался теплым, а иногда даже самым теплым цветом. Поэтому историк живописи, желающий проана­лизировать панно, миниатюру или витраж с точки зрения соот­ношения теплых и холодных цветов и при этом наивно полагаю­щий, что в XIII или в XIV веке синий, как и сегодня, являлся холодным цветом, впадет в заблуждение и наговорит глупостей. Понятие теплых и холодных, основных и дополнительных цветов, классификация по спектру или хроматическому кругу, законы восприятия или синхронного контраста — не извечные истины, а всего лишь этапы исторически развивающегося знания. С эти­ми классификациями нельзя обращаться вольно и необдуманно, применяя их к античным или средневековым обществам.

Возьмем простой пример и рассмотрим подробнее ситуацию со спектром. После опытов Ньютона, открытия спектра и спек-

124

Увидеть цвета Средневековья

тральной классификации цветов нам кажется неоспоримым, что зеленый располагается где-то между желтым и синим. Разно­образные социальные нормы, научные подсчеты, «природные» доказательства (например, радуга) и всевозможные повседневные практики в любой момент напомнят или докажут нам это. Одна­ко для средневекового человека это не имеет никакого смысла. Нет ни одной средневековой цветовой системы, которая помеща­ла бы зеленый цвет между желтым и синим. Два последних цвета принадлежат к различным шкалам, располагаются на раз­личных осях; между ними не может быть переходного, «проме­жуточного», то есть зеленого, цвета. Зеленый, конечно, тесно связан с синим, но к желтому он вообще не имеет никакого от­ношения. Более того, вплоть до XV века ни в живописи, ни в красильном деле мы не найдем ни одного рецепта получения зеленого цвета путем смешения желтого и синего242. Художники и красильщики, естественно, умели изготавливать зеленую кра­ску, однако для этого они не смешивали желтый с синим. А что­бы получить фиолетовый, не смешивали синий с красным.

Историк должен остерегаться любых анахроничных умозаклю­чений. Он не должен проецировать на прошлое свои собственные познания о физике или химии цвета и не должен принимать за абсолютную, незыблемую истину спектральную последователь­ность цветов и любые спекуляции, которые из этого вытекают. Историк, как и этнолог, должен рассматривать спектр лишь как одну из систем цветовой классификации. Сегодня эта классифи­кация известна и признана, «обоснована» опытным путем, на­учно показана и доказана, но, может быть, через два или три столетия она покажется нам смешной или будет отринута. По­нятие научного доказательства — оно ведь тоже культурно обус­ловлено; у него есть своя история, свои основания, свои идео­логические и социальные цели. Аристотель, который вовсе не распределял цвета в спектральном порядке, тем не менее, в рам­ках современного ему знания, научно обосновал и доказал вер­ность своей классификации с физической и оптической, чтобы не сказать онтологической, точек зрения. И это было в IV веке до нашей эры .

Даже если оставить понятие научного доказательства в сто­роне, как объяснить, что средневековый человек — чей зритель-

125

ЦВЕТ

ный аппарат ничем не отличается от нашего — видит цветовые контрасты совсем не так, как человек современный? Действи­тельно, два соседних цвета, которые нами будут восприниматься очень контрастно, в Средневековье вполне могут составлять от­носительно слабый контраст; и наоборот, два цвета, которые для нашего глаза соседствуют вполне мирно, на взгляд средневеко­вого человека могут выглядеть «кричаще». Так, соседство красно­го и зеленого (самое частое сочетание цветов в аристократиче­ском костюме с эпохи Карла Великого до XII века) представляет слабый контраст, почти гризайль*; нам же это сочетание, проти­вопоставляющее основной и дополнительный цвета, будет казать­ся очень контрастным. Напротив, сочетание желтого и зеленого, двух соседних цветов спектра, представляет для нас относитель­но невыраженный контраст. А в Средневековье более дикого контраста и представить себе было невозможно: так одевают сумасшедших и помечают любое опасное, преступное или дья­вольское поведение!

Работа историка Эти трудности источниковедческого, методологического и

эпистемологического характера свидетельствуют о культурной относительности любых вопросов, касающихся цвета. Цвет нель­зя изучать вне контекста, вне времени и пространства. Таким образом, любая история цвета должна начинаться с социальной истории, а потом уже переходить к археологии, истории техно­логий, искусства или науки. Для историка (как, впрочем, и для социолога или антрополога) цвет — это прежде всего социальный факт. Именно общество «фактуализирует» цвет**, дает ему опре­деление и наделяет смыслом, конструирует его коды и значения, определяет его применение и устанавливает функции. Общество, а не художник или ученый, не биологические механизмы или природные явления. Вопросы, возникающие в связи с цветом, —

* Вид живописи, выполняемой разными оттенками какого-то одного цве­та. — Прим. ред.

** Игра слов. Слово "fait" выполняет функции и существительного, и глагола: социальный факт — fait de société; общество «фактуализирует» цвет — la société "fait" la couleur (букв.: делает, создает). — Прим. перев.

126

Увидеть цвета Средневековья

это всегда и прежде всего вопросы социальные, потому что че­ловек живет в обществе, а не сам по себе. Не принимая этого во внимание, мы впадем в редукционистский нейробиологизм или в опасный сциентизм, и все наши попытки написать историю цвета будут обречены на провал.

Работа историка должна идти по двум направлениям. С одной стороны, нужно попытаться охватить все области цвета — и все их составляющие, — которые могли быть актуальны для средне­вековых обществ. Это лексика и номинации*, химические свой­ства и состав красителей и техники окраски, одежда как систе­ма и коды, лежащие в ее основе, роль цвета в повседневной жизни и материальной культуре, предписания властей, нравоу­чения духовных лиц, спекуляции ученых, произведения худож­ников. Областей для изучения и размышления более чем доста­точно, и каждая ставит перед нами сложные вопросы. С другой стороны, ограничившись конкретным культурным полем, историк должен изучить в диахроническом плане не только практики, коды и системы, но также проследить изменения, затронувшие любые исторически зафиксированные аспекты цвета — все за­мещения, исчезновения, нововведения или смешения. Эта за­дача, пожалуй, еще сложнее, чем первая, даже если на первый взгляд и не кажется таковой.

Выполнение этой двойной задачи требует изучения всех источ­ников: цвет, по самой своей сути, — область междисциплинарная и требующая привлечения самых разнообразных источников. Однако некоторые области обещают быть более плодотворными, чем другие. Например, лексика: здесь, как всегда, история слов дает нам много существенных сведений о прошлом; лексика, относящаяся к цветам, показывает, что в любом обществе пер­вейшей функцией цвета будет обозначение, выделение, класси­фикация, иерархическое упорядочение, объединение или проти­вопоставление. Еще стоит особо выделить область красильного дела, тканей и одежды. Наверное, именно здесь теснее всего переплетаются химические, технические, материальные, про­фессиональные проблемы и проблемы социальные, идеологиче-

* От nominatio (лат.) — называние, именование. Обозначение чего-либо языковыми средствами, словом. — Прим. ред.

127

ЦВЕТ

ские, эмблематические и символические. И, наконец, еще одна такая область — область знаний и сопутствующих им дискур­сов — спекулятивных, теологических, этических, а иногда и эстетических. В период раннего Средневековья эти дискурсы встречаются редко, однако становятся более многочисленными в XI—XII веках и изобилуют в XIII веке, особенно в связи с многочисленными размышлениями теологов и ученых о природе и структуре света.

Научные спекуляции

На первый взгляд, ученые в Средневековье редко говорят о цвете ради самого цвета. Контраст разительный: тексты, посвя­щенные физике или метафизике света, встречаются в избытке, тогда как специальный дискурс о цвете весьма беден. Так, на­пример, XIII век, великий век оптики244, когда были изобретены очки и ставились эксперименты с разного рода линзами, когда интересовались слепыми, а Христа окончательно сделали Богом света, проявлял мало любопытства к познанию природы цвета и видению цветов. Энциклопедии и популяризированные сочине­ния, равно как и трактаты по оптике, уделяют мало места этим вопросам и не привносят почти ничего нового; обычно все огра­ничивается спекуляциями по поводу радуги.

Зато последние многочисленны и не лишены новаторства. Радуга привлекает внимание самых больших ученых, некоторые из которых являются по совместительству теологами. Они за­ново открывают «Метеорологику» Аристотеля и впервые — араб­скую оптику, в частности Альгазена (Ибн аль-Хайсама, 965-1039). Так, на христианском Западе дискурс о радуге, до сего времени исключительно поэтический и символический, стано­вится еще и физическим и затрагивает такие вопросы, как изгиб радуги, ее положение по отношению к Солнцу, природа облаков и в особенности феномены отражения и преломления световых лучей245. И пусть авторы далеко не во всем соглашаются друг с другом, их стремление познавать и доказывать огромно. Упо­мянем имена некоторых выдающихся авторов в истории средне­вековой науки XIII века: Роберт Гроссетест246, Иоанн Пеккам247, Роджер Бэкон248, Теодорик Фрайбургский249, Витело250. Впрочем,

128

Увидеть цвета Средневековья

несмотря на дискуссии по поводу радуги, никто из них по-на­стоящему не продвинул знания о природе цвета и видении цветов за пределы этой специфической темы. Ученые пытаются прежде всего установить количество видимых цветов в радуге и их по­следовательность. Мнения разделились между тремя, четырьмя и пятью цветами. Единственный ученый — Роджер Бэкон ( 1214— 1294) — насчитывает шесть цветов: синий, зеленый, красный, серый, розовый, белый251. Ни один из них не называет цветовую последовательность или хотя бы часть последовательности, ко­торая имела бы хоть какое-то отношение к спектру, то есть к нашей современной радуге: до этого еще далеко. Все или поч­ти все видят в радуге рассеянный солнечный свет, проходящий через водную среду, более плотную, чем воздух. В основном ученые спорят о явлениях отражения, преломления, поглощения световых лучей, об их длине и величине углов. Многие аргумен­ты и доказательства заимствуются из Античности или у арабов, равно как и все объяснения цветного зрения, выдвигаемые вра­чами и энциклопедистами.

Что касается последнего вопроса, то здесь Средневековье не предлагает почти ничего нового и даже слепо следует древнейшим теориям252. Так, вслед за Пифагором, который говорил об этом за шесть веков до нашей эры, полагают, что из глаза исходят лучи, которые встречаются с материей и «свойствами» видимых предметов — среди этих «свойств» почетное место отводится цвету. Еще чаще, опираясь на Платона, считают, что мы видим цвета потому, что «зрительный огонь», исходящий из глаз*, стал­кивается с частицами, которые излучают воспринимаемые тела; из-за того, что частицы, из которых состоит «зрительный огонь», бывают больше или меньше тех, что образуют лучи, испускаемые телами, глаз видит тот или иной цвет. Несмотря на то, что Ари­стотель привнес в эту теорию ряд дополнений (указав на важ­ность окружающей среды, материала, из которого состоит объект, личности смотрящего) — дополнений, которые могли бы дать пищу для новых размышлений, — а также несмотря на новые знания, касающиеся строения глаза, природы его различных

* Или, как полагают некоторые авторы, этот процесс происходит внутри самого глаза.

129

ЦВЕТ

жидкостей и оболочек, роли глазного нерва (подчеркнутой Гале-ном), именно эта теория (экстрамиссии/интромиссии), заим­ствованная из греческой Античности, господствовала на протя­жении всего Средневековья.

В таком узком вопросе, как цветное зрение, средневековая наука приходит к весьма скромным результатам. И все-таки ис­следователь цвета не останется совсем уж с пустыми руками. Из многих сочинений по оптике можно почерпнуть ряд полезных сведений. Прежде всего — разделяемую всеми учеными (но не всеми теологами) идею о том, что цвет состоит из света; из све­та, который ослабевает или затухает, проходя сквозь различные объекты или среды. Уменьшаются масса света, его интенсивность и чистота, и таким образом рождаются различные цвета. Поэто­му если поместить все цвета на оси, то они будут располагаться между двумя полюсами — белым и черным, которые являются полноправными цветами наряду с остальными. Цвета на этой оси следуют вовсе не в спектральном порядке, а в том, который был заимствован из аристотелевского учения, заново открытого в XII веке и преподаваемого вплоть до XVII столетия: белый, жел­тый, красный, зеленый, синий, черный. Какую бы область мы ни изучали, эти шесть цветов будут основными. Иногда к ним при­бавлялся дополнительный, седьмой, цвет — фиолетовый, который помещался между синим и черным. В действительности фиоле­товый понимался не как смесь красного и синего, а как получер­ный, недочерный, о чем свидетельствуют литургические практи­ки* и самый распространенный выразительный латинский термин, обозначающий этот цвет: subniger**.

Во-вторых, большинство авторов, рассуждающих о цветном зрении, выдвигают заимствованную из аристотелевского учения идею о том, что любой цвет — это движение: он движется как свет и приводит в движение все, чего касается. Таким образом, цветное зрение — это динамическая деятельность, являющаяся результатом взаимодействия «зрительного огня» (если восполь-

* Черный цвет использовался во время отпеваний и в Страстную пятни­цу; фиолетовый, то есть получерный, — в период скорби и покаяния: во время Рождественского и Великого постов.

** Близкий к черному (лат.). — Прим. ред.

130

Увидеть цвета Средневековья

зоваться выражением Платона) и лучей, испускаемых наблю­даемыми телами. Хотя ни один автор не сформулировал этого вполне четко, из ряда научных и философских текстов можно заключить, что для существования феномена цвета необходимо три фактора: свет, объект, на который он падает, и взгляд, ко­торый одновременно действует как излучатель и как рецептор. Более простая (и в конечном итоге более современная) теория, чем у Аристотеля и его последователей, сформировалась вокруг идеи взаимодействия четырех элементов: светового огня (огня), материи, из которой состоят объекты {земли), глазной влаги {воды) и воздушной среды, играющей роль оптического модуля­тора {воздуха).

Если все ученые полагают, что цвет — это прежде всего свет, то теологи, а уж тем более прелаты, придерживаются иной точ­ки зрения. Начиная с XII века столь же часто высказываются те, кто, подобно святому Бернарду, считает, что цвет состоит не из света, а из материи, — стало быть, это нечто презренное, бес­полезное и ничтожное — то, что нужно изгонять из христиан­ского храма. Наряду с прелатами-хромофилами, которые упо­добляли цвет свету, существовали и хромофобы, которые видели в цвете исключительно материю. Цвета в церкви, представавшие взору монахов, братьев и верующих, часто были связаны с тем, как прелат, основатель или учредитель ордена, понимал цвет. Для историка эта проблема становится еще более сложной и увлекательной в том случае, если это высокопоставленное духов­ное лицо также является великим теологом и ученым. Как, напри­мер, Роберт Гроссетест (1175-1253), один из крупнейших ученых XIII века, положивший начало научной мысли в Оксфордском университете, долгое время стоявший во главе францисканского ордена в этом городе, а затем, в 1235 г., принявший сан еписко­па Линкольнского (под его началом оказалась самая обширная и самая населенная епархия Англии). Было бы интересно про­следить во всех подробностях, как связаны между собой идеи ученого, изучавшего радугу и преломление света, размышления теолога, считавшего свет первоисточником всех тел, и решения священнослужителя, основателя и реформатора, который, за­думав частично перестроить Линкольнский собор, руководство­вался законами математики и оптики253. Этими вопросами мож-

131

ЦВЕТ

но было бы задаться и в отношении другого францисканского ученого, Иоанна Пеккама (1230-1292), который преподавал в Оксфорде, написал самый читаемый вплоть до конца Средневе­ковья трактат по оптике ("Perspectiva Communis" — «Всеобщая перспектива»), а последние пятнадцать лет своей жизни был архиепископом Кентерберийским, главой английской церкви254.

Социальные практики

Оставим же, наконец, в стороне ученых с их спекуляциями и теологов с их спорами. Перейдем к обычным мужчинам и женщинам, из которых по большей части и состояли средневе­ковые общества, и для начала поставим перед собой два вопроса: где и когда они видели цвет? В полном противоречии с той удру­чающей картиной, которую мы иногда склонны себе рисовать, цвет занимает важное место в повседневной жизни; даже для самых бедных социальных слоев окружающий мир никогда не бывает бесцветным. Однако в Средние века цвет цвету рознь, и хотя красили почти все что угодно — а в кругах знати даже пищу, шерсть и перья некоторых животных и птиц (собак, ло­шадей, соколов), — цвета не были равны друг другу. Настоящи­ми (colores pleni) считались только яркие, ясные, насыщенные, стойкие цвета — цвета, которые сияли и казались источником жизни и веселья, которые срастались со своим носителем и вы-держивали испытание временем, не линяли и не выгорали . Такие цвета встречаются не всегда и не везде; они присутствуют только в определенных местах и имеют отношение к определен­ным ритуалам, праздникам или торжествам.

Главнейшим из таких мест, безусловно, является церковь. Пусть иногда и встречаются прелаты-«хромофобы», но все-таки они в меньшинстве. В период с каролингской эпохи и до XV ве­ка церковь, маленькая или большая, исключительно многоцветна, она представляет собой настоящий храм цвета*. «Застывшие»

* Это ставит под сомнение обоснованность наших сегодняшних исследова­ний, посвященных изучению церквей XII и XIII вв. как бесцветных или одно­цветных (каковыми они чаще всего становились с течением времени), хотя и в проекте, и при сооружении, и в дальнейшем они изобиловали цветами.

132

Увидеть цвета Средневековья

краски, которые покрывают стены, полы, потолки, стекла витра­жей, скульптурный декор (всегда разукрашенный), соседствуют с подвижными и меняющимися цветами культовых предметов и одежды, литургических книг, временных украшений (в основном из ткани), сопутствующих тому или иному празднику. Начиная с XIII века сама месса перестает быть просто ритуалом, а стано­вится еще и спектаклем, в котором литургические цвета начина­ют играть все более и более значимую роль256.

Театрализация цвета встречается также и в мирской среде, особенно там, где являет себя власть или проходит какая-нибудь церемония (королевский замок, зал суда). Кроме того, любые праздники всегда сопровождаются парадом пестрых и буйных красок; действующие лица и зрители окружены таким разноцве­тьем, какого не встретишь в обычные дни. Турниры и состязания, число которых возрастает начиная со второй половины XII века, являются наиболее ярким примером из светской жизни257. В зре­лищах и турнирах цвета выполняют одновременно и визуальные, и ритуальные функции. И среди этих цветов основное место за­нимают цвета геральдические.

Гербы появляются в XII веке, но только начиная с 1200-1220-х го­дах их использование приобретает действительно широкий раз­мах, затрагивая все социальные слои и группы (в некоторых областях гербы с давних пор были у ремесленников и крестьян), а геральдический код стабилизируется и принимает классический вид258. Существенную роль в этом коде играют цвета. Их шесть (белый, желтый, красный, синий, черный и зеленый), и они обо­значаются во французском геральдическом языке особыми тер­минами: argent, or, gueules, azur, sable, sinople*.

На Западе в конце Средневековья гербы распространены на­столько, что везде и всюду, при любых обстоятельствах эти цвета попадают в поле зрения. Они являются частью повседнев­ного пейзажа, даже в деревне, ибо начиная с середины XIII века любая приходская церковь становится настоящим «музеем» гер­бов. А гербы — даже скульптурные (к примеру, на замковых камнях свода или надгробных плитах) — всегда раскрашены, потому что цвет необходим для их толкования и идентификации.

* Серебро, золото, червлень, лазурь, чернь, изумруд. — Прим. перев.

133

ЦВЕТ

Видимо поэтому, начиная с XIII века, геральдика стала играть важную роль в развитии цветового восприятия и цветовой вос­приимчивости средневековых людей. Она способствовала тому, что белый, черный, красный, синий, зеленый и желтый стали «основными» цветами западной культуры (каковыми они остают­ся и по сей день, по крайней мере, в повседневной жизни). Она приучила наш глаз к некоторым, наиболее частотным сочетани­ям цветов — допускаемым геральдическими законами — и, на­оборот, способствовала тому, что другие сочетания были дис­кредитированы или стали редкостью, потому что все те же законы это запрещали (например, сочетания красного и черного, зеленого и синего, синего и черного и т. д.). Она также приучи­ла наш глаз читать цвета не только в «ширину», но и в «глубину». Ведь в рамках герба наложение планов является основным син­таксическим принципом; и почти всегда именно различение цве­товых слоев, заходящих один на другой, позволяет различать эти планы. В любых областях, включая художественную, геральдика, без сомнения, оказала определяющее влияние на восприятие и символику цветов, на моду на тот или иной цвет.

Впрочем, несмотря на огромное влияние геральдики, самым распространенным носителем цвета в повседневной жизни были не гербы, а одежда. В противоположность принятому мнению, в Средние века вся одежда была окрашена, включая одежду беднейших слоев населения259. Однако окраска окраске рознь. Одежда богача от одежды бедняка отличается не тем, что одна окрашена, а другая — нет, и даже не выбором цвета или модой на те или иные цвета, а стойкостью, насыщенностью и блеском красок. Богатые и могущественные носят одежду ярких цветов, красящие вещества глубоко проникают в волокна ткани и не выцветают от солнца, стирки или от времени. Простые, бедные люди, напротив, носят одежду полинявших, сероватых оттенков, потому что она была окрашена с помощью более дешевого пиг­мента, почти всегда растительного происхождения, который оста­ется на поверхности ткани и исчезает под воздействием воды и солнца. Именно в этом заключается самое существенное цвето­вое различие, касающееся средневековой одежды: богатые и бедные одеваются примерно в одни и те же цвета, только одни носят яркие, ясные, стойкие цвета, а другие — тусклые, блеклые,

134

Увидеть цвета Средневековья

выцветшие. Святой Людовик, например, любил одеваться в синий (он вообще первый король, имевший такое обыкновение), осо­бенно во второй половине своего правления260. И в это же время, в середине XIII века большинство крестьян его королевства тоже носят одежду синего цвета: в синий ее окрашивали ремесленным способом с помощью вайды — дикого растения семейства кре­стоцветных, произраставшего почти повсюду261. Однако эти два синих цвета не были идентичными. Один был живым, ярким, «королевским»; другой — полинявшим, сероватым, тусклым. На взгляд человека XIII века это были совершенно различные цвета.

Цвета повседневной жизни

Это существенный момент. Как только историк, стремящийся разобраться в восприятии цветов, сопоставит различные свиде­тельства, почерпнутые из лексики, социальных практик, эконо­мической деятельности, религиозной или гражданской морали, требований моды — он тут же заметит, что зачастую на средне­вековый взгляд у насыщенного и яркого синего цвета больше общего со столь же насыщенным и ярким красным, желтым или зеленым, чем с тусклым и полинявшим синим. Такие характери­стики, как яркость, глубина и насыщенность цвета оказываются более важными, чем сам тон*. Поэтому стоимость, социальные иерархии и классификации в области тканей и одежды в первую очередь формируются исходя из яркости и насыщенности красок, а уже потом учитывают цвет окраски (красный, синий, зеле­ный...). В геральдике все иначе: цвета выступают почти как аб­страктные категории, а цветовые оттенки, зависящие от носителя или обусловленные техникой окраски, во внимание не принима­ются.

* Существенное доказательство приоритета насыщенности над тоном в определении цвета следует из представления о бесцветности. Когда средне­вековый художник должен в цветах выразить бесцветность, он не выбирает для этого белый цвет (так станут делать только в XVII в.) или какую-то осо­бую краску, он размывает или разбавляет вообще любую краску, пока та не станет настолько слабонасыщенной, что будет восприниматься как бесцветная. Цвет — это прежде всего насыщенность, концентрация, и только затем тон.

135

ЦВЕТ

Впрочем, так сказать, во вторую очередь, одежда тоже может быть геральдической и эмблематической, а те или иные цвета могут приобретать значение, свидетельствуя об идентичности, положении или сане человека. Именно такую, классификацион­ную роль цвет играет в одежде, и, видимо, под влиянием гераль­дики, начиная с XII века, она возрастает, особенно в среде ду­ховных лиц. В рамках этой функции значение в первую очередь приобретает сам цвет, а также двух- и трехцветные сочетания. Но и материальное качество цвета — яркий цвет или тусклый, насыщенный или полинявший, однотонный или крапчатый, глад­кий или неровный — также может играть важную идентифика­ционную или классификаторскую роль. Средневековый человек настолько привык судить о качестве материалов на глаз, даже не прикасаясь к ним, что может с первого взгляда оценить любую окрашенную ткань.

Наконец, начиная с 1140-х годов, средневековая одежда по­падает под влияние моды и вкусов, которые затрагивают и цвет. Знаменательным событием в этой области стал почти «револю­ционный» переворот всей предшествующей многовековой тради­ции — триумф синих оттенков в одежде всех слоев общества. Эта «синяя революция» началась во Франции в 1140-х годах, набрала обороты во второй половине XII века, а в следующем веке восторжествовала повсюду, включая страны Священной Римской Империи262. Этот факт имел большое социальное и пер­цептивное* значение: он означал утверждение в западной куль­туре нового порядка цветов — порядка, отчасти сохранившегося до сих пор. Синий, который мало что значил для античных об­ществ, который не особенно любили римляне (для них это был варварский цвет), в раннее Средневековье более или менее оста­вался в тени. И вот с 1140-х годов он неожиданно вторгается во все формы художественного творчества, становится цветом Хри­ста и Девы Марии, потом цветом королей и князей, а с конца XII века даже начинает составлять конкуренцию красному цвету во многих сферах общественной жизни. Следующий век становит­ся великим веком распространения синего, так что можно пред-

* Относящееся к чувственному восприятию, бессознательным представ­лениям. — Прим. ред.

136

Увидеть цвета Средневековья

положить, что уже к 1300-м годам он, вытеснив красный, стал любимым цветом европейцев. И остается таковым до сих пор.

Распространение синего цвета в одежде и текстиле привело к сокращению других цветов. Не столько даже красного, кото­рому он отныне начал составлять сильную конкуренцию, но который тем не менее был очень востребован в одежде (реальный отказ от красных тонов в костюме и повседневной жизни произой­дет только в XVI веке), сколько зеленого и в особенности жел­того. После 1200-х годов в Западной Европе редко можно было встретить мужчин и женщин, будь то дворяне или простолюдины, одетых в желтое. Если некоторые цветовые сочетания, начиная с этого времени, стали невиданно популярными — синий и белый, красный и белый, черный и белый и даже красный и синий, то другие сдавали свои позиции — желтый и красный, желтый и зеленый, красный и черный и особенно красный и зеленый — самое популярное двуцветное сочетание в аристократическом костюме начиная с каролингской эпохи*.

В связи с этими первичными проявлениями моды и смены вкусов историк вправе задаться вопросом о том, какие цвета мужчины и женщины считали красивыми, а какие — уродливы­ми. К сожалению, ответить на этот вопрос практически невоз­можно. Не только потому, что исследователя поджидает опас­ность анахронизма, но также и потому, что предприняв подобное исследование, он неизменно останется заложником слов. Краси­вое и уродливое в средневековых источниках — это прежде всего языковой феномен. И между реальным цветом объектов и субъектов, цветом, который на самом деле видит тот или иной человек и цветом, который называет тот или иной автор, может быть огромная разница. Кроме того, не нужно скрывать, что историк Средневековья никогда, так сказать, не имеет дела с индивидуальными взглядами и вкусами. Он все видит чужими глазами и, более того, глазами социальной системы. Поэтому оценка того или иного цвета, суждения о красоте или уродливо­сти того или иного оттенка прежде всего зависят от моральных, религиозных или социальных установок263. Красивым почти всег-

* В германских землях красные, зеленые и желтые тона дольше сопро­тивлялись неумолимому напору синих, а затем черных тонов.

137

ЦВЕТ

да считается то, что уместно, умеренно, привычно. Конечно, существует чисто эстетическое удовольствие от созерцания цве­та, но оно касается скорее природных цветов — только они по-настоящему красивы, чисты, законны и гармоничны, ибо созданы Творцом. Тем не менее, несмотря на то, что до нас дошли вы­сказывания поэтов, историк недостаточно хорошо вооружен, чтобы изучать это чистое смакование цвета; он и здесь остается заложником слов и литературных приемов, которыми определя­ется их использование.

Впрочем, и представления об удовольствии, гармонии, красо­те в каролингскую эпоху, в XII или в XV веке были далеко не такими, как у людей XXI века. Даже восприятие цветовых со­четаний или контрастов, как мы уже говорили, может отличать­ся от нашего. Следовательно, как мы должны судить о красоте или уродливости цветов, которые оставило нам Средневековье? Мы не только не можем увидеть их в их первоначальном со­стоянии, ибо время наложило на них свой отпечаток; мы не только смотрим на них чаще всего при освещении, которое не­похоже на освещение средневековой эпохи; более того, наш глаз реагирует совсем на другие качества, другие значения, другие сочетания цветов. Как сегодня, вслед за некоторыми средневе­ковыми авторами, мы сможем разглядеть свет блеска264, бле­клость тусклости, гладкость однотонности? Мы склонны ото­ждествлять наши собственные представления со средневековыми, тогда как они вовсе не одинаковы и даже не похожи. Как сегод­ня мы можем почувствовать то, что ощущал средневековый че­ловек при виде игр с многоцветностью: если цветовая игра про­исходит на одном уровне, то это неприятно для глаз, и, напротив, глаз радуется, если она уходит в глубину, строится на нескольких наложенных друг на друга уровнях*? Именно так воспринимались

* Средневековый человек часто придает больше значения глубине пред­мета и изображения, чем протяженности, и никогда не путает эти два па­раметра. Например, в XIII в. носить белую сорочку, синюю тунику, зеленое платье и красный плащ не значит выглядеть пестро. Зато носить тунику или платье в красно-зелено-желтую полоску значит носить многоцветную, то есть некрасивую, неприличную или позорную одежду. Позвольте сослаться на свое исследование, где рассматриваются эти важнейшие вопросы: L'Etoffe du Di­able. Une histoire des rayures et des tissus rayés. Paris, 1991, p. 17-58.

138

Увидеть цвета Средневековья

и оценивались цвета в Средневековье. А на наш взгляд, между этими двумя типами полихромии нет особой разницы.

Историк всегда должен помнить, что никакой универсальной истины о цвете не существует — ни в смысле определений, практик или значений, ни в смысле восприятия. Все это обуслов­лено культурой, культурой и еще раз культурой.

РОЖДЕНИЕ ЧЕРНО-БЕЛОГО МИРА

Церковь и цвет: от истоков до Реформации

Остается ли красная одежда красной в тот момент, когда человек на нее не смотрит? До XVIII века ни один теолог, ни один ученый человек, кажется, не задумывался над этим непро­стым вопросом, первейшим и главнейшим среди всех вопросов, касающихся цвета. Впрочем, в Средние века этот вопрос выгля­дел бы анахронично: цвет тогда понимался не как феномен вос­приятия, а либо как субстанция, то есть самая настоящая мате­риальная оболочка, покрывающая тела, либо как составная часть света. Только начиная с 1780-х годов некоторые философы стали определять цвет через восприятие — восприятие некоего окра­шенного светом элемента, получаемое через зрение и попадающее в мозг; и только в современную эпоху такое определение цвета возобладало в конечном итоге над всеми остальными.

Для средневековых авторов, почти поголовно служителей Церкви, цвет представляет собой не чувственно воспринимаемое явление, а теологическую проблему. В первые века христианства об этом рассуждают многие Отцы Церкви, а вслед за ними и большинство средневековых теологов265. Именно они были пер­выми «специалистами» по цвету, задолго до художников, кра­сильщиков и герольдов. В своих сочинениях они снова и снова возвращаются к цвету, используя его то к качестве метафоры, то в качестве атрибута, но прежде всего потому, что цвет ставит перед ними фундаментальную проблему, имеющую отношение к физике и метафизике света и, следовательно, к тому, как человек, живущий на этом свете, связан с божественным.

140

Рождение черно-белого мира

Для средневековой теологии свет — это единственная состав­ляющая чувственного мира, которая является одновременно види­мой и нематериальной. Свет — это видимость невыразимого и, как таковой, он представляет собой эманацию Бога. Отсюда и возникает вопрос: а может быть, цвет тоже нематериален, может быть, он тоже является светом, или, по крайней мере, составной частью света, как утверждали задолго до Ньютона (но, конечно, совсем с иных позиций) некоторые античные и раннесредне-вековые авторы266? Или же цвет — это материя? Не является ли он просто оболочкой, покрывающей предметы? Все спекулятив­ные, теологические, этические, социальные и даже экономические проблемы, которые ставили перед собой люди Средневековья в связи с цветом, вращаются вокруг этого вопроса.

Церковь вкладывала в это глубокий смысл. Если цвет являет­ся составной частью света, то с онтологической точки зрения он имеет отношение к божественному, ибо Бог есть свет. Чем шире простирается цвет в земном мире, тем дальше отступает тьма, тем больше места занимает свет, а значит, Бог. Стремление к цвету и стремление к свету — это стремление к одному и тому же. Но если цвет — это материальная субстанция, простая оболочка, то в этом случае он отнюдь не является эманацией Бога. Напро­тив, он представляет собой некое искусственное и ненужное добавление, которое человек навязывает мирозданию: с цветом нужно бороться, его нужно устранить из культа, прогнать из хра­ма. Он бесполезен, аморален и даже вреден, так как затрудняет transitus* грешника, стремящегося воссоединиться с Господом.

Эти вопросы, стало быть, не являются ни сугубо умозритель­ными, ни даже сугубо теологическими. Они несут в себе вполне конкретное значение, они оказывают воздействие на материаль­ную культуру и повседневную жизнь. Какое место занимает цвет в обстановке, окружающей христианина — там, где он живет или бывает, на изображениях, которые он созерцает, в одежде, которую носит, на предметах, которыми пользуется, и как цвет соотносится с его поведением, — все это напрямую зависит от того, как ответить на эти вопросы. Но, прежде всего, от этого зависят место и роль цвета в церкви и религиозных обрядах.

* Переход (лат.). — Прим. ред.

141

ЦВЕТ

Свет или материя?

С поздней Античности и до конца Средневековья ответы на эти вопросы давались самые разнообразные. Теологи и прелаты, как на словах, так и на деле проявляли к цвету то благосклон­ность, то враждебность. Однако историки пока еще не распола­гают достаточными сведениями, позволяющими составить четкую хронологическую и географическую картину того, как менялось их отношение к данной проблеме. У Отцов Церкви отношение к цвету скорее враждебное. Они замечают, что в Библии о цвете говорится редко*. Цвет для них — это пустота, бесполезное украшение, на которое бессмысленно тратятся время и деньги. Но прежде всего это обманчивая маска, которая отвлекает от сути. Одним словом, цвет — это суета, которая скрывает ис­тинную природу вещей267. Некоторые авторы даже полагают, что слово color связано с глаголом celare (скрывать)268. Цвет — это то, что скрывает, маскирует, обманывает. Этимологические спе­куляции древних в данном случае сближаются с мнением неко­торых ученых XX века, которые уверенно включают слово color

* Когда речь идет о терминах, обозначающих цвет (и возможных их тол­кованиях), историк должен с большим вниманием относиться к изданиям, редакциям, состоянию текстов и переводам, которыми пользуются Отцы Церк­ви и теологи. История перевода цветообозначений с греческого и иврита на латынь и с латыни на народные языки изобилует неточностями, вчитыванием смыслов и сдвигами значений. В средневековой латыни, в частности, в упо­требление вошло большое количество цветовых терминов, тогда как в тех же случаях на иврите, на арамейском и на греческом употреблялись слова, обозначающие материал, свет, а также насыщенность или качество. Если на иврите сказано сияющий, на латыни часто говорится candidus (ослепитель­но белый) или даже ruber (красный). Если на иврите сказано грязный или темный, на латыни говорится niger (черный) или viridis (зеленый), и на на­родный языках — черный или зеленый. Если на иврите или по-гречески сказано бледный, на латыни будет сказано то albus, то viridis, так же и на народных языках — то белый, то зеленый. Если на иврите говорится бога­тый, на латынь это часто переводится как purpureus, и на народные язы­ки — как пурпурный. Во французском, в немецком, в английском слово красный широко используется для перевода слов, которые в греческом или древнееврейском тексте выражают не понятие цвета, а понятия богатства, силы, величия, красоты, смерти, крови, огня. Каждый раз, когда мы имеем де­ло с Писанием, следует произвести тщательный эвристический и филологиче­ский анализ, прежде чем выносить какие-либо суждения о символике цветов.

142

Рождение черно-белого мира

в обширное гнездо латинских слов, передающих идею сокрытия, утаивания: celare, clam (тайно), clandestinus (тайный), cilium (веко), cella (кладовая, комната), cellula (келья), caligo (туман, тьма) и т. д., — все они образованы от одного и того же корня269.

Однако не все Отцы Церкви придерживаются этого мнения. Некоторые, напротив, восхваляют цвет: это свет, а не материя; это ясность, тепло, солнце. Некоторые устанавливают связь между словами color и calor (жар). Например, Исидор Севиль-ский, который предложил широко признанную и часто коммен­тируемую вплоть до XIII века этимологию: «Цвета (colores) на­зывают так оттого, что они происходят от жара (calore) огня или

270

солнца' V В каролингскую эпоху преобладает скорее именно второе

мнение. Дискуссии о цвете отныне идут бок о бок с дискуссиями по поводу изображений (последние, к сожалению, изучены го­раздо хуже), и после Второго Никейского собора (787 г.) цвет начинает интенсивно проникать в христианский храм271. За неко­торыми исключениями, большинство священнослужителей, воз­двигавших церкви, были хромофилами. Любовью к цвету глубоко проникнуты каролингская [VIII—X века], оттоновская [X-XI века] и романская эпохи [XI—XII века] — и самым известным свя-щеннослужителем-хромофилом является Сугерий, настоятель аббатства Сен-Дени.

Первые враждебные реакции появляются в конце XI — на­чале XII веков. Они связаны с мощным движением, призывающим вернуться к ценностям и обычаям раннего христианства, движе­нием, которое затронуло главным образом монашество, а также повлияло и на белое духовенство. Дискуссии о роскоши, изо­бражении и цвете снова вырвались на авансцену экклезиологи-ческих дебатов и даже на городскую площадь. Здесь нужно, конечно, вспомнить о роли такой личности, как святой Бернард: знаменитый иконоборец (единственное изображение, которое он признавал, — это распятие) был также отчаянным «цветобор-цем». О его отношении к изображениям уже все сказано272. Зато о его отношении к цвету и вопросам, связанным с цветом, не написано пока ничего или почти ничего. Даже проблема миниа­тюр и витражей, которая является всего лишь частным аспектом поднятых тем, пока еще изучена мало и плохо273.

143

ЦВЕТ

Конечно, случай святого Бернарда не уникален. В 1120-1150 годах другие прелаты, другие теологи отчасти разделяют его мысли по поводу запрета на роскошь и художественного аскетизма. Но, возможно, именно на примере его позиции, даже несмотря на то, что речи его в первую очередь адресованы мо­нахам, наиболее ясно и глубоко вырисовывается смысловое со­держание цвета. Объясняется это прежде всего его репутацией; но также и тем, какую лексику он употребляет, какие идеи из­лагает, тем, какое поразительное видение ему присуще. Для святого Бернарда цвет — это прежде всего материя, а не свет. Вопрос, стало быть, не столько в самом тоне (кстати, Бернард, говоря о цвете, редко употребляет термины, обозначающие тон), сколько в насыщенности, концентрации, густоте. Цвет — это, конечно, слишком дорого, а также порочно, это бесполезная роскошь, vanitas* (весь набор избитых характеристик из речей духовенства), но самое главное, цвет — это нечто плотное и непрозрачное. Здесь особенно показательна лексика, употреб­ляемая Бернардом. Слово color у него редко ассоциируется с по­нятием ясности или сияния; зато подчас оно определяется такими словами, как turbidus, spissus, surdus [букв.: «мутный», «густой», «глухой»], которые отсылают к идее мутности, насыщенности, темноты. «Слепота цветов!» ("Caecitas colorum!"), — даже про­возглашает он274. В этом заключается исключительная самобыт­ность Бернарда, который видит в цвете не сияние, а тусклость, не свет, а мрак. Цвет не испускает света, он наводит темноту, он расширяет пространство тьмы, он подавляет, это дьявольское орудие. Прекрасное, светлое, божественное — три начала, ис­ходно свободные от всего, что связано с мутностью и непрозрач-носью, — не должны соприкасаться с цветом как таковым и, еще того меньше, с цветами.

Подобные представления вызывают у историка два рода во­просов: во-первых, касающихся этики, во-вторых, — восприятия. Что до этики, то тут святой Бернард едва ли проявил оригиналь­ность: большинство средневековых моральных предписаний от­носительно цвета связаны прежде всего с его насыщенностью, а уже потом с тоном. Что же касается восприятия, то в этой

* Суета, тщеславие (лат.). — Прим. ред.

144

Рождение черно-белого мира

связи аббат Клерво, напротив, более своеобразен. Видеть свет и красоту в ненасыщенном и бесцветном — редкая способность. В подобном восприятии, освобожденном от соображений этиче­ского или экономического характера, отражается необычное со­четание различных характеристик цвета. Вообще говоря, пре­красное в средневековом понимании нужно связывать со светом, но уж никак не с бесцветностью. Чтобы объяснить эту особен­ность восприятия, свойственную Бернарду, можно выдвинуть два предположения. Во-первых, он всегда отдавал приоритет слуху перед зрением. По его мнению, выше всего стоит слово, пение, ритм, число, пропорции — одним словом, музыка в средневеко­вом смысле слова. Гармония звуков и ритмов выше гармонии форм, а гармония форм выше гармонии цвета. Святой Бернард не был стратегом света. Конечно, будучи теологом, он прекрасно знал, что Бог — это свет; но со своей человеческой позиции относился к свету с относительным равнодушием; а как духовное лицо неоднократно с возмущением критиковал тяжелые люстры с венцами свечей и огромные канделябры, украшающие церкви (особенно клюнийские). В этом смысле ему вторят новые строгие цистерцианские правила 1130-х годов, ограничивающие внутрен-

и 97е»

нее освещение культовых помещении' . Это личное непростое отношение к свету к тому же усугубля­

лось стойким отвращением к diversitas, то есть, говоря языком колористики, к полихромии. Восприятие здесь в полном смысле слова срастается с идеологией. Как из соображений, вдохновлен­ных идеалами покаяния и бедности, так и по причине глубоких личных предпочтений, аббат Клерво объявляет войну цветам — не столько даже цвету как таковому, сколько именно цветам. Если подчас он и готов мириться с некоторыми монохромными сочетаниями, в известных случаях основанными на принципе гризайля, то все, что напоминает о varietas colorum, например, многоцветные витражи, полихромную миниатюру, изделия из драгоценных металлов и переливающиеся камни, он отвергает. В общем, святой Бернард не любит все, что сверкает или блестит (отсюда и его отвращение к золоту). Для него — и в этом он отличается от большинства людей Средневековья — свет не равноценен блеску. Отсюда происходит его глубоко индивиду­альное понимание различных свойств цвета, нехарактерное для

145

ЦВЕТ

его современников. Отсюда же — концепция цвета, основанная на идее тусклости и блеклости, и непривычное приравнивание (современное в некоторых отношениях) света к ненасыщенности и даже к прозрачности*.

Средневековая церковь, храм цвета

Противопоставление двух современников — святого Бернар­да и Сугерия — стало в историографии общим местом. Эти священнослужители действительно имели противоположные представления о христианском храме и богослужении. По пово­ду же цвета они расходились во мнениях сильнее, чем по любо­му другому вопросу. Сугерий, который, как все выдающиеся клюнийские аббаты, считает, что красоте, поставленной на служ­бу Господу, нельзя положить какого бы то ни было предела, доходит даже до того, что ставит гармонию света и цветов выше гармонии форм — как в скульптуре, так и в архитектуре. Чтобы превратить аббатскую церковь Сен-Дени в храм цвета, он за­действовал все техники и средства — живопись, витраж, эмаль, изделия из благородных металлов, ткани, драгоценные камни, — ведь, по его мнению, богатство и красота, необходимые для по­читания Бога, выражаются прежде всего в цвете. А цвет есть одновременно свет и материя276.

Эту мысль, которая неоднократно повторяется в сочинениях Сугерия, в частности в его "De consecratione"**277, написанном около 1143-1144 годов, разделяют многие прелаты, и не только в XII веке, но и в более широких хронологических рамках, с се­редины каролингской эпохи и до эпохи Людовика Святого [1226-1270]. Разве часовня Сен-Шапель, строительство которой было закончено в 1248 году, не была задумала как храм света и цвета? Если рассматривать христианские церкви в масштабе всего За­пада, то позиция святого Бернарда или, шире, цистерцианская

* В XIII в еще один прелат проводит связь между светом и прозрачно­стью — Роберт Гроссетест. Но его замечания по этому поводу опираются больше на конкретные научные наблюдения (в частности, на феномен пре­ломления света), чем на лексические факты и обыденное восприятие.

** «Об освящении». — Прим. перев.

146

Рождение черно-белого мира

позиция вообще, характерна для меньшинства. Почти повсемест­но цвет в церкви играет особую роль. Посему наши размышления от теологии перенесутся к археологии.

Полихромия Одного утверждения, что сегодня мы видим средневековые

церкви в том виде, в какой их превратило время — то есть поч­ти бесцветными, если посмотреть на это с интересующей нас точки зрения, — недостаточно. Нужно постараться восстановить, и не только с помощью воображения, места присутствия и по­рядок расположения цвета в церкви. А затем, прежде всего, попытаться понять, зачем и почему цвет присутствует в церкви, как распределены цвета в здании, как соотносятся между собой в цветовом отношении различные поверхности, предметы и ма­териалы, и, наконец, выявить роль цвета, одновременно декора­тивную, топографическую и литургическую, в жизни храма и культовых обрядах. Обильное присутствие цвета, его динамиче­ская функция, связь с местом, моментом, с художественной тех­никой и ритуалом — вот основные вопросы, которые нужно перед собой ставить, изучая средневековую церковь. Исследова­тели уделяли им недостаточно внимания.

В этом смысле археология и история искусства опять-таки долгое время обходили проблему цвета стороной. Как и живопись, средневековые архитектура и скульптура (хотя это верно и для других периодов) часто воспринимались и изучались так, словно в них отсутствовали цвета (или, что еще хуже, как будто они были черно-белыми), хотя цвет имел существенное значение для их кодирования и функционирования. Таким образом, встает вопрос об обоснованности исследований, которые, поднимая по­добные темы, не учитывают цвет или умалчивают о нем, или даже не подозревают о его существовании. Скажем, если остано­виться на романском периоде, насколько могут быть обоснованы исследования, посвященные изучению того или иного тимпана, того или иного ансамбля капителей, если в них совершенно иг­норируется тот факт, что и то, и другое задумывалось, воплоща­лось, виделось и мыслилось в цвете? А то, что верно для тимпа­на или для капителей, разумеется, так же верно и для других элементов и частей здания, как снаружи, так и внутри. Простые

147

ЦВЕТ

синтаксические и ритмические функции цвета (выделение зон и планов, подчеркивание оппозиций или сочетаний, выстраивание последовательностей, соответствий, перекличек) не принимают­ся во внимание многими историками архитектуры и скульптуры. А ведь это всего лишь две функции среди ряда других, конечно, легче всего поддающиеся осмыслению, но притом, наверное, не самые важные, и уж во всяком случае далеко не единственные. Цвет играет также теологическую, литургическую, эмблемати­ческую, «атмосферную» роль. Цвет — это тональность, это ка­тализатор, это символ и ритуал278.

Церковь, стало быть, должна быть осмыслена в связи с цве­тами, которые в ней присутствуют. Первоочередной задачей, конечно, должно стать изучение сохранившихся следов полих­ромии в архитектуре и скульптуре. Поверхностные или роман­тические исследования прошлых веков279 должны уступить место научному анализу с опорой на лабораторные методы. После де­сятилетий равнодушного отношения к цвету (много ли было таких археологов и историков искусства, которые не считали полихромию мало значащим украшением, недостойным серьез­ного исследования!) такой анализ в течение последних двадцати лет проводится на базе соборов Лозанны, Санлиса, Амьена и некоторых других280. Остается только пожелать, чтобы этому примеру последовали остальные. Впрочем, лабораторные иссле­дования не должны навязывать свои, неизбежно ограниченные методы и выводы, а пигментный анализ не должен отвлекать историка от главного, как это подчас происходит при изучении станковой живописи Нового времени. Ведь главная задача со­стоит в том, чтобы рассмотреть цвет в церкви во всей его целост­ности. Церковь функционирует как сложный механизм, в котором свет и цвета являются важнейшими движущими силами, дей­ствующими токами. Эти силы имеют историю, они вписаны в пространственные и во временные рамки, в краткосрочную и долгосрочную перспективу.

Итак, хронологию и географию «раскрашивания» средневеко­вых церквей еще предстоит изучить. Несомненно, каролингская эпоха представляет собой если не точку отсчета, то, по крайней мере, период расцвета этой тенденции, но все же установить здесь четкие хронологические рамки нелегко. Когда появляются

148

Рождение черно-белого мира

первые признаки угасания этого феномена — три, четыре века спустя? К 1250-м годам? К 1300-м? Немного раньше? Или не­много позже? Конечно, благодаря более многочисленным источ­никам, мы можем проследить основные этапы убывания полих­ромии в архитектуре и скульптуре и определить, что переход от ярких цветов к более приглушенным осуществился чуть позже середины XIII века (примерно в 1250-х годах, к примеру, мы можем наблюдать разницу между буйными красками Сен-Шапель и уже более сдержанными цветами Реймсского собора), а также заметить, что в течение XIV века происходит постепенный, хотя и не полный отказ от многоцветности в полном смысле слова в пользу простых цветовых бликов, золоченых линий и гризайль-ных решений и эффектов. Однако все эти вопросы по-прежнему ждут более обстоятельных исследований. И выводы здесь нужно делать с учетом географических и типологических различий: то, что подходит для Иль-де-Франс или для Шампани, неприменимо для Тосканы или долины Рейна; то, что применимо для больших соборов, не годится для сельских церквушек. Это совершенно очевидно.

Также при изучении крупных архитектурных сооружений следует попытаться определить роль каждой художественной техники, долю участия каждого цеха, каждого подрядчика в этом расцвечивании, а затем и обесцвечивании церквей. До конца XIII века решения по поводу полихромии в целом и распределе­ния цветов, по всей видимости, принимают архитекторы. Впо­следствии более значимую роль, как представляется, играют скульпторы, и архитектурная полихромия приноравливается к полихромии скульптурной. Однако, говоря о распределении ролей в хронологической перспективе, следует также учитывать сте­кольщиков и особенности витражного искусства. Витражи XIII ве­ка пропускают меньше света, чем витражи XII века; но после 1300 года, благодаря техническому прорыву, связанному с при­менением желтой краски на основе серебра, они, напротив, ста­новятся более светлыми и остаются таковыми до середины XV ве­ка. Эти изменения сильно влияют на особенности «поведения» цвета внутри церкви и на общую тональность последней. Кроме того, вопрос о витраже напоминает историку о том, что наряду с изменениями, вписанными в долгосрочную перспективу, суще-

149

ЦВЕТ

ствуют также короткие циклы: год и день. Цвета в церкви живут и приходят в движение в зависимости от перемещения солнца, времени года и времени дня, метеорологических условий. По­года и время действуют сообща. Поэтому в церкви нет стабиль­ных, неизменных цветов. Они постоянно вибрируют, постоянно меняются. Они загораются и гаснут, живут и умирают.

А еще они блекнут. Краска, нанесенная на камень, стекло, дерево или ткань, теряет прежнюю яркость и требует подновле­ния. Яркие краски не всегда значит новые краски. Одним из наиболее увлекательных исследований в этой области может стать изучение того, как конкретная эпоха обращается с краска­ми предшествующих веков (сохраняет их, интерпретирует по-своему, предает забвению). Каждая эпоха, каждая среда (мона­шество или белое духовенство), каждый прелат, осмысляя и переосмысливая цвет, в большей или меньшей степени отходят от своих предшественников. Осуществить подобное исследование в области архитектуры сложно, почти нереально. На материале витражей, гобеленов, предметов обихода и даже скульптуры это сделать проще. Некоторые статуи Девы Марии, к примеру, по­стоянно перекрашивались, начиная с романской эпохи и вплоть до современности. На смену черным или темным девам тысяч­ного года пришли красные девы (XII век), затем синие (XIII-XV века), позолоченные (эпоха барокко) и, наконец, белые (в XIX столетии, после принятия догмата о непорочном зачатии в 1854 году). Подчас на статуе после ряда последовательных окрашиваний сохраняются следы наложенных друг на друга кра­сочных слоев, каждый из которых, в том числе и самый поздний, является документом для археологии, иконографической и куль­турной истории281.

Восприятие Исследования, посвященные цветовому оформлению церквей,

их стен, убранства, обстановки, не должны проводиться отдель­но от более широких исследований, затрагивающих связь между цветом, восприятием и материальной культурой. В связи с цветом существует одна общая проблема. Разумеется, на средневековом Западе не все было раскрашенным, однако тогда красили многие поверхности и материалы, которые в последующих столетиях

150

Рождение черно-белого мира

либо почти, либо вообще не красили: все изделия из древесины и благородной кости, почти все глиняные изделия, большую часть металлов (особенно бронзу), кость, рог, воск, в кругах знати — значительное число пищевых продуктов растительного проис­хождения, а также шесть и перья некоторых домашних животных (собак, ласок, лошадей и даже соколов). Средневековый человек любит цвет. Цвет воплощает для него богатство, радость, надеж­ность. Однако его восприятие отличается от нашего, особенно в том, что касается полихромии. В тех случаях, когда мы в буй­стве ярких красок увидим лишь невнятную пестроту, то есть, говоря в оценочных терминах, нечто непривлекательное, средне­вековый человек сделает четкое различие между цветами, рас­положенными рядом, и цветами, наложенными друг на друга. В его восприятии только соположенные цвета могут быть непри­ятны для глаз, могут связываться с идеей пестроты и вызывать негативные оценки. Напротив, несколько наложенных друг на друга цветов, то есть расположенных на различных уровнях, со­ставляют гармоничное и позитивное сочетание.

Этот момент имеет существенное значение для понимания средневекового восприятия цветовых поверхностей, раскрашен­ных или тканных. Приоритет отдается структуре глубины, а не протяженности. Чтобы произвести эффект, чтобы задать смысл, каждый цветовой слой должен прежде всего вступить в контакт с верхним и с нижним слоями, а затем с теми, которые ему со-положены. Изучая полихромию, нужно избегать любых анахро­низмов и учиться читать раскрашенные предметы и поверхности так, как это делали люди Средневековья, план за планом, на­чиная с заднего и заканчивая передним, самым близким к зри­телю. Отсюда следует: то, что сегодня кажется нам пестрым, избыточным в цветовом отношении, излишне многоцветным, во­все не обязательно задумывалось, осознавалось и воспринималось таковым в Средние века.

Это, впрочем, не мешает цвету присутствовать в церкви по­всюду: на полу, на стенах, на колоннах, на сводах и несущих конструкциях, на дверях и на окнах, на гобеленах, на мебели, на предметах обихода и культовой одежде. Все, что сделано из дерева, глины, камня, воска или ткани, — цветное или может быть цветным. И этот принцип зачастую характерен не только

151

ЦВЕТ

для интерьера церкви, но и для ее экстерьера, по крайней мере до начала позднеготического периода, часто до середины XIV ве­ка. Сегодня с максимальной полнотой (что не значит с макси­мальной достоверностью) мы можем ощутить важность присут­ствия цвета в средневековой церкви на примере деревянных скандинавских церквей. Но в качестве подходящих источников также выступают многие скульптуры. С IX по XV век все скуль­птуры — монументальные или станковые — были раскрашены, полностью или частично. Сугерий неоднократно рекомендует не делать не-полихромных статуй. А еще в начале XV века в па­рижских мастерских раскрашивание скульптурных фигур — "estoffiage" — оплачивалось так же высоко, как и собственно работа скульптора.

Проблема золота Церковь, храм цвета, также является храмом золота. Золото

присутствует в церкви с раннехристианской эпохи, и постепенно под двойным, византийским и германским, влиянием его при­сутствие принимает все более выраженный характер. С IX века весь церковный инвентарь поставляется золотых дел мастерами, а монахи или прелаты, по примеру прославленного предшествен­ника, святого Элигия, нередко сами становятся профессионалами в этом деле. Ювелирное дело — это церковное искусство, и та­ковым оно останется до XIII века.

Внутри храма золото теснейшим образом связано с цветом. Подобно цвету, оно является одновременно и материей, и светом. Но золото — еще и само по себе цвет; цвет, наряду с другими и цвет, обладающий особым статусом. Поэтому золото и цвет находятся в довольно запутанных диалектических отношениях, как в художественном, так и в символическом смысле. Они оба являются световой энергией, «материализованным светом», как в начале XII века утверждает Гонорий Августодунский282. Но зо­лото — это еще и тепло, вес, плотность; оно связано с символи­кой металлов, оно носит магическое имя, а согласно средневе­ковой шкале материалов, выше него стоят только драгоценные камни. Кстати, с последними золото сочетается довольно часто, аранжируя игру цвета и света, в которой небеса соединяются с поднебесной. С одной стороны, золото заставляет цвет сиять;

152

Рождение черно-белого мира

с другой — оно управляет цветом, стабилизирует его, укореняя его в общем фоне, заключая его в рамки. Эта двойная функция золота, доведенная до наивысшего предела в ювелирном деле, также проявляется в миниатюре, в искусстве эмали, скульптуре и даже в текстиле. Она имеет одновременно художественное и эстетическое значение, но кроме того и даже прежде всего — литургическое и политическое. Золото позволяет Церкви утвер­дить и продемонстрировать свою auctoritas*\ оно является знаком власти и потому его накапливают в святая святых либо в при-алтарном пространстве в различном виде (слитки, золотой песок, монеты, украшения, посуда, доспехи, реликварии, ткани, одежда, книги и культовые предметы). Однако золото предназначено не только для накопления. Это еще и средство социального взаимо­действия: его демонстрируют, носят на себе, перебирают, дарят, выменивают (воруют?). Оно обладает огромным демонстративным и медиативным значением. Отсюда берут начало все те много­численные связанные с золотом ритуалы, в которые средневеко­вая Церковь (а позднее Церковь эпохи барокко) вкладывала идею сакральности. До святого Бернарда священнослужители редко решались в открытую ополчаться против золота.

Золото в действительности представляет этическую проблему. Как свет, оно взаимодействует с божественным: это благое зо­лото. Но как материя, оно символизирует земное богатство, роскошь, алчность: это vanitas. Кроме того, в золоте, которое также является цветом, воплощена максимальная насыщенность тона, а значит, в нем заложена моральная проблема, связанная с концентрированностью цвета, которая затрагивалась выше. Это, кстати, может быть использовано для выстраивания некоторых ценностных иерархий: золото, которое в средневековой культуре и средневековом восприятии имеет мало общего с желтым цве­том, зато тесным образом связано с белым, иногда используется для выражения идеи интенсивного белого, «сверхбелого» цвета: эта хроматическая градация зачастую бывает необходима для подчеркивания иерархического превосходства небесного или бо­жественного (например, мира ангелов), но при этом ни лексика, ни живопись не могут адекватно передать ее средствами скудной

* Воля, власть (лат.).

153

ЦВЕТ

гаммы белых тонов*. В Средневековье золото — белее самого белого. Однако его чрезмерная насыщенность может восприни­маться негативно: золотой цвет — слишком роскошный, слишком концентрированный — в наивысшей степени выражает ту самую непрозрачность, ту самую «слепоту» цвета, которую так мучи­тельно переживал аббат Клерво. И которая объясняет его от­вращение к золоту.

Литургия цвета

Итак, западная средневековая церковь является одним из мест «театрализации» золота, а также цвета, света, стекла и даже факелов, светильников и канделябров. Все это стоит дорого и предназначено для мест отправления богослужения. В период Вы­сокого Средневековья (XI—XIII века) — который, если взять все памятники и источники в целом, оставляет у современного исто­рика менее красочное впечатление (хотя, может быть, это всего лишь впечатление?), чем раннее и позднее Средневековье**, — церковь даже предстает единственным истинным пристанищем цвета. Церковь — не только место присутствия цвета; время, момент, ритуал также являются формами существования цвета

* Словарь средневековой латыни свидетельствует о том, что золотой и бе­лый были связаны между собой гораздо теснее, чем золотой и желтый: aureus [золотой] часто становится синонимом candidus [ослепительно белый] или niveus [белоснежный] и редко бывает синонимом croceus [шафрановый], или galbinus, giallus, или luteus [оттенки желтого]. Это четкое различение золото­го и желтого объясняет, почему в конце Средневековья все оттенки желтого, а также желтый, тяготеющий к зеленому или красному, утрачивают ценность. Вместе с тем золотой тесным образом связан с красным цветом, поскольку он отсылает к идее интенсивности, абсолютной насыщенности; такой золотой цвет характерен, к примеру, для Грааля и связанной с ним литургии.

** Меровингская и каролингская эпохи, «варварские» по сути — если судить по предметам и изображениям, которые они нам оставили, — созда­ют о себе очень красочное впечатление. Со второй половины XI в. оно не­сколько меркнет (только церковь продолжает изобиловать цветами), а затем к середине XIV в. разгорается вновь; с этого момента наступает «барочный» период, продолжающийся до начала XVI столетия, в течение которого цвету уделяется значительное место. Конечно, все это сугубо личные ощущения, которые следует уточнить, дополнить или скорректировать. Впрочем, рабо­тая с цветом, историк также вынужден ориентироваться на свои ощущения.

154

Рождение черно-белого мира

в храме. Действительно, со времен Григория VII (1073-1085) и до эпохи Иннокентия III (1198-1216) цвет все глубже проника­ет в богослужение. И когда в первой половине XIII века месса, не меняясь в корне, становится настоящей «системой», собствен­но литургическая функция цвета приобретает кодовый статус.

Как ни странно, но по поводу происхождения и установления литургических цветов не написано ни одного исследования283. Задача эта, конечно, трудна и во многих аспектах наши знания неполны, и не только в отношении раннего Средневековья, но и в отношении всего периода до Тридентского собора [1545-1563]. В первые века христианства священники совершают богослуже­ние в своей обычной одежде; поэтому во всем христианском мире наблюдается некоторое единообразие; поэтому также пре­обладает белая одежда или одежда неокрашенная. Затем белый цвет постепенно закрепляется за Пасхой и самыми торжествен­ными праздниками литургического календаря. Святой Иероним, Григорий Турский и другие Отцы Церкви единодушно признают, что белый цвет обладает наивысшим достоинством. Тем не менее литургические обычаи варьируются в зависимости от диоцеза и диктуются епископами; последние, однако, почти не принимают законов по поводу цвета, ограничившись, как и провинциальные соборы, осуждением пестрой одежды и периодическим напоми­нанием о превосходстве белого цвета.

С IX века ткани и одежда, связанные с богослужением, на­чинают блистать роскошью, золотом, яркими и насыщенными цветами. Эта широкомасштабная тенденция сопровождается со­ставлением нескольких теоретических трактатов, посвященных символике этой одежды и этих тканей, и иногда речь в них за­ходит о цветах. Обычно цветов семь (белый, красный, черный, зеленый, желтый, коричневый и пурпурный), и они толкуются с оглядкой на Писание, особенно на книгу Левит284. Вопрос в том, чтобы понять, оказали ли эти тексты — анонимные, часто трудно поддающиеся датировке и локализации, порой трудные для понимания — какое-либо влияние на реальные литургические обряды. Ни археология, ни иконография, где доминируют темные цвета, не дают повода этого утверждать. Зато эти тексты оста­вили след в дискурсе величайших литургистов XII века: Иоанна Авраншского, Гонория, Руперта из Дойца и даже Гуго Сен-Вик-

155

ЦВЕТ

торского и Иоанна Белета. Кроме того, с этого времени во мно­гих диоцезах достоверно засвидетельствован обычай ассоцииро­вать тот или иной цвет с тем или иным праздником или периодом литургического календаря. Но при этом между диоцезами со­храняются значительные различия.

Затем к власти приходит кардинал Лотарио, будущий папа Иннокентий III. Около 1195 года, когда Лотарио был еще только кардинал-дьяконом и когда, в период понтификата Целестина III (из рода Орсини, врага семьи Лотарио), его временно отстрани­ли от управления церковью, он составил несколько трактатов, и среди прочих трактат о мессе «О святом таинстве алтаря» ("Sacro-sancti altaris mysterio")285. В этом раннем сочинении, которое иногда считают недостойным великого Иннокентия III, автор, в согласии с приемами схоластики, часто прибегает к компиляции и цитированию. В этом, однако, проявляется тенденция времени, и заслуга его сочинения в том, что в нем резюмируется все, что было написано прежде. Кроме того, его свидетельства по поводу цветов литургических тканей и одежды тем более ценны, что описывают обычаи Римского диоцеза накануне его собственного понтификата. До того времени в литургии римские обычаи мог­ли приниматься за эталон (именно это рекомендовали литургисты и канонисты), но они никогда не являлись обязательными в масштабах всего христианского мира; епископы и верующие часто были весьма привержены местным традициям. Благодаря огромному влиянию Иннокентия III в течение XIII века положе­ние дел изменилось. Все активнее продвигалась идея о том, что обычай, установившийся в Риме, по сути имеет силу закона. И — самое главное — сочинения этого папы, пусть и написанные в юные годы, приобрели неоспоримый авторитет. Это касается и трактата о мессе. Большую главу, посвященную цветам, пере­сказывали все литургисты XIII века и, более того, она сказалась на практике многих диоцезов, в том числе и весьма удаленных от Рима.

Значение цветов и их распределение в течение литургическо­го года, в том виде, как это представлено у кардинала Лотарио, выглядит следующим образом. Белый, символ чистоты, исполь­зуется в праздниках, посвященных ангелам, Деве Марии и ис­поведникам, на Рождество и на Богоявление, в Великий четверг

156

Рождение черно-белого мира

и в Воскресение Христово, на Вознесение и в День всех святых. Красный, который напоминает о крови, пролитой Христом и во имя Христа, задействован в праздниках, посвященных апостолам, мученикам и кресту, а также на Пятидесятницу. Черный, свя­занный с трауром и покаянием, используется в заупокойных мессах и во время Рождественского поста, в День святых Не­винных Младенцев Вифлеемских, а также с Семидесятницы и до Пасхи. Наконец, зеленый привлекается в те дни, когда ни белый, ни красный, ни черный не подходят, ибо — и это чрез­вычайно любопытное замечание — «зеленый является промежу­точным цветом между белым, черным и красным» (viridis color médius est inter albedinem et nigritiam et ruborem).

Такое распределение цветов требует некоторых комментари­ев. Прежде всего, следует подчеркнуть, что литургическая цве­товая система структурировалась вокруг трех «базовых» для западной раннесредневековой культуры цветов: белого, красного и черного, иными словами — вокруг белого и двух его противо­положностей. В этом смысле литургическая система ничем не отличается от других символических систем, которые поздняя Античность и Средневековье выстраивали на основе цвета. И, как и в других случаях, к ней присоединяется четвертый, «запас­ной», цвет: зеленый, цвет «вдобавок», цвет извне. Затем нужно отметить отсутствие даже упоминания о синем цвете. В XI — начале XII веков, когда создавались те первоисточники, из ко­торых черпал сведения кардинал Лотарио, синий едва начинает осознаваться как отдельный цвет, и нагружать его неким симво­лическим значением еще слишком рано. Кстати, в долгосрочной перспективе синий так никогда и не достигнет статуса настоя­щего литургического цвета. Лотарио также ничего не пишет о золоте, по крайней мере в этой главе. Для него золото — это материя и свет, а не цвет. Его замечания относительно белого и красного цветов интересны по двум причинам: с одной стороны, он окончательно подтверждает смену цвета мучеников с белого на красный (в раннее Средневековье белый, цвет рая, был также цветом мучеников; затем с теми, кто пролил свою кровь во имя Христа, стал постепенно ассоциироваться красный цвет); с дру­гой стороны, он устанавливает превосходство мученичества над непорочностью (а значит, красного над белым) и временного

157

ЦВЕТ

периода (Рождественский пост, Великий пост) над праздником (а значит черного над красным или над белым) для тех случаев, когда один и тот же святой или один и тот же праздник совме­щают в себе оба качества.

Хотя текст Лотарио о цвете был скорее описательным, чем нормативным, он навязывал литургии некоторую унификациию. Он не повлиял на постановления Четвертого Латеранского со­бора (1215), зато был воспринят в качестве авторитетного ис­точника Гильомом Дюраном, епископом Мандским, автором зна­менитого труда «Устав божественных служб» ("Rationale divinorum officiorum"), составленного в 1285-1286 годах. В этом труде, который состоит из восьми книг и представляет собой самую обширную средневековую энциклопедию, посвященную всем предметам, знакам и символам, связанным с богослужением, пересказывается глава Лотарио о литургических цветах, излага­ются аллегорические и символические толкования, расширяется круг праздников и — из того, что у Лотарио являлось всего лишь описанием римских обычаев — создается целая универсальная система. Зная о том, что сохранилось несколько сотен манускрип­тов Устава ("Rationale"), что после Библии и Псалтыри это была третья напечатанная книга, и что она выдержала сорок три пер­вопечатных переиздания, нетрудно понять, какое влияние на Запад мог оказать подобный нормативный дискурс о цветах286.

Это влияние было, однако, скорее теоретическим и дидакти­ческим, чем подлинно практическим. В XIV-XV веках установ­ление папского престола в Авиньоне, раскол и общий кризис Церкви привели к тому, что тенденция к созданию более унифи­цированной литургии, зародившаяся в XIII веке, пошла на убыль. Многие диоцезы восстанавливают в то время свои особые обычаи и придерживаются их даже после наступления Нового времени. Постановления Тридентского собора и введение римского мис-сала* папы Пия V (1570), которые утвердили всеобщую обяза­тельность римских обычаев, на практике были восприняты дале­ко не сразу. Если все диоцезы христианского мира постепенно приняли пять основных литургических цветов, установленных

* Миссал — богослужебная книга в Римско-католической церкви, со­держащая тексты для совершения литургии (мессы). — Прим. ред.

158

Рождение черно-белого мира

Римом (белый, красный, черный, зеленый и фиолетовый)*, то многочисленные местные особенности уцелели чуть ли не до середины XIX века.

Постепенное установление литургических цветов в период с каролингской эпохи до XIII века — не обособленное явление, оно связано с широко распространенной тенденцией раскраши­вания церквей, о которой речь шла выше. При изучении этих вопросов археологию и литургию нельзя отделять друг от друга. Все цвета, присутствующие постоянно или ситуативно, на стекле или на ткани, на камне или на пергаменте, перекликаются и со­общаются друг с другом внутри храма. Любой цвет всегда об­ращается к другому цвету, и из их диалога рождается ритуал. Цвет опять-таки артикулирует пространство и время, выделяет актеров и зоны, создает линии напряжения, задает ритм, рас­ставляет акценты. Без цвета нет театрализации, нет литургии, нет богослужения.

Кроме того, археологию и литургию не следует отрывать от другой дисциплины — геральдики. Очевидно, что первые серьез­ные попытки кодифицировать цвета литургии совпадают по вре­мени с рождением гербов — самого проработанного социального кода, который средневековый Запад создал на базе цветов. За одно столетие — XII век — месса, как и война, турнир, обще­ство, иконография, была в сущности «геральдически переосмыс­лена» через цвет. Подобно цветам на гербе, цвета литургии ко­личественно ограничены и сочетаются по правилам. Как и в геральдике, они представляют собой чистые категории: это аб-

* Накануне Тридентского собора система литургических цветов, кото­рая была в ходу в большинстве диоцезов католической церкви, выглядела следующим образом: белый — для пасхального времени и для праздников и месс во славу Христа, Девы Марии и особо почитаемых святых; красный — для праздников и месс в честь Святого Духа, Креста, мучеников и Крови Христовой; фиолетовый — для дней и времени покаяния (Рождественского поста, Семидесятницы, Великого поста и т. д.); черный — для Страстной пятницы и заупокойных служб; зеленый — для дней, которым не свойствен­ны собственные цвета. В исключительных случаях фиолетовый уступает ме­сто розовому — во время Gaudete и Laetare, то есть в третье воскресенье Адвента и в четвертое воскресенье Рождественского поста. Использование голубого характерно для некоторых диоцезов во время немногих местных праздников в честь Девы Марии.

159

ЦВЕТ

страктные, умозрительные цвета, их оттенки в расчет не при­нимаются. К примеру, красный цвет Пятидесятницы, подобно гербовой червлени, можно передать с помощью светло-красного, темно-красного, оранжевого, розоватого, фиолетового, бурого и других оттенков; это не имеет никакого значения и не несет никакого смысла. Это архетипический красный, воображаемый красный, символ всех оттенков красного. Так же, как и в гераль­дике, это некий совокупный красный цвет; для ХН-ХШ веков такая идея, такое значение и такая реалия во многих отношени­ях были необычайно современными. Впредь прелат и богослов могли манипулировать цветами точно так же, как это делал ге­рольд. Особенно учитывая, что начиная с 1230-1250-х годов все церкви на Западе заполняют стены огромным количеством гербов. Литургия и геральдика завладели отныне общей «театральной площадкой» — церковью.

Одежда: от символа к эмблеме

Такая геральдизация цвета прослеживается в истории мона­шеской одежды. За семь веков — с VI по XIII — первоначальные цели, имевшие этический характер, трансформировались в клас­сификационные, и прежняя приверженность нулевой степени цвета, то есть неокрашенной шерсти, которой отдавало предпо­чтение раннее монашество, неизбежно уступила место поистине эмблематическому осмыслению монашеского мира, старательно и решительно поделенному на черных монахов, белых монахов, серых братьев, коричневых братьев и т. д. В этой долгосрочной эволюции основные изменения опять-таки произошли в XII-XIII веках, то есть в тот момент, когда западное общество ис­пытало мощное воздействие зарождающейся геральдики. И это не случайно.

В немногочисленных и часто не оправдывающих ожиданий трудах по истории монашеской одежды о цвете говорится редко . Ниже перечислены проблемы, с которыми сталкивается медие­вист при изучении цвета в вышеозначенном контексте: противо­речивый характер источников и пробелы в историографии; раз­рыв, и подчас гигантский, между теоретическими, нормативными или догматическими представлениями и повседневными практи-

160

Рождение черно-белого мира

ками (черный цвет бенедиктинцев, к примеру, еще в XIII веке на деле мог вполне передаваться через коричневый, рыжеватый, серый, синий); приоритетное внимание к материи и насыщен­ности цвета в ущерб вопросам, связанным с тоном окраски как таковым; почти диалектические отношения между правилами красильной химии и символическими спекуляциями по поводу цвета. Наконец, распределение цветов в рамках двух пересекаю­щихся хроматических систем, той, что работает за счет после­довательности слоев (цвета различных предметов одежды, по­крывающих тело), и той, что работает за счет соположенности слоев (взаимодействие между цветами одного монашеского ор­дена с цветами другого ордена, или с цветами белого духовенства, или же с цветами мирян).

С хронологической точки зрения заметен существенный кон­траст между ранними, расплывчатыми и неустойчивыми прави­лами и обычаями и подчас совершенно четкими требованиями уставов, предписаний и постановлений, изданных после XIII ве­ка. Вначале западное монашество преисполнено стремлением к простоте и скромности: монахи носят такую же одежду, как и крестьяне, не красят и химически не обрабатывают шерсть. Кста­ти, именно это рекомендуется в уставе святого Бенедикта288. Цвет считается чем-то излишним. Однако постепенно одежда приобретает для монаха все большую значимость: это одновре­менно и символ его положения, и эмблема той общности, к ко­торой он принадлежит. Отсюда происходит возрастающее раз­личие между костюмом монаха и костюмом мирянина; отсюда же — стремление к некоему единообразию, которое обеспечи­вает и провозглашает сплоченность ordo monasticus*. В каро­лингскую эпоху идею сплоченности через одежду уже стремились выразить с помощью цвета, не столько даже посредством окра­шивания в конкретный цвет (черный), сколько посредством не­коей цветовой гаммы (темные тона). Впрочем, до XIII века и для монахов, и для мирян окрашивание ткани в настоящий черный цвет, насыщенный и стойкий, было сложной задачей.

Между тем, из века в век западные монахи, как представля­ется, поддерживали с черным цветом все более и более тесные,

* Монашеское сословие (лат.). — Прим. ред.

161

ЦВЕТ

значимые на внутригрупповом уровне отношения. С IX века черный — цвет смирения и покаяния — становится поистине монашеским цветом; если на практике его часто заменяют ко­ричневым, синим, серым или «натуральным» тоном (nativus color), то тексты все чаще говорят о monachi nigri*. Этот обычай окончательно утверждается в X-XI веках, в то время, когда раз­расталась «клюнийская империя»**. Доказательством a contrario*** служат все те движения отшельнической направленности, кото­рые распространились в XI веке: выражая идеологическую реак­цию против Клюни и клюнийской роскоши, последователи этих движений стремились вернуть в одежду идеал первоначальной бедности и простоты; в области цвета это выражалось в провоз­глашенной приверженности грубой материи, либо из немытой шерсти с ее естественным оттенком, либо с добавлением козьей шерсти (картезианцы), либо просто «отбеленной» луговым спо­собом**** (камальдулы), либо сотканной из пряжи с добавлением шерсти белых и рыжих ягнят (валломброзианцы). Желание вер­нуться к строгости первых отшельников влекло за собой одно­временно и желание отстраниться от цвета — роскоши, непо­зволительной для монаха. Возможно, в этом также заключалось желание шокировать — ощущением зыбкой грани между шерстью животного и самим животным началом. Некоторые из этих от­шельнических движений граничат с ересью, которая на средне­вековом Западе часто выражается через одежду, а многие из них в качестве покровителя или примера для подражания выбирают Иоанна Крестителя, который в библейской традиции и в иконо­графии предстает диким человеком.

С точки зрения цвета, именно с этим течением нужно связы­вать зарождение ордена цистерцианцев. Цистерцианство также

* Черные монахи (лат.). — Прим. ред. Реформаторский труд Бенедикта Анианского и «Монастырский капиту­

лярий» 817 года не содержат никаких законов относительно цветов. «Черные монахи» рождены обычаем, а не правилами и уставами.

** Монастыри, реформированные по образцу бенедиктинского аббатства Клюни в Бургундии. — Прим. ред.

*** От противного (φρ.). — Прим. ред. **** Ткань выстилали на лугу, и отбеливание происходило естественным

образом за счет воздействия солнца и влаги. — Прим. перев.

162

Рождение черно-белого мира

является реакцией на черный цвет клюнийцев; цистерцианцы стремятся вернуться к истокам, а также восстановить основные правила устава святого Бенедикта: использовать только простую и недорогую материю из неокрашенной шерсти, которая была выпрядена и соткана в монастыре самими монахами. Говоря «неокрашенная шерсть», имеют в виду цвет, близкий к серому. И действительно, первых цистерцианцев, как и многих других монахов, в ряде текстов начала XII века называют monachi gri-sei*. В таком случае, когда и как произошел переход от серого цвета к белому — иными словами, от нулевой степени цвета к настоящему цвету? Когда настоятелем монастыря Сито** был святой Альберих (1099-1109) или, может, это произошло при Стефане Хардинге (1109-1133)? Возможно, сначала в Клерво*** (основанном в 1115 году), а потом в Сито? Может быть, целью было отделить клиросных монахов от простых послушников? На самом деле мы об этом ничего не знаем289. Зато достоверно известно, что горячий спор между клюнийцами и цистерцианца­ми в эпоху Петра Достопочтенного и святого Бернарда способ­ствовал тому, что последние окончательно превратились в белых монахов.

Петр Достопочтенный, аббат Клюни, был первым, кто в зна­менитом письме 1124 года, адресованном аббату Клерво, публич­но обратился к последнему как к белому монаху ("о albe mo-nache...") и упрекнул его в чрезмерной гордыне за то, что он выбрал для облачения этот цвет: белый — это цвет праздника, славы и Воскресения, а черный — цвет смирения290. Этот спор, представляющий собой один из важнейших моментов истории средневекового монашества291, неоднократно возобновлялся и оборачивался настоящим догматическим и хроматическим про­тивостоянием между черными и белыми монахами. Несмотря на ряд попыток пойти на примирение, предпринятых Петром До­стопочтенным, спор продлился до 1145 года. Так, за два десяти-

* Серые монахи (лат.). — Прим. ред. ** Первая, а затем главная обитель ордена цистерцианцев основана в

1098 году. Первым настоятелем монастыря был Роберт Молемский, вто­рым — святой Альберих, третьим — Стефан Хардинг. — Прим. ред.

*** Один из пяти старейших монастырей ордена цистерцианцев, основан святым Бернардом. — Прим. ред.

163

ЦВЕТ

летия, подобно клюнийцам, эмблемой которых был черный цвет, цистерцианцы раз и навсегда приняли в качестве эмблемы белый. Впоследствии этот белый цвет задним числом станет поводом для сочинения различных чудесных историй, объясняющих его божественное происхождение: так, в появившейся в XV веке легенде рассказывается, как Дева Мария, явившись святому Альбериху, велела ему носить белое одеяние.

После XII века разрыв между «идеологическими» цветами и цветами, которые носят в действительности, сокращается. Теперь не только усовершенствовались приемы окраски, позволив при­близиться к желаемому тону, но, главное, — эмблема отныне заменила символ, а реальную свободу обращения с символиче­скими цветами было невозможно перенести на цвета эмблема­тические. В контексте социальных практик цвет превратился в метку, в ярлык, и новому общественному порядку стал соответ­ствовать новый порядок цветов.

В начале XIII века — в тот момент, когда происходят все эти изменения, — в монашеское общество вторгаются нищенствую­щие братья. Они приходят слишком поздно: символа уже нет, осталась только эмблема. В этом отношении показателен пример францисканцев. Они также стремятся к нулевой степени цвета, носят рясу из грубой шерсти, неокрашенной, грязной, залатан­ной — следовательно, вписанной в некую неопределенную гамму серо-коричневых оттенков292. Но, несмотря на все их идеологи­ческие соображения и крайнее цветовое разнообразие ряс (про­блема, которая все еще широко обсуждалась членами ордена в XIV веке), миряне, при взгляде со стороны, называли и эмбле­матически обозначали францисканцев против их собственной воли «серыми братьями»; а сам святой Франциск в изрядном числе народных поговорок зовется "saint Gris", «святым Серым»*. Цвет создает имя. Отрицать цвет и обозначение через цвет ста­ло попросту невозможно, бессмысленно, особенно монахам, ко­торые живут и проповедуют в миру.

Доминиканцы, видимо, это почувствовали, и, отойдя от перво­начальной приверженности белому цвету каноников-премон-

* Ругательство "ventre saint Gris!", которое часто использовали Рабле и Генрих IV, употреблялось до начала XVIII в. Оно означает что-то вроде клят­вы «чревом святого Франциска».

164

Рождение черно-белого мира

странтов, с 1220-х годов нашли для себя новое решение — двуц­ветное, почти геральдическое сочетание белого (ряса) и черного (мантия), как цвета чистоты и цвета строгости293. Эта двуцветная структура, которую уже использовали военные ордена, будет востребована другими нищенствующими (братья-сороки, карме­литы) и монашескими (целестинцы, бернардинцы и др.) ордена­ми вплоть до конца Средних веков. Она закрепляет принцип наложения цветовых слоев в одежде и позволяет задействовать новые цветовые сочетания и знаковые комбинации294.

Кроме того, общество созрело для новой этики цвета. Этика насыщенности уступила место этике тона как такового.

Добропорядочный цвет: черный

Этика тона, которая приобретет столь большое значение в конце Средневековья, в действительности появляется гораздо раньше и связана она в первую очередь с белым духовенством. С середины XI века, опережая григорианские реформы, ряд пре­латов проповедуют и издают законы против роскоши в одежде духовных лиц; постановления синодов, провинциальных собраний и соборов подхватывают и поддерживают их идеи. Объектом атаки становятся слишком богатые ткани и слишком яркие цве­та, особенно красный и зеленый, которые постоянно упоминают­ся в текстах XII века. А в 1215 году XVI-й канон* Четвертого Латеранского собора запрещает всему духовенству использовать «красную и зеленую материи для любых деталей одежды295». Считается, что два эти цвета, к которым иногда прибавляют еще и желтый, слишком бросаются в глаза и требуют слишком боль­ших расходов. Подобные церковные постановления иногда ока­зывают влияние и на мирян: в 1254 году Людовик Святой, вер­нувшись из крестового похода, изгоняет красный и зеленый цвета из своего гардероба и чаще всего одевается теперь в серый, коричневый, черный и иногда в синий — династический цвет рода Капетингов, который постепенно превращается в цвет фран­цузской монархии.

* В данном случае: установление вселенского собора, касающееся веро­учения или обрядов. — Прим. ред.

165

ЦВЕТ

Церковные постановления объявляют войну не только тому или иному отдельно взятому цвету, но и цветам соположенным, то есть полихромии. Реймсский собор 1148 года, возглавленный папой Евгением III, осуждает «непристойное многообразие цве­тов» (varietas colorum indecora). С XIV века война с много­детностью в одежде сосредотачивается на полосатых костю­мах, костюмах, состоящих из двух частей разных цветов или обыгрывающих двуцветные сочетания, организованные в шах­матном порядке, которые завоевывали популярность у мирян. Для духовного лица «быть застигнутым в полосатой одежде»* — позор. В средневековом восприятии полоски фактически явля­ются архетипом пестроты. Они неприличны не только для ду­ховного лица, но и для всякого добропорядочного христианина. Действительно, в иконографии в полосатую одежду одеты из­гои, грешники, предатели и вообще все подозрительные персо-

296

нажи . В конце XIII века запреты и предписания уже касаются не

только одежды духовных лиц. Отныне они распространяются на все светское общество; в позднем Средневековье повсеместно обнародуются нормативные акты и законы против роскоши и чрезмерных расходов на одежду, и особенно в городской среде. Эти законы, которые в ряде случаев просуществовали в различ­ных формах вплоть до XVIII века (например, в Венеции), вы­полняют три функции. Прежде всего — экономическую: ограни­чивая во всех социальных слоях и группах расходы на одежду и аксессуары, так как эти траты признаются непродуктивными. Затем — духовную: поддерживая христианскую традицию про­стоты и добродетели; в этом смысле законы являются частью мощного морализаторского движения, которое прошло через все позднее Средневековье и на котором выросла протестантская Реформация. И, наконец, самое главное — они выполняют со­циальную и идеологическую функцию: утверждая сегрегацию —

* Вот пример, датируемый 1320 годом: «Колин д'Аннишье, починщик обуви, который якобы был клириком, был осужден и казнен, каковой при­говор был вынесен за то, что вышеупомянутый Колин был женат, и за то, что взяли его в полосатой одежде» (Руан, Архив департамента Приморская Сена, G 1885, pièce 522). Выражаю благодарность своему другу Клодии Ра-бель, которая познакомила меня с этим источником и сделала с него копию.

166

Рождение черно-белого мира

в том смысле, что каждый должен носить одежду, соответствую­щую его полу, положению и рангу. Принадлежность к тому или иному слою, к той или иной социопрофессиональнои группе регламентирует буквально все: количество одежды, которой об­ладает человек; предметы одежды, из которых состоит его кос­тюм; ткань, из которой сшита одежда; цвета, в которые покра­шены ткани; меха, украшения и все аксессуары костюма.

Некоторые цвета оказываются под запретом для той или иной социальной группы не только по причине слишком броского или слишком нескромного вида, но также потому, что для их полу­чения используются слишком дорогие красители, торговля кото­рыми и применение которых строго контролируются. В гамме синих оттенков так, например, дело обстоит с «павлиньими» мантиями (насыщенного темно-синего цвета), которые красят очень дорогостоящим концентратом вайды. А также со всеми красными мантиями, чьи роскошные цвета получают из керме-сового червеца или кошенили. Другие цвета, напротив, предпи­саны той или иной исключенной группе: людям особых или не­законных профессий, калекам, нехристианам, осужденным. Эти цвета функционируют как сигналы, указывающие на нарушение социального порядка. Их сущность и принципы их использования меняются в зависимости от города, от области, иногда — от де­сятилетия к десятилетию, однако на постоянной основе данные системы маркеров эксплуатируют три цвета: красный, желтый и зеленый. Как мы видели, эти цвета связаны с пестротой, с от­клонением и нарушением границ.

Эта экономическая и социальная этика, регулирующая цвета одежды, широко содействовала продвижению черного цвета в Западной Европе в конце XIV-XV веков. Черный цвет, до тех пор исключенный из парадной одежды, в частности, потому, что не было способа сделать его насыщенным и ярким, постепенно входит в моду. Явление это, по всей видимости, зарождается в Италии после Великой Чумы — в 1350-1380 годах; затем за несколько десятилетий оно захватывает весь Запад. В XV веке в кругах знати черный становится не просто популярным цветом, а настоящей «величиной», новым (или заново обретенным) по­люсом цветовой шкалы. Отныне красильщики изощряются в изобретении технических и химических возможностей для из-

167

ЦВЕТ

готовления глубоких и сочных оттенков черного, черных тонов, которые отливают ярко-синим или ярко-коричневым, которые устойчиво держатся как на шерстяном сукне, так и на шелковых тканях. Все, чего предшественники не могли добиться веками, удалось осуществить за два-три поколения.

Престиж черного цвета (которому сопутствует укрепление позиций серого) продолжает возрастать в Новое время, его воз­вышение до сих пор сказывается на наших современных вести-ментарных* практиках. С одной стороны, бургундский герцогский двор, который кодифицирует и катализирует все практики позд-несредневекового протокола, передает моду на аристократический черный цвет испанскому двору; и уже с подачи знаменитого «ис­панского этикета» черный цвет завоевывает в XVI-XVIII веках все европейские дворы. С другой стороны (и это особенно важно), черный цвет, морально оправданный законами, регулирующими ношение одежды, с давних пор присваивает протестантская эти­ка, делая его главным полюсом всех цветовых систем вплоть до индустриальной эпохи и даже до более позднего времени.

«Цветоборчество» Реформации

Хотя иконоборчество эпохи Реформации более известно и лучше изучено, чем «цветоборчество», борьба с цветом, или, по крайней мере, борьба с некоторыми цветами, тем не менее всегда была важной составляющей новой религиозной и обще­ственной морали, выдвинутой Лютером, Кальвином и их после­дователями. Зародившись в начале XVI века, когда торжество­вали печатная книга и гравюра, иными словами «черно-белая» культура и «черно-белое» воображаемое, протестантизм оказы­вается одновременно и наследником этики цвета XIV-XV веков, и в полном смысле слова сыном своего времени: во всех сферах религиозной и общественной жизни (богослужение, одежда, ис­кусство, жилище, «деловая» сфера) он превозносит и продвигает цветовые системы, полностью сосредоточенные вокруг оси «черный—серый—белый». Протестантское «цветоборчество» еще ждет своих исследователей (в отличие от иконоборчества, с ко-

* Связанных с одеждой. — Прим. ред.

168

Рождение черно-белого мира

торым оно отчасти — но только отчасти — связано и которому за последнее время было посвящено несколько серьезных ра­бот297). Лучше изучив этот вопрос и особенно уделив внимание эпохе великих реформаторов, мы смогли бы адекватнее оценить то, насколько специфическую позицию занимает (или не зани­мает) протестантизм в отношении искусства и цвета.

Храм Вопрос о том, должен или не должен цвет присутствовать в

христианском храме, имеет давнюю историю. Мы только что его затрагивали в связи с дискуссией между монахами Клюни и монахами Сито, разгоревшейся в первой половине XII века. С се­редины XIV века две точки зрения, долгое время непримиримые, обнаруживают тенденцию к сближению. Ни абсолютная полих­ромия, ни тотальная бесцветность больше не котируются. От­ныне предпочтение отдается простым цветовым бликам, золоче­нию исключительно контуров и кромок, гризайльным эффектам. По крайней мере, в Англии и во Франции. Потому что в храмах Священной Римской империи (кроме Нидерландов), в Польше, в Богемии, в Италии и Испании цвет присутствует всюду. В са­мых богатых соборах золото становится даже навязчивым, пыш­ности декора вторит пышность богослужения и одежды. Это пробуждает различные дореформаторские движения (например, движение гуситов), которые уже в XV веке восстают против по­казной роскоши золота, цвета и изображений, присутствующих в церквях; через несколько десятилетий то же самое сделают протестанты.

Между тем Реформация начинается не в тот момент, когда западные церкви особенно щедро используют цвет. Напротив, она зарождается тогда, когда полихромия идет на спад и краски становятся мрачнее. Однако это тенденция была не всеобщей, и великие реформаторы этим не удовлетворились: цвет из храма следовало изгнать в самом массовом масштабе. Подобно святому Бернарду в XII веке, Цвингли, Кальвин, Меланхтон и сам Лю­тер298 осуждают цвет и слишком богато раскрашенные храмы. Подобно библейскому пророку Иеремии, гневно выступавшему против царя Иоакима, они порицали тех, «кто строит храмы, по­добные дворцам, и прорубает в них окна, и обшивает их кедром,

169

ЦВЕТ

и покрывает их киноварью*». Красный — самый яркий цвет для библейской традиции и средневекового богословия — это цвет, который в наивысшей степени символизирует роскошь и грехов­ность. Он отсылает уже не к крови Христовой, а к безумию людскому. Карлштадт и Лютер питают к нему отвращение299. Последний рассматривает его как эмблематический цвет римско­го папства, обряженного в роскошные красные одежды, подобно Вавилонской блуднице.

Эти факты относительно хорошо известны. А вот о том, как различные протестантские церкви и конфессии осуществляли теоретические и догматические принципы на практике, известно меньше. Каковы точные (и детализированные) хронологические и географические границы процесса изгнания цвета из храмов в XVI-XVII веках? Как часто прибегали к безжалостному уни­чтожению, к маскировке цвета или обесцвечиванию (возвраще­нию материалам их исконного вида; монохромной драпировке, скрывающей живопись; известковой побелке), к полной смене обстановки? Везде ли стремились к нулевой степени цвета или же в некоторых случаях, в некоторых местах, в некоторые пе­риоды отношение было более терпимым, менее хромофобским? Что же, в сущности, означает нулевая степень цвета? Окраши­вание в белый? В серый? Отсутствие краски?300

По всем этим вопросам наши сведения обрывочны, бедны, иногда противоречивы. Цветоборчество и иконоборчество — разные вещи. И к истории цветоборчества нельзя применять хронологические и картографические матрицы, заимствованные из исследований, посвященных борьбе с изображениями. Борьба с цветами — а борьба на самом деле велась — выражалась ина­че, была менее откровенной, более завуалированной и более тонкой, и потому историку сложнее ее заметить. К примеру, действительно ли агрессивные действия были направлены на изображения, предметы и сооружения только потому, что те были покрашены в слишком яркие и вызывающие цвета? Как ответить на этот вопрос? Как отделить цвет от объекта-носителя?

* Иер 22:13. (В Синодальном переводе: «[Горе тому] кто говорит: "по­строю себе дом обширный и горницы просторные", — и прорубает себе ок­на, и обшивает кедром, и красит красною краскою», Иер 22:14. — Прим. ne рев.).

170

Рождение черно-белого мира

Полихромия в скульптуре, особенно если речь идет о статуях святых, в глазах реформаторов, несомненно, способствовала пре­вращению статуй в идолов. Но дело ведь не только в полихромии. А когда разрушению подверглись витражи (в большом количе­стве, руками гугенотов начиная с 1560-х годов), против чего это было направлено: против изображения? против цвета? против формального приема (антропоморфных образов божественных персонажей)? или же против сюжета (жития Девы Марии, аги­ографических легенд, изображений духовенства)? Ответить опять-таки нелегко. Можно даже задаться вопросом, посмотрев на проблему с другой стороны: не связаны ли ритуалы поругания и агрессии, направленные на изображения и цвета, с некоей «литургией цвета», настолько отчетливо, что в ряде случаев (осо­бенно в Цюрихе и в Лангедоке) они принимают театральную, если не сказать «карнавальную301» форму?

Неприязненное отношение к золоту и драгоценным металлам, от отвращения до уничтожения, выявить легче. Однако как да­леко может заходить отождествление металла и цвета? Как вы­страивается связь между золотом и пигментами или красителями, которые его заменяют или же составляют с ним единую систему? В данном случае не стадия разрушения, а стадия восстановления наведет нас на след ответа. Эта долгосрочная стадия, несомнен­но, даст нам наибольшее количество подсказок по интересующей нас проблематике. Ведь очевидно, что с XVI по XX век в про­тестантских храмах цвета меньше, чем в храмах католических. В них отсутствуют даже цветы302. Историк, таким образом, смог бы без особых трудностей проследить, как осуществлялся пере­ход от теории к практике. Стоило бы этим заняться — и от простых наблюдений перейти к детальному изучению эволюции и различных аспектов этого феномена303. Его хронологические границы не едины, географические — не постоянны304. Даже если ограничиться конкретным периодом и несколькими обла­стями, можно обнаружить существенные различия. К примеру, в 1530-1550-х годах в Цюрихе, Женеве и Базеле мы наблюдаем непохожие картины. Внутри самих протестантских общин рефор­маторы или пасторы часто расходятся во мнении с простыми верующими. Одни готовы легко мириться с полихромией в окру­жающей обстановке; другие относятся к ней крайне враждебно305.

171

ЦВЕТ

Так же и в лютеранских землях расхождения между отдельными областями могут быть довольно значительными. С конца XVI ве­ка несколько немецких храмов уже испытывают ощутимое влия­ние красочного барокко, неизвестного кальвинистам. Позже — в XVIII веке — в некоторые храмы Швабии и Франконии даже проникает стиль рококо306.

Все это заслуживает внимательного изучения как в простран­стве, так и во времени — в отношении каждой конфессии и даже в отношении каждой отдельной общины. На начальном этапе продвинуть наши знания смогут только монографические исследования.

Богослужение В ритуале мессы цвет играет первостепенную роль. Культовые

предметы и одежда не только кодированы через систему ли­тургических цветов, они также напрямую связаны с освещением, архитектурным декором, полихромной скульптурой, с изобра­жениями в священных книгах и со всевозможными драгоценны­ми украшениями, — все это создает условия для настоящей театрализации цвета. Наряду с жестом и звуком, цвет является одним из основных элементов, необходимых для богослужения. Затевая войну против мессы и против этой театрализации, кото­рая «делает из Церкви посмешище» (Лютер), «превращает свя­щенников в лицедеев» (Меланхтон), выставляет напоказ бес­полезные красоты и богатства (Кальвин), Реформация не могла не пойти войной и против цвета. Одновременно и против его физического присутствия внутри храма, и против его роли в литургии. Согласно Цвингли, внешняя красота обрядов извраща­ет подлинную суть богослужения307. По мнению Лютера и Ме-ланхтона, храм должен быть избавлен от всякого людского тщес­лавия. По мнению Карлштадта, он должен быть «так же чист, как синагога308». Кальвин, в свою очередь, считает, что лучшим украшением храму служит слово Божье. И все сходятся во мне­нии, что храм должен вести верующих к святости, а значит, быть простым, гармоничным, свободным от всего наносного, чтобы чистота его внешнего вида способствовала чистоте души. С это­го времени литургические цвета в том виде, в каком их препод­носила Римско-католическая церковь, сходят со сцены, и даже

172

Рождение черно-белого мира

цвет в интерьере храма теряет какую бы то ни было культовую роль.

Так (в упрощенном изложении) выглядят некоторые теорети­ческие позиции великих реформаторов. Но, опять-таки, между теоретическими положениями и реальными практиками часто существует значительный разрыв. Разобраться с системой ли­тургических цветов не так-то просто, ведь в ходе столетий и десятилетий позиции различных протестантских общин видоиз­менились и стали разнообразнее. Было бы интересно понять, каким образом Реформация не только догматически, но и фак­тически свела литургические цвета к чистому полотну309; затем, как в нескольких лютеранских общинах — венгерских, словац­ких, скандинавских, — начиная с XVII века стала созревать идея возвращения, сначала нерешительного, потом более явного, к цве­там, которые ассоциировались с тем или иным праздником. При­меров этому становится больше в XIX веке, и связаны они с не-которыми немецкими движениями за возрождение литургии*3 . Также было бы интересно больше узнать о том, как англикане отказались от всякой ассоциации литургии с цветовым кодом, а затем, два века спустя, взяли и снова вернулись к средневеко­вым обрядам. Впрочем, обычаи высокой Церкви* не похожи на обычаи низкой Церкви; последние же, в свою очередь, отлича­ются от того, что могли проповедовать отдельные ривайвелистски настроенные силы. Изучение хронологии, географии и типологии этих процессов, опять-таки, представляется весьма желатель­ным311.

Исследования этой темы помогли бы понять, как и почему Реформации удалось столь быстро и эффективно поднять престиж черного цвета. А кроме того, каким образом удалось постепенно продвинуть — ив области богослужения, и в области социальной этики — цветовую шкалу «черный—серый—белый», которая, наряду с распространением печатной книги и гравюры, весьма способствовала противопоставлению черно-белого мира и мира цветного.

* Направление в протестантизме, стремящееся к сохранению традици­онного богослужения. Противостоит движению «низкой церкви», отрицаю­щей его необходимость. — Прим. ред.

173

ЦВЕТ

Искусство Существует ли типично протестантское искусство? Вопрос

не нов. Однако ответы на него отыскивались сомнительные и противоречивые. Кроме того, если и написано множество работ, посвященных изучению отношений между Реформацией и худо­жественным творчеством, то вопрос о цвете поднимался в них весьма редко.

Я уже говорил о том, что в некоторых случаях борьба с изо­бражениями сопровождалась борьбой с цветом — с красками, которые считались слишком яркими, слишком дорогими, слишком вызывающими. Эрудит и антиквар XVII века Роже де Геньер оставил нам рисунки нескольких средневековых гробниц ан­жуйских и пуатвинских прелатов, прежде раскрашенных велико­лепными красками, которые были полностью стерты и смыты волной иконоборческого и цветоборческого движения гугенотов в 1562 году. На севере Франции и в Нидерландах «погромщики лета 1566 года» порою действовали так же, хотя простое и не­замысловатое разрушение все-таки брало верх над счищиванием, соскабливанием краски или побелкой312. В лютеранских областях, напротив, после первой волны беспорядков определенное уваже­ние к древним изображениям, которые выносили из храмов или прятали под драпировкой, было тесно связано с большей терпи­мостью в отношении цвета.

Но главное не в этом. Повторим, что наиболее существенные сведения об отношении протестантизма к искусству и цвету нам могут дать не разрушения, а созидательная деятельность. Нужно, стало быть, изучить палитру протестантских художников и — далее — рассуждения реформаторов о живописи и эстетическом восприятии — что само по себе не просто, так как этот дискурс неустойчив и изменчив313. К примеру, Цвингли в конце жизни, кажется, уже не так враждебно относился к красоте цвета, чем в 1523-1525 годах. Правда, его, как и Лютера, музыка занимала больше, чем живопись314. Наибольшее число последовательных высказываний и предписаний по поводу искусства и цвета мы, бесспорно, обнаруживаем у Кальвина. К сожалению, они раз­бросаны по многочисленным работам. Попробуем резюмировать их, не слишком исказив общий смысл.

174

Рождение черно-белого мира

Кальвин не осуждает пластические искусства, однако, по его мнению, они должны быть исключительно светскими и должны наставлять, «радовать» (в теологическом смысле) и славить Гос­пода. Изображать при этом следует не Творца (что кощунственно), а Творение. Художник, стало быть, должен избегать искусствен­ных, безосновательных сюжетов, возбуждающих любопытство или похоть. Искусство не самоценно; оно исходит от Бога и должно помогать нам его постигать. Поэтому художник должен быть сдержан в своем творчестве, должен стремиться к гармонии форм и оттенков, должен черпать вдохновение в сотворенном и изображать то, что видит. Красота для Кальвина складывается из таких элементов, как ясность, порядок и совершенство. Самые красивые цвета — это цвета природы; синим оттенкам некоторых растений он, видимо, отдает предпочтение, потому что в них «больше благодати»315.

Если в отношении выбора сюжетов (портреты, пейзажи, жи­вотные, натюрморты) проследить влияние этих рекомендаций на картинах художников-кальвинистов XVI-XVII веков особого труда не составляет, то в отношении цвета это сделать не так просто. Действительно ли существует кальвинистская палитра? И шире — протестантская? Имеет ли смысл задаваться подоб­ными вопросами? Что касается меня, то я отвечу положительно на все три вопроса. Мне кажется, что палитра протестантских художников отличается рядом доминирующих и повторяющихся признаков, которые придают ей подлинное хроматическое свое­образие: общей сдержанностью, отвращением к пестроте, при­верженностью темным тонам, гризайльными эффектами, игрой с оттенками одного цвета, поиском местного колорита, стремле­нием избежать всего, что агрессивно воздействует на глаз, на­рушая хроматическую организацию картины за счет цветовых перепадов. Можно даже сказать, что некоторые художники-кальвинисты отличаются настоящим цветовым пуританством — настолько прямолинейно они следуют этим принципам. Напри­мер, Рембрандт, который часто соблюдает нечто вроде цветовой аскезы, придерживаясь ограниченного числа темных, сдержанных тонов (за что его иногда даже обвиняли в «монохромности»), но зато используя впечатляющие световые эффекты и эффекты

175

ЦВЕТ

вибрации цвета. Эта совершенно особая палитра создает необы­чайную музыкальность и подлинное духовное напряжение316.

Между тем протестантские художники были не единственны­ми, кто ограничивал свою цветовую палитру. То же самое мы можем наблюдать у католических художников, главным образом в XVII веке среди приверженцев янсенистского* движения. Так, можно заметить, что палитра Филиппа де Шампеня стала более скупой, избирательной и даже более мрачной с того момента (1646), как он сблизился с Пор-Роялем и затем фактически об­ратился в янсенизм317.

С точки зрения долгосрочной перспективы, на Западе су­ществовала значительная преемственность между различными художественно-этическими нормами цвета. Цистерцианское ис­кусство XII века и кальвинистская или янсенистская живопись XVII века, в промежутке между которыми создавались гризайль-ные миниатюры XIV-XV веков и зародилось цветоборческое движение раннего периода Реформации, не разделены никаким разрывом, а напротив, связаны единой системой видения: цвет — это притворство, роскошь, уловка, иллюзия. Цвет — это материя, а значит — суета; он опасен, ибо отвращает от истины и добра; он всегда под подозрением, ибо стремится ввести в заблуждение и обмануть; он является препятствием, ибо затрудняет четкое распознавание форм и очертаний. Святой Бернард и Кальвин выражают почти одни и те же мысли, и они едва ли сильно от­личаются от того, что в XVII веке в ходе нескончаемых споров о превосходстве рисунка над цветом или цвета над рисунком будут высказывать противники Рубенса и колоризма318.

Стало быть, художественная хромофобия эпохи Реформации едва ли являлась чем-то принципиально новым. Однако она ока­зала существенное влияние на эволюцию восприятия цвета на Западе. С одной стороны, она способствовала резкому противо­поставлению черно-белой гаммы и цветов как таковых, с дру­гой — вызвала ответную хромофильскую реакцию в римско-католическом мире и косвенно повлияла на зарождение искусства

* Религиозное движение XVII—XVIII вв. за возвращение к раннехристи­анским ценностям, вначале существовало в рамках католической церкви, затем было осуждено как ересь. — Прим. ред.

176

Рождение черно-белого мира

барокко и иезуитского барокко. Для католической Контррефор­мации церковь является образом Небесного Царства на земле, а догмат о пресуществлении оправдывает великолепие внутри храма. В доме Божьем не может быть ничего слишком прекрас­ного: мрамор, золото, ткани и драгоценные металлы, витражи, статуи, изображения, фрески, живопись и сияющие краски — все это было отвергнуто протестантским храмом и протестантской службой. С приходом барокко церковь снова становится храмом цвета, каковым она являлась в клюнийской эстетике и литургии романской эпохи.

Однако самое сильное воздействие на изменение цветово-сприятия в Новое время Реформация, бесспорно, оказала через гравюру и эстамп. Опираясь на книжную культуру, всегда от­давая предпочтение гравюре перед живописью, широко используя гравюрные оттиски и печатные изображения в целях пропаганды, протестантская Реформация способствовала массовому распро­странению черно-белых изображений. Тем самым она приняла активное участие в полномасштабной культурной революции, совершившейся в сфере цвета в XV-XVII веках: все средневе­ковые изображения были полихромными; большинство изобра­жений Нового времени стали черно-белыми. Этот переворот имел серьезные последствия и способствовал тому, что черный и бе­лый — задолго до открытий Ньютона и исследований спектра — были исключены из разряда цветов. Более того, это «исключение» коснулось не только сферы искусства и изображений; оно за­тронуло также и социальные коды, начиная с самого значимого из них — одежды.

Одежда

Наиболее глубокое и долговременное воздействие протестант­ская «хромофобия», несомненно, оказала на одежду. И это одна из тех областей, по поводу которых великие реформаторы дают максимально единодушные предписания. Их взгляды относитель­но роли цвета в искусстве, в изображении, в храме, в контексте литургии grosso modo* одинаковы, однако они так часто расходят­ся во мнениях по второстепенным вопросам, что говорить о пол-

* В общих чертах (лат., um.). — Прим. перев.

177

ЦВЕТ

ном соответствии и даже просто о согласованности их позиций можно лишь с натяжкой. Одежда — другой случай: рассуждения практически единообразны, транслируемые установки — сходны. Различия только в нюансах и степенях, ведь в каждой конфессии, в каждой церкви, как это обычно бывает, есть и умеренные, и радикалы.

С точки зрения Реформации одежда всегда в той или иной мере является знаком стыда и греха. Она связана с грехопаде­нием, и одна из ее основных функций состоит в том, чтобы на­поминать человеку об изгнании из рая. Посему одежда неиз­бежно становится знаком смирения, а значит, она должна быть скромной, простой, неброской, должна соответствовать сущности и занятиям человека. Любая протестантская этика заряжена глубочайшим отвращением к роскоши в одежде, к румянам, укра­шениям и нарядам, к изменчивой и эксцентричной моде. По мне­нию Цвингли и Кальвина, украшать себя — порочно, красить­ся — непристойно, наряжаться — отвратительно*. По мнению Меланхтона, чрезмерная забота о теле и наряде ставит человека ниже животного. И все они придерживаются мнения, что роскошь развращает; единственное, что может украсить человека, — это душа. Сущность должна неизменно торжествовать над видимо­стью.

Эти заповеди приводят к крайней строгости в одежде и внеш­нем облике: к простоте форм, сдержанности красок, отказу от аксессуаров и ухищрений, которые могут скрыть истину. Великие реформаторы подают пример для подражания, одновременно и в своей повседневной жизни, и на картинах и гравюрах, на которых они были запечатлены. Все они предстают на них в темной, скромной, подчас мрачноватой одежде.

Стремление к простоте и строгости выражается в подборе цветовой гаммы костюма, из которой исключены все яркие цве­та, считающиеся непристойными: в первую очередь красный и желтый, а также розовые, оранжевые тона, все оттенки зелено­го и даже некоторые оттенки фиолетового. Зато обильно исполь­зуются темные тона, оттенки черного, серого, коричневого, а так-

* Особое отвращение у Кальвина вызывают мужчины, которые переоде­ваются в женщин или в животных. Отсюда негативное отношение к театру.

178

Рождение черно-белого мира

же белый, достойный и чистый цвет, предпочтительный для детской (и иногда женской) одежды. Синий допустим в том слу­чае, если выглядит неброско. Все, что пестрит, все, что, облекая человека, делает его «похожим на павлина», — это выражение принадлежит Меланхтону319 — сурово осуждается. Как и в слу­чае с убранством храма и литургией, Реформация снова выказы­вает отвращение к полихромии.

Протестантская цветовая гамма едва ли сильно отличается от тех, что в течение столетий предписывала в отношении одежды средневековая этика. Однако с приходом Реформации под вопрос поставлены сами цвета — то есть те или иные тона — и только они, а не красители, концентрация или насыщенность тона, как прежде. Некоторые цвета оказываются под запретом, другие — предписано носить. Это отчетливо видно при изучении норм, касающихся одежды, и законов против роскоши, принятых в большинстве протестантских стран: будь то Цюрих и Женева XVI века, будь то Лондон середины XVII века, или пиетистская* Германия несколькими десятилетиями позже, или даже Пенсиль­вания XVIII века. Этим предписаниям следует посвятить научные исследования, которые помогли бы составить представление об эволюции правил и практик, выделить фазы и зоны как ослабле­ния, так и усиления контроля в долговременной перспективе. Многочисленные пуританские и пиетистские секты, побуждаемые ненавистью к мирской суете, усилили строгость и единообразие протестантской одежды (униформа, за которую ратовали анабап­тисты Мюнстера еще в 1535 году, всегда привлекала протестант­ские секты)320. Тем самым они придали протестантской одежде в целом не только строгий и старомодный, но и консервативный облик, который принципиально закрыт для веяний моды, изме­нений, новшеств.

Однако оставим секты в стороне и вернемся назад, чтобы проследить, каким образом ношение строгой одежды, за которое ратовали все великие реформаторы, обеспечило черному цвету, популярному в Европе уже в XV веке, столь длительный и не­бывалый успех. Черный протестантов фактически соединился

* Движение в немецком протестантизме конца XVII — начала XVIII в. за возрождение первоначальных идей Реформации и Лютера. — Прим. ред.

179

ЦВЕТ

(если не слился) с черным католиков и сделался в результате самым распространенным цветом в европейской одежде с XV по XX век (что не было характерно ни для Античности, ни для большей части Средневековья). Однако проблема не так про­ста — ведь у католиков существует два черных цвета. С одной стороны, черный королей и знати, ведущий происхождение от бургундского двора эпохи Филиппа Доброго (который всю жизнь носил траур по отцу Иоанну Бесстрашному, убитому в 1419 году) и затем перешедший к испанскому двору как часть бургундского наследства. Испанский двор, по крайней мере до 1660-х годов, задавал моду в кругах знати и устанавливал правила придворно­го этикета, и все европейские дворы начала Нового времени в той или иной степени подпали под влияние моды на черный цвет. С другой стороны, существует монашеский черный — цвет сми­рения и воздержанности, а также цвет всех движений, которые в конце Средневековья в том или ином виде стремились восста­новить чистоту и простоту ранней Церкви. Это цвет Уиклифа и Савонаролы. Он также станет цветом Контрреформации, которая четко разделила в цветовом отношении церковь с ее богослуже­нием и верующих: по одну сторону — богатство и изобилие, по другую — скромность и умеренность. Когда Карл V Габсбург одевался в черное — а так он поступал почти в течение всей своей жизни, — речь не всегда идет об одном и том же черном цвете. Иногда это аристократический черный, восходящий к пышной моде бургундских герцогских дворов; иногда, напротив, это неприметный монашеский цвет, восходящий к нормам сред­невековой этики цвета. Именно этот последний цвет сближает его с Лютером и — самое главное — предвещает постепенное схождение католической и протестантской этики, которое в ко­нечном итоге приведет к возникновению — и весьма неожидан­ному — такого явления, которое в Европе XIX-XX столетий окрестят «буржуазными ценностями321».

Последствия Историк вправе задаться вопросом о том, какие последствия

в долговременной перспективе имел тот факт, что цвет — по край­ней мере, некоторые цвета — был отвергнут Реформацией и исключен из ценностных систем, которые она стремилась утвер-

180

Рождение черно-белого мира

дить. Бесспорно, такое отношение способствовало тому самому разделению, о котором речь шла выше (и которое наметилось уже в позднем Средневековье), — разделению между двумя системами: системой черно-серо-белых оттенков и системой цве­тов как таковых. Продвигая в повседневной жизни, в культуре и этике новый способ цветовосприятия, задаваемый печатной книгой и гравюрой, Реформация подготовила почву для Ньютона: в 1666 году, по результатам опытов с призмой и изучения спек­тра, великий ученый выдвигает новый порядок цветов, из кото­рого на научных основаниях исключены черный и белый цвета; в культурном же отношении — в социальных практиках, худо­жественном творчестве, религиозных учениях — это исключение уже произошло несколькими десятилетиями ранее322. Наука, как это часто случается, финишировала последней.

Однако последствия протестантской хромофобии проявляют­ся и за пределами XVII века, даже после открытий Ньютона. Они ощущаются позже, особенно, на мой взгляд, начиная со второй половины XIX века, когда западная промышленность начинает в широких масштабах производить товары массового потребления. Существование тесной связи между индустриальным капитализ­мом и протестантизмом очевидно, даже если не во всем согла­шаться с Максом Вебером. Невозможно также отрицать того, что в Англии, Германии, Соединенных Штатах производство товаров повседневного пользования сопровождается моральными и социальными доводами, которые в значительной степени вос­ходят к протестантской этике. Интересно, не из-за этой ли этики цветовая гамма первых массовых товаров была весьма сдержан­ной? Удивительный факт: несмотря на то, что развитие химиче­ской отрасли уже некоторое время позволяло добиваться окра­шивания товаров в разные цвета, первые бытовые приборы, первые устройства связи, первые телефоны, первые фотоаппара­ты, первые автомобили и т. д. (не говоря уже о тканях и одеж­де), — все товары, выпускаемые в промышленных масштабах между 1860 и 1914 годами, были выдержаны в черно-коричнево-серо-белой гамме. Как будто буйство ярких красок, которого можно было добиться средствами химии, было неприемлемо с точки зрения общественной морали (то же самое можно сказать о цветном кино, появившемся несколько десятилетий спустя323).

181

ЦВЕТ

Самый известный пример такого протестантского и хромофоб-ского поведения связан с именем знаменитого Генри Форда (1863-1947) — основателя одноименной автомобильной фирмы, а также пуританина, неизменно озабоченного этическими вопро­сами, какой бы области это ни касалось: несмотря на пожелания покупателей, несмотря на двухцветные и трехцветные автомоби­ли, выпускаемые его конкурентами, он до конца жизни, по мо­ральным соображениям, продолжал выпускать машины исклю­чительно черного цвета324!

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ КРАСИЛЬЩИКИ

Социальная история нечестивого ремесла

В Средние века профессия красильщика — это ремесленная специальность, существующая отдельно от профессии торговца сукном или красителями. Кроме того, это весьма закрытое и строго регламентируемое ремесло: начиная с XIII века во мно­жестве документов оговариваются подробности организации это­го ремесла и обучения ему, размещение красильных мастерских в городе, права и обязанности красильщиков, список разрешен­ных и запрещенных красителей325. Эти документы, к сожалению, по большей части не изданы, а красильщики, в отличие от су­конщиков и ткачей, до сих пор не стали объектом пристального внимания историков326. Исследования в рамках популярной в 1930-1970-х годах экономической истории позволили, конечно, лучше уяснить место красильного дела в цепочке текстильного производства, а также зависимость красильщиков от торговцев тканями327; однако специальный обобщающий труд, посвященный этому ремеслу, которое всегда всегда представлялось сомнитель­ным и в той или иной степени осуждалось, пока еще не на­писан.

Подозрительное отношение ко всем составляющим красиль­ного дела характерно для многих обществ с древнейших времен328. Однако в средневековой христианской Европе это недоверие, кажется, проявляется сильнее, чем где бы то ни было, и находит выражение как в реальной жизни, так и в преданиях и области воображаемого. В многочисленных письменных и изобразитель­ных источниках подчеркивается сомнительный и даже дьяволь-

183

ЦВЕТ

ский характер этого ремесла, запрещенного клирикам и противо­показанного добропорядочным людям329.

Разобщенные и неуживчивые ремесленники

Изобилие источников объясняется несколькими причинами. Главная связана с тем, что красильное дело занимает важное место в экономической жизни общества. Текстильная промыш­ленность — это единственная крупная промышленность на сред­невековом Западе и во всех городах, специализирующихся на суконном производстве; красильщики всегда были многочислен­ны и хорошо организованы. И часто вступали в конфликты с другими ремесленными цехами, в частности, с суконщиками, ткачами, кожевниками. Строжайшее разделение труда и жесткие профессиональные предписания повсюду сохраняют за красиль­щиками монополию на красильную деятельность. Однако ткачи, которые, за некоторыми исключениями, не имеют права на кра­шение ткани, тем не менее тоже занимаются окраской. Это приво­дит к судебным тяжбам, процессам, архивные материалы которых зачастую оказываются весьма информативными для историка цвета. К примеру, из них мы узнаем, что в Средние века почти всегда окрашивали уже сотканное сукно и только в редких слу­чаях пряжу (за исключением шелка) или стриженую шерсть330.

Иногда ткачи получают от муниципальных или сеньориальных властей право на крашение шерстяного сукна в какой-нибудь новомодный цвет или же на окрашивание с помощью такого красителя, который до тех пор редко использовался либо вообще не использовался красильщиками. Эта привилегия на нововведе­ние, которая позволяет обойти древние статуты и предписания, и дает нам порой основания воспринимать гильдию ткачей как менее консервативную по сравнению с гильдией красильщиков, естественно, вызывала у последних крайнее возмущение. Так, около 1230 года в Париже королева-мать Бланка Кастильская разрешила ткачам красить в синий цвет в двух мастерских, при­чем исключительно с помощью вайды. Эта мера, которая отве­чала новым запросам покупателей, полюбившим этот цвет, дол­гое время остававшийся в тени (и теперь активно завоевывающий популярность), спровоцировала острый конфликт между красиль-

184

Средневековые красильщики

щиками, ткачами, королевской властью и муниципальными вла­стями, длившийся несколько десятилетий. В 1268 году это даже нашло отражение в «Книге ремесел» прево Парижа Этьена Буа-ло, составленной по приказу Людовика Святого для того, чтобы письменно зафиксировать порядки, принятые в различных па­рижских ремесленных цехах:

Ни один ткач в Париже не может в своей мастерской красить ткань ни в какие цвета. Исключение делается только для окра­шивания [в синий] с помощью вайды. Однако это можно делать только в двух мастерских, так как с разрешения королевы Бланки [Кастильской] — царство ей небесное — ткачам позволяется иметь два дома, где можно законно заниматься и тканьем, и окрашиванием [вайдой] [...Р1.

Конфликты с кожевниками — представителями еще одной сомнительной профессии, ибо они имеют дело с трупами живот­ных — возникают уже не из-за ткани, а из-за доступа к речной воде. Для ремесла красильщиков и кожевников, как, впрочем, и для многих других ремесел, вода — это производственная не­обходимость. Однако вода обязательно должна быть чистой. А когда красильщики загрязняют ее своими красителями, кожев­ники уже не могут использовать ее для вымачивания кожи. И наоборот, когда последние сливают в реку грязную воду после дубления, для красильщиков вода тоже становится непригодной. Это опять-таки приводит к конфликтам и судебным тяжбам, о которых мы узнаем из архивных документов. Среди последних до XVIII века встречается множество указов, предписаний и по­становлений городских властей, которые требуют от парижских красильщиков заниматься красильным делом за пределами горо­да и даже вдали от предместий, так как «ремесло это приводит к такому сильному загрязнению либо же в нем используются такие вредные для человеческого тела вещества, что нужно тща­тельно выбирать места, где разрешено будет им заниматься, так, чтобы оно не принесло вреда здоровью332».

В Париже, как и во всех крупных городах, запреты на занятие красильным ремеслом в слишком густонаселенных зонах бес­престанно повторялись с XIV по XVIII век. Приведу в качестве примера текст парижского постановления 1533 года:

185

ЦВЕТ

Всем скорнякам, кожевникам и красильщикам запрещается за­ниматься своим ремеслом в городских и пригородных домах; им пред­писывается доставлять шерсть к реке Сене ниже Тюильри* и мыть ее там; [...] им также запрещено выливать дубильные и красильные растворы или подобные загрязняющие вещества в реку; для выпол­нения своих работ им разрешается переместиться, коль это им будет угодно, под Париж, к Шайо, удалившись от предместий по меньшей мере на расстояние в два выстрела из лука под страхом конфискации имущества и товаров и изгнания из королевства .

Из-за речной воды похожие споры — и зачастую весьма ожес­точенные — разгорались и между самими красильщиками. В большинстве текстильных городов красильное ремесло было строго разграничено в зависимости от состава ткани (шерсть и лен, шелк, и, в некоторых итальянских городах, хлопок), а также в зависимости от цвета или группы цветов. Постановления за­прещают окрашивать ткань или применять определенную цвето­вую гамму, если на это нет особого разрешения. Например, при работе с шерстью, начиная с XII века, тот, кто красит в красный цвет, не может красить в синий, и наоборот. Зато те, кто рабо­тает с синим цветом, часто берут на себя зеленые и черные тона, а те, кто с красным, — желтую гамму. Поэтому если в некоем городе «красные» красильщики подоспеют к реке первыми, то вода в ней сильно покраснеет, и «синие» красильщики смогут ей пользоваться только через какое-то время. На этой почве возни­кают постоянные споры и на века затаенная злоба. Иногда, как в Руане в начале XVI века, муниципальные власти пытаются установить календарь, регулирующий доступ к реке и предпола­гающий еженедельное чередование или модификацию графика — так, чтобы все по очереди могли пользоваться чистой водой334.

В некоторых городах Германии и Италии специализация про­двинулась еще дальше: красильщики, окрашивающие в один и тот же цвет, разделяются в зависимости от конкретного краси­теля, с которым они имеют право работать. Например, в Нюрн­берге и в Милане в XIV и в XV веках среди тех, кто красит в красный, выделяются те, кто применяет марену — краситель,

* В то время — черепичная фабрика (что и обозначает данное слово в буквальном переводе), строительство одноименного дворца началось толь­ко в 1564 г. — Прим. перев.

186

Средневековые красильщики

который на Западе производился в большом количестве и был приемлем по цене, — и те, кто использует кермес или кошениль, которые привозились из Восточной Европы или с Ближнего Вос­тока и стоили очень дорого. При этом те и другие красильщики облагаются разными налогами, над ними осуществляется раз­личный контроль, они применяют разные технологии и исполь­зуют разные протравы, имеют разную клиентуру. В некоторых городах Германии (Магдебурге, Эрфурте*, Констанце и особенно в Нюрнберге) среди ремесленников, окрашивающих в красные и синие тона, различают простых красильщиков, которые произво­дят окраску обычного качества (Färber), и красильщиков высше­го разряда (Schönfärber). Последние используют благородные материалы и умеют добиваться глубокого проникновения цвета в волокна ткани. Цвета у таких красильщиков «самые красивые и притом устойчивые» (tinctores cujus colores optimi atque du-rabiles sunt)335.

Запрет на смешивание красок

Узкая специализация красильщиков едва ли представляет собой что-то удивительное для историков цвета. Это явление необходимо соотнести с унаследованным от библейской культу­ры и пропитавшим все средневековое сознание отвращением к смешиванию336. Подобное отвращение самыми разными способа­ми проявлялось как в области идеологии и символики, так и в повседневной жизни и материальной культуре337. Соединять, смешивать, сплавлять, амальгамировать — все эти операции за­частую считаются инфернальными, ибо нарушают природу и порядок вещей, установленные Творцом. Все, кто вынужден вы­полнять их по роду своей профессиональной деятельности (кра-

* В Германии Магдебург являлся крупным центром производства и тор­говли мареной (красные тона), а Эрфурт специализировался на вайде (синие тона). Соперничество между этими городами было весьма ощутимым в XIII— XIV вв., когда синие тона, снова вошедшие в моду, стали составлять крас­ным тонам все более и более сильную конкуренцию. Тем не менее с конца XIV в. единственным крупным красильным городом в Германии, который в международном масштабе мог сравниться с Венецией или с Флоренцией, являлся Нюрнберг.

187

ЦВЕТ

силыцики, кузнецы, аптекари, алхимики), вызывают страх и по­дозрение — ведь они как будто бы обманывают материю. Кстати говоря, ремесленники и сами опасаются совершать некоторые операции: например, красильщики не рискуют смешивать два цвета, чтобы получить третий. Их наслаивают, накладывают друг на друга, но, по сути, не смешивают. До XV века ни в одном рецептурном сборнике по приготовлению красок, как для кра­сильного дела, так и для живописи, не говорится, что зеленый цвет можно получить, смешав синий и желтый. Зеленые тона получают другими способами, в одних случаях из пигментов и красителей естественного зеленого цвета, в других — обрабаты­вая синие и серые красители разными способами, не связанными со смешиванием. Для средневековых людей, не знакомых со спектром и спектральной классификацией цветов, синий и жел­тый — цвета разного ранга и, даже будучи размещенными на одной оси, они чрезвычайно далеко отстоят друг от друга; стало быть, они не могут иметь между собой переходной «зоны» в виде зеленого цвета338. Кроме того, по крайней мере до XVI века чаны с синей краской и чаны с желтой краской находятся в разных мастерских: так что содержимое этих чанов не только запрещено, но и просто физически трудно смешивать для полу­чения зеленой краски. Те же запреты и трудности обнаружива­ются и в связи с фиолетовыми оттенками: их редко получали, смешивая синий с красным, то есть марену с вайдой; обычно их добивались, добавляя к вайде особую протраву339. Поэтому сред­невековые фиолетовые тона, в которые вообще редко окрашива­ли ткани, больше тяготеют к синему, чем к красному.

В этой связи следует напомнить о том, что на окраску сильно влиял процесс травления, то есть воздействие закрепителей. Последние представляют собой вяжущие вещества, которые до­бавляются в красильный раствор, с тем чтобы очистить шерсть от примесей и чтобы краситель глубоко проник в волокна ткани. Окраска без протравы невозможна, либо же она не будет дер­жаться (исключением является окраска в синий с помощью ин­диго*).

* Отсюда противопоставление тех, кто красит в красный цвет, и тех, кто красит в синий, к которому я вернусь чуть ниже.

188

Средневековые красильщики

Квасцы — основной закрепитель, применяемый в Средневе­ковье при окрашивании дорогих тканей. Это горная соль, которая в природном состоянии представляет собой двойной сульфат калия-алюминия. В Средние века ей находят самое разнообразное применение: используют для очистки и осветления воды, затвер­девания гипса, дубления кожи, обезжиривания шерсти и — глав­ное — для фиксации краски. Это ценный продукт, который с XIII века становится предметом активной торговли. Торговлю квасцами контролируют генуэзцы, которые привозят их на Запад из Египта, Сирии и главным образом Малой Азии, где в районе Фокеи добывают квасцы самого лучшего качества. Но в XV веке после падения Константинополя добыча квасцов с неизбежностью перемещается на Запад. Теперь квасцовые рудники разрабаты­ваются в Испании, но главным образом в горах Тольфа к северу от Рима, на территории Папской области; в следующем веке папы заработают на них целое состояние340.

Квасцы — дорогая протрава, предназначенная для окраски высокого класса. При обычном окрашивании их часто заменяют более дешевыми закрепителями. Например, винным камнем, то есть соляными отложениями, которые остаются от вина на дне и на стенках бочек*. Или попросту известью, уксусом, челове­ческой мочой, золой некоторых деревьев (ореха, каштана). Одни протравы больше подходят для одних красок или текстильных волокон, другие — для других, а в зависимости от пропорций и способов травления можно получить тот или иной тон, тот или иной оттенок конкретного цвета. Некоторые красители следует особенно сильно протравливать, чтобы получить хороший цвет: это касается марены (красные тона) и цервы (желтые тона). Другие, напротив, не требуют сильной протравки и даже могут совсем без нее обойтись: это касается вайды, а в более позднее время — индиго, привозимого из Азии, а затем из Америки (си­ние тона, а также зеленые, серые и черные). Поэтому во всех европейских постановлениях периодически проводится различие между «красными» красильщиками, которые закрепляют цвет,

* В конце Средневековья винный камень в соединении с квасцами часто использовали для получения качественного и не очень дорого закрепителя (винный камень стоил гораздо дешевле квасцов).

189

ЦВЕТ

и «синими» красильщиками, которые цвет не закрепляют никогда или почти никогда. Во Франции с конца Средних веков, обозна­чая это различие, чаще всего говорят о красилыциках-«кипя-тилыциках» (которые должны прокипятить в первой ванне ткань вместе с протравой и красильным раствором) и «чановых», или «вайдовых» красильщиках (которые не утруждают себя этой операцией и в некоторых случаях могут даже окрашивать холод­ным способом). При этом регулярно напоминается, что нельзя одновременно быть и тем, и другим.

Другие социальные феномены и особенности цветовосприятия, которые привлекают внимание исследователя, изучающего кра­сильное ремесло, связаны с насыщенностью и концентрацией цвета. Изучение технологических процессов, стоимости красящих веществ и иерархии престижности различных тканей в действи­тельности показывает, что насыщенность и яркость тона явля­ются основанием для формирования системы цен и оценок не в меньшей, если не в большей степени, чем собственно цвет окра­ски. Красивый, дорогой и престижный цвет — это, повторимся, цвет насыщенный, яркий, сияющий, глубоко проникший в во­локна ткани и устойчивый к воздействию солнца, стирки и вре­мени. Приоритет насыщенности перед оттенком или тоном в оценочной шкале цветовосприятия обнаруживается и во многих других сферах, где так или иначе фигурирует цвет: в лексике (за счет префиксов и суффиксов), в этических суждениях, худо­жественных воплощениях, законах против роскоши. В результате мы приходим к выводу, который противоречит нашему современ­ному восприятию и представлению о цветах: для средневекового красильщика и его клиентуры насыщенный цвет часто оказыва­ется ближе другому насыщенному цвету, чем самому себе в полинявшем или слабо концентрированном виде. Насыщенный и яркий синий цвет шерстяного сукна всегда будет ближе к та­кому же насыщенному и яркому красному, чем к бледному, туск­лому, «жиденькому» голубому.

Требование добиваться насыщенного, концентрированного цвета, цвета, который держится (color stabilis et durabilis), про­возглашается во всех рецептурных сборниках, предназначенных для красильщиков. Процесс травления здесь опять-таки высту­пает на первый план: для каждой ткани, для каждого красителя

190

Средневековые красильщики

требуется тот или иной закрепитель; кроме того, в каждой ма­стерской существуют свои традиции и секреты. Технология чаще передается из уст в уста, чем предается перу и пергаменту.

Рецептурные сборники

Между тем сохранилось большое число рукописных рецеп­турных сборников конца Средневековья и начала XVI века. Эти документы трудно датировать и изучать. Не только потому, что все они переписывались: каждая новая копия представляла собой новую редакцию текста, добавлялись новые рецепты, изымались старые, другие модифицировалась, видоизменялись названия про­дуктов либо же разные продукты обозначались одним и тем же наименованием. Но главным образом потому, что практические и технологические рекомендации в таких сборниках постоянно соседствуют с соображениями аллегорического и символическо­го толка. В одной фразе сталкиваются комментарии о символи­ческих значениях и «свойствах» четырех начал (воды, земли, огня и воздуха) и практические рекомендации по поводу того, как наполнять котел или чистить чан. Кроме того, сведения о массе или объеме ингредиентов, а также об их пропорциях всег­да очень расплывчаты: «возьми изрядную долю марены и по­ложи ее в некоторое количество воды; добавь немного уксуса и побольше винного камня...». Более того, указание на время кипячения, отваривания или вымачивания дается лишь в редких случаях либо совершенно сбивает с толку. Например, как объ­ясняется в одном тексте конца XIII века, для того чтобы изгото­вить зеленую краску, нужно вымачивать медные опилки в уксу­се либо в течение трех дней, либо в течение девяти месяцев341! Как это часто бывает в Средневековье, ритуал оказывается важ­нее результата, а числа имеют скорее качественное, нежели количественное значение. В средневековой культуре и три дня, и девять месяцев выражают почти одну и ту же идею, связанную с зарождением и рождением (или возрождением), прообразом которой, в первом случае, становится смерть и воскресение Хри­ста, а во втором — появление на свет ребенка.

Как правило, все рецептурные книги, будь они предназначены для красильщиков, художников, врачей, аптекарей, поваров или

191

ЦВЕТ

алхимиков, представляют собой одновременно и аллегорические тексты, и практические пособия. В них широко используются простое построение фраз и обыденная лексика, в основном гла­голы: выбирать, брать, толочь, растирать, погружать, кипятить, вымачивать, разбавлять, перемешивать, добавлять, цедить. Везде подчеркивается важность медленного протекания процессов (ускорять их — неэффективно и недобросовестно) и тщательно­го выбора емкостей: глиняных, железных, оловянных, открытых или закрытых, широких или узких, больших или маленьких, той или иной формы — у каждой из них есть свое название. То, что происходит внутри этих сосудов, является метаморфозой — это опасная и даже дьявольская процедура, которая обязывает с большой осторожностью подходить к выбору и использованию сосуда. Наконец, рецептурные книги особое внимание уделяют опять-таки проблеме смешивания и применения различных ком­понентов. Минералы — это одно, растения — другое, вещества животного происхождения — третье, и с ними нельзя обращать­ся как попало: растительные вещества — чистые, вещества жи­вотного происхождения — нет; минералы — мертвые, животные и растения — живые. Зачастую главная операция при изготов­лении красящего вещества — красильного раствора или крас­ки — состоит в том, чтобы воздействовать веществом, которое считается живым, на вещество, которое считается мертвым.

Ввиду этих общих особенностей рецептурные книги следова­ло бы изучить в комплексе, как отдельный литературный жанр. Ведь несмотря на неполноту, несмотря на трудность датировки, установления авторства и происхождения рукописей, эти тексты богаты самыми разнообразными сведениями. Многие из них еще не изданы, далеко не все классифицированы, а некоторые даже не учтены342. Более подробное их изучение не только обогатило бы новыми сведениями наши знания о красильном деле, живо­писи, кулинарии и медицине в Средние века, но также позволи­ло бы лучше осветить историю «практических» (в данном случае это слово, конечно, следует использовать с осторожностью) зна­ний в Европе с греческой античности до XVII века343.

Что касается красильного ремесла, то в глаза бросается сле­дующий факт: если до конца XIV века три четверти рецептов в этих сборниках касаются приготовления красной краски, то по-

192

Средневековые красильщики

еле этой даты непрерывно возрастает число рецептов по из­готовлению синей краски. Так что в начале XVII века в пособиях по красильному делу последние в конечном итоге оказываются в большинстве344. Те же изменения характерны для рецептур­ных сборников и трактатов, предназначенных для художников: до Возрождения явно доминируют рецепты приготовления крас­ной краски, затем с ней начинает конкурировать синяя краска, рецепты которой в конечном итоге начинают численно преоб­ладать.

В связи с рецептурными книгами встают одни и те же вопро­сы: какое применение средневековые красильщики находили этим текстам, скорее умозрительным и аллегорическим, нежели прак­тическим и в подлинном смысле слова технологическим? Дей­ствительно ли их авторы были ремесленниками? Для кого пред­назначались их рецепты? Учитывая, что некоторые рецепты были длинными, а другие короткими, можно ли сделать из этого вывод, что они были предназначены для разных категорий чита­телей, что некоторые из рецептов на самом деле читали в ма­стерской (кто же в этом случае умел читать?), а другие бытова­ли совершенно независимо от ремесленного производства? В конце концов, какую роль в их составлении играли перепис­чики? При современном состоянии наших знаний ответить на эти вопросы трудно. Однако примерно те же вопросы возникают и в связи с живописью, причем эта область выгодно отличается тем, что некоторые художники оставили нам не только свои живописные произведения, но и сочинения, в которых содержат­ся подобные рецепты345. И мы можем констатировать, что одно с другим почти не связано. Самый известный случай в этом от­ношении представляет собой Леонардо да Винчи, автор компи­лятивного и философского трактата о живописи (незаконченно­го), писавший картины, в которых никак не отразилось то, что он описывал и предписывал в своем трактате346.

Трудности красильного ремесла

Несмотря на такой значительный разрыв между устной и письменной передачей знаний, красильное ремесло в Средние ве­ка отличалось достаточно высокой эффективностью, гораздо бо-

193

ЦВЕТ

лее высокой, чем в Античности, когда долгое время не умели добиваться качественной окраски в красный цвет. Хотя в Сред­невековье и был утерян секрет настоящего пурпура347, зато с хо­дом столетий (особенно начиная с XII века) большие успехи были достигнуты в изготовлении голубых, желтых и черных кра­сок. Только белые и зеленые тона по-прежнему вызывали за­труднения*.

В настоящий белый цвет окрасить в сущности можно было только лен, но даже это представляло собой довольно сложную процедуру. Что касается шерсти, то здесь часто довольствовались натуральным белым цветом, который достигался путем лугового «отбеливания» за счет обогащенной кислородом росы и солнеч­ного света. Однако это медленная и долгая операция, для которой требуется много места и которую нельзя осуществить зимой. Кроме того, белый получается не очень белым и через некоторое время опять приобретает коричневато-серый, желтоватый оттенок неотбеленной ткани. Поэтому в средневековом обществе почти не носили одежду настоящего белого цвета348. Использование для окрашивания некоторых растений (мыльнянки), щелока на основе золы либо глины и руды (магнезии, мела, свинцовых белил) в действительности придает белому цвету сероватый, зеленоватый или синеватый оттенок, лишая его яркости**. Все мужчины и женщины, которые по соображениям морального, литургического или эмблематического порядка должны были носить белый цвет, никогда по большому счету не носили его на самом деле. Так, например, королевы Франции и Англии с конца

* Несмотря на огромный прогресс в области окрашивания и красителей, начавшийся в XVIII в., проблема окраски ткани в зеленый цвет сохраняет свою актуальность в течение всего Нового времени и даже в современную эпоху. Именно гамма зеленых оттенков по-прежнему представляет наиболь­шие трудности в том, что касается получения, воспроизведения и особенно фиксации цвета. Это одинаково верно и для красильного производства, и для живописи.

** Отбеливание на основе хлора и хлоридов появится лишь в конце XVIII в., так как хлор был открыт только в 1774 г. Известно также отбели­вание на основе серы, но эта процедура освоена плохо и приводит к порче шерсти и шелка. Необходимо в течение дня держать ткань в разбавленном растворе сернистой кислоты: если в растворе слишком много воды, то от­беливание неэффективно; если слишком много кислоты, то портится ткань.

194

Средневековые красильщики

XIII — начала XIV века носят белый траур: однако это сугубо теоретическое намерение; так как ровного и устойчивого белого цвета добиться невозможно, они «перебивают» его, сочетая с черным, серым или фиолетовым. Так же поступают священники и дьяконы в тех случаях, когда богослужение требует обязатель­ного присутствия белого цвета (в праздники, посвященные Хри­сту и Деве Марии, на Богоявление, в День всех святых349): в эти дни белый часто сочетается с золотым, что объясняется не толь­ко причинами символического порядка, но также особенностями окраски. Наконец, в этом ряду следует упомянуть цистерцианцев, «белых монахов», одежда которых в реальности никогда не была по-настоящему белой. Впрочем, то же самое можно сказать и о враждебных им братьях-бенедиктинцах, «черных монахах»: они тоже редко одевались в настоящий черный, так как однородная, яркая и устойчивая окраска шерсти в этот цвет — процедура сложная и дорогостоящая (с шелковыми тканями дело обстоит проще). Даже если на некоторых — хотя далеко не на всех — изображениях бенедиктинцы и цистерцианцы действительно но­сят черное или белое, то в монастырях и приоратах они часто одевались в коричневый, серый и даже синий цвета .

Что касается зеленого цвета, то здесь окраска и фиксация тона представляют еще больше трудностей. Ткани и одежда, окрашенные в зеленые тона, часто выглядят полинявшими, се­роватыми, они малоустойчивы к воздействию света и моющих средств. Добиться глубокого проникновения зеленой краски в волокна ткани, придать ей яркость и сочность, сделать так, что­бы цвет долго сохранял свою насыщенность, всегда было непро­стой задачей для европейских красильщиков, начиная с римской античности и до XVIII века. Это объясняется причинами одно­временно химического, технологического и культурного харак­тера. Как мы уже говорили, для окрашивания ткани в зеленый цвет пока еще не начали смешивать синий и желтый красители в одном красильном чане. В эту эпоху спектр еще не был известен и в принятой цветовой шкале желтый располагался далеко от зеленого и синего цветов, где-то между белым и красным, и даже иногда считался смесью последних, как об этом в конце XV века пишет поэт Жан Роберте в своем изящном стихотворном посла­нии, раскрывающем символику различных цветов:

195

ЦВЕТ

Желтый

Я белого и красного смешенье, На ноготки похож мой цвет; Кому везет в любви — тому заботы нет: Ему вполне сгожусь я для ношенья.351

Так что красильщикам едва ли приходит в голову мысль, что для получения зеленого цвета нужно смешать желтую и синюю краски. Зеленый готовят другим способом. Для самой простой окраски используют продукты растительного происхождения: травы (такие как папоротник или подорожник), цветы (например, наперстянку), ветки (например, дрока), листья, (например, ясеня или березы), кору (например, ольхи). Но ни одно из этих крася­щих веществ не дает насыщенного и устойчивого цвета. Краска не держится, выгорает и даже исчезает с некоторых тканей. Более того, сильная протрава имеет тенденцию портить цвет. Поэтому в зеленый цвет обычно красят рабочую одежду, и в этом случае зеленый — впрочем, как и расхожий синий цвет — часто имеет сероватый оттенок. Иногда, чтобы получить более яркий тон, применяют минеральные красители (зеленые земли, уксус­нокислую медь, ярь-медянку), но они едкие — даже вредные — и не дают равномерной окраски*.

Технические трудности окрашивания в зеленый цвет объяс­няют, почему в XVI веке (возможно, с конца XV столетия в Нюрнберге, а также в Эрфурте и в ряде других городов Тюрингии) некоторые красильщики, работающие в различных мастерских, движимые упорством или любопытством, начинают окрашивать

* Трудности, связанные с изготовлением и фиксацией зеленой краски, как применительно к красильному делу, так и к живописи, возможно, объ­ясняют тот факт, что этот цвет редко используется в гербах. По крайней мере, в реальных гербах, которые должны иметь материальное воплощение в самых разных техниках и на самых разнообразных носителях. Ведь в гер­бах литературных и воображаемых, которые существуют даже не будучи не нарисованными (одного описания уже достаточно), индекс частотности зеле­ного цвета (sinople в терминах геральдики начиная с XV в.) гораздо выше, чем в реальных гербах. Что позволяет авторам задействовать богатую сим­волику зеленого цвета. По этим вопросам см.: Pastoureau M. Traité d'héral­dique, op. cit., p. 116-121.

196

Средневековые красильщики

ткань в зеленые тона, опуская ее сначала в раствор с вайдой (синий), а затем в раствор с цервой (желтый). Это пока еще не смешение синего с желтым, но это уже двухступенчатая опера­ция, приближающаяся к современным практикам. Мало-помалу ее возьмут на вооружение художники352, а после она приведет к переосмыслению места зеленого цвета в цветовой шкале: теперь он будет помещаться между синим и желтым. Но это произойдет только во второй половине XVII века (с открытиями Ньютона) или в начале века XVIII-ro (с изобретением цветной гравюры Леблоном353). Хотя уже с 1600-х годов некоторые художники и ученые привлекают внимание к тому факту, что зеленый можно получить путем смешивания желтого с синим354, эта практика еще не скоро войдет в обиход живописцев. Даже в середине XVIII века Жан-Батист Удри* выразил перед Королевской акаде­мией живописи и скульптуры свое сожаление по поводу того, что некоторые его коллеги смешивают синий с желтым, чтобы запечатлевать на холсте зеленые пейзажи .

В древних обществах переход от практики (в данном случае — смешивания красящих веществ) к теории (представлению о со­седстве зеленого и желтого в концептуальной организации цве­тов) всегда происходит медленно — из-за ощутимого влияния «авторитетов», традиций, привычек мышления и установившейся системы представлений. В Средние века и даже в XVI столетии профессиональные предписания сильно тормозят распростране­ние новых красильных приемов (которые уже с 1500-х годов описывались в руководствах по красильному делу). Во всех го­родах Западной Европы специализация красильщика по-прежнему оставалась очень узкой, ориентированной на окрашивание в то­на определенной цветовой гаммы или даже на применение кон­кретного красильного вещества. В одной мастерской едва ли существовала возможность по очереди опустить ткань сначала в раствор с синей, а затем с желтой краской — а если и суще­ствовала, то это должно было рассматриваться как мошенниче­ство или откровенное экспериментаторство (а значит, нарушение порядка). Зато та же операция, но в обратном порядке, видимо, была вполне допустима: плохо прокрашенную желтую ткань

* Французский живописец и гравер (1686-1755). — Прим. ред.

197

ЦВЕТ

можно было попытаться спасти, окрасив ее в синий. Но чтобы это осуществить, необходимо было перейти в другую мастерскую, так как чаны с синим раствором и чаны с желтым раствором, как правило, находились в разных местах. Возможно, что по­ступая именно таким образом, красильщики постепенно научи­лись получать зеленую окраску, сначала окрашивая ткань по­следовательно в желтый и синий цвет, а затем смешивая желтый и синий красители в одном чане.

Как бы то ни было, но неумение добиваться красивых, устой­чивых, ярких и сочных зеленых оттенков объясняет, почему с XII века, когда в моду входят синие тона, зеленый исчезает из одежды. По крайней мере, из одежды высших слоев общества. В крестьянской среде, где практикуется «простая окраска», то есть окрашивание опытным путем с применением исключитель­но местных растений (повсеместно — с помощью папоротника, подорожника и дрока*, в Северной Европе — с помощью бере­зовых листьев) и низкокачественных протрав (вина, урины), зеленый цвет все равно встречается часто — чаще, чем при дворе или в городе. Он может быть как светлым (vert gai), так и темным (vert brun), но обычно выглядит тусклым, бледным, полинявшим. Кроме того, при свете масляных ламп и свечей он приобретает сероватый оттенок, теряя всякую привлекательность.

Помимо социальных различий существуют различия геогра­фические. К примеру, в Германии, где способы окрашивания были менее консервативными, зеленый цвет в одежде встречал­ся чаще, чем в других странах. Поэтому он уже не вызывает особого удивления, как об этом в 1566 году выразительно пишет выдающийся протестантский ученый Анри Этьен, вернувшийся с франкфуртской ярмарки: «Увидев во Франции знатного чело­века, нарядившегося в зеленый цвет, решишь, что он слегка не в своем уме; в Германии же в некоторых местах подобное одея­ние считается вполне пристойным356». Для ученого-кальвиниста, как и для его единоверцев, зеленый цвет является непристойным, и всякий добропорядочный христианин должен избегать его в своей одежде. Конечно, красный с желтым — еще того хуже,

* Напомним, что дрок, применяемый, как правило, для окрашивания в желтый, иногда использовался и для получения зеленого цвета.

198

Средневековые красильщики

но зеленому в любом случае следует предпочесть черный, серый, синий и белый цвета. С точки зрения Реформации, только в при­роде зеленый цвет имеет право на существование и может вы­зывать восхищение.

Недостойное ремесло

Вернемся к красильщикам. К скромному отчету об их успехах (с красными, потом синими тонами), трудностях (с зелеными и черными тонами) и неудачах (при окрашивании в белый цвет), на которых мы останавливались выше, следует добавить, что в какой бы цвет и каким бы красителем они ни окрашивали, даже если речь идет о гамме красных или синих тонов, они не умели добиваться конкретного, заранее выбранного оттенка. К нему можно приблизиться и порой действительно его получить (осо­бенно при окрашивании в красный с помощью марены), но до того как процесс подошел к концу, нельзя с уверенностью утверж­дать, что результат будет соответствовать замыслу. Это станет возможным только в XVIII веке с развитием промышленной хи­мии и, затем, с появлением синтетических красителей. Умение с точностью добиваться заранее выбранного по образцам оттен­ка и выдерживать его при окрашивании больших объемов ткани станет важнейшим переломным моментом в истории цвета. Этот перелом, который в Европе следует связывать с 1760-1780-ми го­дами, в кратчайшие сроки и коренным образом трансформирует отношение общества к цвету. Отныне цвет оказывается подкон­тролен и измерим, а значит, он одновременно утрачивает свою непокорную природу и приоткрывает свои тайны: теперь отно­шения человека и цвета начинают выстраиваться по-новому.

До той поры красильщики остаются загадочными и вызываю­щими недоверие ремесленниками, которые наводят на людей страх своей буйностью, сварливостью, сутяжничеством и скрыт­ностью. Более того, они работают с опасными веществами, пор­тят воздух зловонием, загрязняют воду в реках и сами ходят грязные, в замаранной одежде, с ногтями, в которые въелась краска, с перепачканным лицом и волосами. Уже самим своим видом они нарушают общественный порядок: перемазанные с головы до ног, они похожи на ряженых, выскочивших из адских

199

ЦВЕТ

котлов. В начале XIII века Иоанн Гарландский, грамматист, раз­носторонний автор, преподававший в Тулузе, затем в Париже, составил "Dictionarius"*, где иронически описал таких красиль­щиков с окрашеными краской ногтями, которых презирают кра­сивые женщины; если в кошельке у красильщика нет звонкой монеты, то ему непросто найти жену:

Красильщики красят сукно мареной, цервой и корой ореха. Поэто­му ногти у них цветные; у одних — красные, у других — желтые, у третьих — черные. Вот за это красивые женщины их и презирают, а ежели не отвергают их, то только из-за денег .

Некоторые красильщики и впрямь умудряются нажить со­стояние. Но они так и остаются ремесленниками, а купеческое сословие, в которое они никогда не будут вхожи, всегда будет их презирать. Для средневековой идеологии это два различных, совершенно изолированных друг от друга мира. Ремесленники работают руками, купцы — нет; во всех городах — а особенно в городах, где развито текстильное производство, — купцы стре­мятся подчеркивать свое отличие от vilains, besoigneors et gens meschaniques, то есть вилланов, работников и ремесленников. Поэтому купцы-суконщики презирают ткачей и красильщиков. И поэтому же последние на долгое время попадают в зависимость от торговцев пряностями и аптекарей (pigmentaria, которые снабжают их, а также художников, врачей и даже поваров фар­мацевтическими и красильными веществами (pigmenta).

Красильщику трудно продвинуться вверх по социальной лест­нице. Красильщиков уважают, пожалуй, только в Венеции, ко­торая является западной «столицей» красильного дела, а также источником всех поставок и всех знаний в этой области: корпо­рация красильщиков образует здесь arte maggiore, старший цех358. Повсюду на Западе (кроме, возможно, Нюрнберга в XV ве­ке) ситуация складывается по-другому; в некоторых городах кра­сильщики даже принадлежат к наименее уважаемой категории ремесленников. Во Флоренции, к примеру, в городских законах оговаривается, что они отстранены от политической жизни и общественных обязанностей359 и не имеют права объединяться

* Словарь (лат.). — Прим. ред.

200

Средневековые красильщики

в «корпорацию». Они полностью подчиняются arte Калимала*, который обеспечивает их работой и снабжает красителями и протравами360; таким образом, они лишены свободы что-либо предпринимать, вводить новшества, объединяться. Это приводит к постоянным волнениям, открытым конфликтам с суконщиками и представителями других текстильных профессий и, в конечном итоге, к по-настоящему бунтарским настроениям во время круп­ного восстания чомпи в 1378 году361 и образованию arte di Tintori, цеха красильщиков (к которому примыкают сукновалы и ткачи), требования о создании которого выдвигались в течение многих десятилетий. Впрочем, это сообщество, объединяющее три arti minutissimi, самых незначительных цеха, просуществу­ет недолго и будет ликвидировано в 1382 году, после того как революционное правительство чомпи падет, а дела вновь перей­дут в руки старых корпораций, представляющих интересы бога­тых торговцев и банкиров362.

По всем этим причинам в некоторых итальянских (Салерно, Бриндизи, Трани), испанских (Севилья, Сарагоса), лангедокских и провансальских (Монпелье и Авиньон) городах профессия кра­сильщика долгое время остается уделом еврейских ремесленни­ков, социальная и религиозная маргинальность363 которых только усиливает недоверчивое или презрительное отношение к этому виду деятельности. Такая же ситуация складывается в Праге в XVII веке, а также в мусульманских странах, где красильное ремесло считается не очень достойным делом, зачастую угото­ванным для евреев364 или коренного населения завоеванных тер­риторий, составлявшего меньшинство.

Ко всем этим социопрофессиональным дискриминациям, ве­роятно, также добавлялось и древнее представление о том, что всякая деятельность, связанная с нитями, тканью или одеждой, по сути своей является женской365. Для средневековых мужчин образ прядущей после изгнания из рая Евы исполнен смысла: это символ женского труда после грехопадения. Возможно, что для средневекового общества, в той или иной степени женоне­навистнического, которое видит в женщине низшее и опасное

* Цех Калимала — цех торговцев, получивший название по улочке, на которой были сосредоточены мастерские и лавки. — Прим. перев.

201

ЦВЕТ

существо, этот образ способствовал принижению ремесленных специальностей, связанных с текстилем. Согласно засвидетель­ствованной в каролингскую эпоху традиции, связанной с кра­сильным делом, только женщины, ибо по природе своей они нечисты и все — немного колдуньи, умеют качественно окраши­вать ткань; при этом считается, что мужчины не приспособлены к этому занятию либо что при их участии процессы окрашивания протекают неуспешно. Около 760 года в «Житии» святого Киа-рана, ирландского епископа VI века, рассказывается, что когда он был ребенком, мать выпроваживала его из дома всякий раз, когда собиралась покрасить ткань или одежду; из-за его присут­ствия окраска могла испортиться или не получиться, так как окрашивание — женское и только женское занятие366. Похожая традиция встречается в Черной Африке*, где окрашивание также считается женским занятием; мужчины в этом не участвуют. Однако окраске могут навредить не только мужчины, но сами женщины — во время регул367.

Свидетельства лексики

Лексика отчасти подтверждает то, что в европейских обще­ствах длительное время сохранялось подозрительное или пре­зрительное отношение к ремеслу красильщика. В классической латыни эта профессия обозначалась двумя словами: tinctor и infector. Оба слова сохранились в средневековой латыни, хотя второе стало использоваться реже, чем первое. Со временем слово infector — напрямую образованное от глагола inficere, «пропитывать, покрывать, красить» — приобретает пренебрежи­тельный оттенок и начинает обозначать уже не мастера, а самый низший класс его работников — тех, кто чистит чаны и сливает гнилостную воду; затем это слово, став слишком уничижитель­ным, вовсе исчезает из употребления. Сам глагол inficere озна­чает уже не только «красить», но также «ухудшать, пачкать, портить»; а образованное от него страдательное причастие про­шедшего времени, infectas, приобретает значение «зловонный,

* Принятое во французской литературе обозначение африканских стран, населенных негроидной расой. — Прим. ред.

202

Средневековые красильщики

больной, заразный». Существительное infectio, которое в клас­сической латыни означало всего лишь «окрашивавшие», отныне выражает такие понятия, как «пятно, грязь, зловоние», и даже «болезнь» (в первую очередь душевная, затем телесная). Христи­анские авторы, таким образом, имеют все основания для того, чтобы сблизить по звучанию данное гнездо слов со словами, об­разованными от infernum, «ад». Грязная и тошнотворная атмо­сфера, царящая в красильной мастерской (infectorium), при­сутствие чанов и котлов и происходящие в них таинственные операции — здесь есть все, чтобы превратить это место в пред­дверие ада.

Эти лексические изменения, подчеркивающие растущее не­приятие красильного ремесла, оставили след и в романских язы­ках. Во французском языке слово infecture появляется с XII ве­ка и означает одновременно «окраску» и «грязь». Его языковой дублет, infection, засвидетельствован в следующем веке с теми же значениями; это слово еще не употребляется в значении «болезнь», как в современную эпоху. Что касается прилагатель­ного infect, самые ранние употребления которого относятся, видимо, к началу XIV века, то первоначально оно означает все, что имеет отталкивающий запах или вкус, затем приобретает значение «гнилой» и, наконец, «зловредный»368.

Даже глагол teindre не был избавлен от этих перипетий. Уже в классической латыни обозначилась близость между tingere (красить), fingere (придавать форму, ваять, создавать) и pingere (писать красками)369. Употребление tingere в литургическом смысле Отцами Церкви повышает значимость и придает этому глаголу более возвышенное значение: он обозначает погружение в крестильную воду и, в широком смысле, сам акт крещения370. Но с феодальной эпохи пара tingere/ fingere начинает переосмыс­ляться в негативном ключе: fingere теперь означает не только «создавать» или «придавать форму» с помощью мастерства, но также «приукрашивать», «измышлять», «врать»; tingere, возмож­но, из-за звукового подобия, часто выражает то же самое: «под­делывать», «маскировать», «обманывать». Сходство между этими двумя глаголами обнаруживается и во французском языке: teindre и feindre близки по значению и выражают идею мошенничества и лжи. Так, хроникеры XIV-XV веков используют выражение

203

ЦВЕТ

teindre sa couleur [красить своим цветом] в отношении того, кто притворяется, лжет, скрывает свои намерения или меняет свое мнение371. Цвет можно поменять, точно так же, как одежду или мнение; подобно словам, цвет скрывает, повторяется, иссякает.

В германских языках подобная игра слов затруднительна. Однако в английском языке созвучность глаголов to dye (красить) и to die (умирать) — написание которых до XVIII века часто совпадало — приводит к включению в семантическое поле перво­го из них вызывающих тревогу и ассоциации со смертью оттенков смысла. А пара французских глаголов teindre/ feindre находит свое соответствие в английской паре to dye (красить)/to lie (лгать). Краска снова лжет, обманывает и вводит в заблуждение.

Лексика, стало быть, подтверждает то, что выявляет изучение общественной иерархии и анализ архивных документов: в антич­ных и средневековых системах ценностей красильное ремесло — это сомнительное занятие, которое, с одной стороны, связывает­ся с грязью и нечистотой, а с другой — с мошенничеством и обманом. В этом, без сомнения, кроется причина того, почему нормативные акты с такой невероятной тщательностью диктуют принципы организации этого ремесла. В них подробнейшим об­разом оговариваются организация труда и этапы обучения для каждой категории красильщиков, нерабочие дни, расписание работы, расположение красильных мастерских в городе, число работников и учеников, время обучения, полномочия внутрице­ховых смотрителей, — особое внимание также уделяется цветам и тканям, разрешенным и запрещенным красителям, протравам, которые следует применять, условиям обеспечения любыми не­обходимыми товарами, отношениям с другими ремесленными цехами или с красильщиками из соседних городов.

Безусловно, все эти уточнения, предписания и запреты часто встречаются в подобного рода нормативных актах, регламенти­рующих самые разные текстильные профессии вплоть до конца XVIII века. Во Франции они отразились даже в тетрадях жалоб 1789 года*. Однако нормы, регламентирующие ремесло красиль­щиков, видимо, издавались чаще и были более жесткими, не-

* Наказы, принимавшиеся на собраниях различных уровней, во время выборов в Генеральные штаты. — Прим. ред.

204

Средневековые красильщики

жели нормы для любого другого ремесла: подозрительную и опасную для здоровья деятельность красильщиков необходимо было контролировать самым тщательным образом. Анализ запре­тов особенно показателен. Он выявляет строжайшее разделение труда, существование узких специализаций, а также обнаружи­вает и раскрывает самое часто встречающееся мошенничество: когда за стойкую и долговечную окраску выдавалась окраска, обладающая совершенно противоположными свойствами, либо по причине недостаточного протравливания — для чего в XV ве­ке существовало прелестное выражение "teindre en peinture" [красить краской] — либо, чаще, в результате махинаций с кра­сящими веществами, когда вместо более дорогих красителей использовали дешевые (за что клиенты, однако, платили при­личную цену): вместо кермеса — марену или рокцеллу* (красные тона); вместо вайды — различные ягоды (синие тона); вместо цервы или шафрана — дрок (желтые тона); вместо чернильного орешка — котельную сажу или корень ореха.

Такого рода мошенничества — явление столь частое, что в некоторых городах торговцы-суконщики сами снабжают красиль­щиков необходимыми красильными веществами372. В других — за качеством используемых красителей следят муниципальные вла­сти, которые заверяют городской печатью ткани «красивой и добротной окраски»373. Повсюду за красильщиками устанавлива­ют строгий контроль. Их мятежи — как мятеж чомпи во Фло­ренции в 1378 году, или как бунты синих ногтей в Лангедоке в 1381 году, во Фландрии и Нормандии годом позже, — всегда отличаются крайней жестокостью.

Иисус в мастерской красильщика

Было бы, однако, неверно полагать, что европейские красиль­щики, сознающие всю важность своей роли в производстве и

* Рокцелла — разновидность лишайника, который растет на скалистых берегах. Из него получают прекрасный краситель красно-фиолетового цвета. Его закрепляют с помощью обычных протрав (урины, уксуса), но при этом он не очень устойчивый. В рецептурных книгах рокцеллу часто трудно от­личить от лакмуса (который используют миниатюристы), так как они часто обозначаются одним и тем же латинским словом: folium.

205

ЦВЕТ

торговле тканями, не пытались исправить этот негативный образ, навязанный предписаниями и традициями. Напротив, они всеми силами старались поднять престиж своей профессии. Начать хотя бы с выбора покровителей и заказа определенных иконо­графических сюжетов. Красильщики — люди, зачастую не бедные и неплохо организованные, объединенные в братства*, — доби­лись того, что их святым покровителем стал Маврикий — один из самых почитаемых святых на христианском Западе. Копт по происхождению, Маврикий, согласно преданию, был предводи­телем римского легиона, набранного в Верхнем Египте; однако, будучи христианином, он отказался приносить жертвы языческим богам и вместе со своими солдатами был казнен в Агаунуме, в нынешнем кантоне Вале (Швейцария), в конце III века в эпоху Максимиана. Несколькими веками позже на месте их мучениче­ской смерти, которое пробрело важное культовое значение, бы­ло основано большое бенедиктинское аббатство.

В Средние века Маврикий является одновременно покрови­телем и рыцарей, и красильщиков. Последние с гордостью об этом напоминают, в том числе через живопись, витражи, всевоз­можные представления и шествия и даже геральдику, отражаю­щие историю их покровителя. В некоторых городах святой Мав­рикий изображен на гербах красильных цехов, а ремесленные уставы и постановления — например, парижские, составленные в XIV веке и по-прежнему действующие в середине XVII века — запрещают «красильным мастерам, вслед старым добрым и до­стойным похвалы обычаям, держать свои мастерские и лавки открытыми в праздничный день, посвященный святому Маври­кию374». Этот праздник отмечается 22 сентября, в день, когда Маврикий и его соратники были казнены. Именно черный цвет кожи святого, цвет сияющий и несмываемый, подтолкнул кра­сильщиков к тому, чтобы выбрать его в качестве своего святого покровителя; это произошло в XIII веке, а возможно, и раньше.

* В Париже такое братство собиралось с XV по XVIII в. в церкви Свя­того Ипполита (ныне разрушенной) в предместье Сен-Марсель. В долгосроч­ной перспективе этот квартал, где в XVII в. расположилась королевская мануфактура Гобеленов со своей весьма активно развивающейся красильной мастерской, оказался занят парижскими красильщиками, которые по необ­ходимости своего ремесла пользовались речкой Бьевр.

206

Средневековые красильщики

Впрочем, Маврикий, изображаемый и воображаемый, обязан цветом кожи не столько своему африканскому происхождению, сколько имени: для средневекового общества, которое ищет в словах истинную суть вещей и существ, переход от Mauritius к maurus (черный) неизбежен. Так Маврикий Египтянин с давних пор превратился в Маврикия Мавра375.

Однако красильщики собираются не только под охранительной хоругвью святого Маврикия. Под хоругвь Христа они встают еще охотнее. В истории Спасителя они выбирают исключительно славный момент: момент преображения Христа, когда он явля­ется перед своими учениками — Петром, Иаковом и Иоанном. В сопровождении Моисея и Илии, он предстает перед ними уже не в земных одеждах, а во всей своей божественной славе: «и про­сияло лице его, как солнце, одежды же его сделались белыми, как свет376». Красильщики стремились представить эти цветовые трансформации как некое оправдание своей деятельности и они часто выбирали себе в качестве покровителя или заступника Христа Преображенного. Прославлять его они начали даже рань­ше, чем (в 1457 году) праздник Преображения был включен Римско-католической церковью в число общецерковных: с сере­дины XIII века они заказывают заалтарные образы или витражи со сценами преображения Христа, одетого в белые одежды, с ли-

477

цом желтого цвета . Однако покровителем красильщиков становится не только

Христос во славе. Иногда они обращаются к образу Иисуса-ребенка и на изображениях появляется эпизод из детства Спа­сителя, рассказанный в апокрифических евангелиях: его обучение у красильщика из Тивериады. Хотя этот эпизод зафиксирован в неканонических текстах, он легче поддается осмыслению и ре­презентации, чем сцена Преображения, и более непосредствен­ным образом связан с ремеслом красильщиков.

До нас дошло несколько версий этой истории на латыни и на­родных (особенно англо-нормандском) языках, восходящих к араб­скому и армянскому Евангелиям детства*. Кроме того, с XII ве­ка эти версии давали материал для иконографических изображений

* Апокрифические тексты о чудесах, совершенных в детстве Иисусом Христом. — Прим. ред.

207

ЦВЕТ

на разнообразных носителях: это, разумеется, миниатюра, а так­же витражи, заалтарные образы, керамическая плитка378. Не­смотря на существенные расхождения между разными версиями на латыни и народных языках, частично изданными, частично нет, все они строятся по одной и той же сюжетной схеме. Я вкрат­це изложу ее по нескольким латинским, уже опубликованным версиям, а также двум еще не изданным народным версиям379.

Иисус в возрасте семи или восьми лет обучается у красиль­щика из Тивериады. Учитель, которого зовут либо Исраэль, либо Салем, показывает ему красильные чаны и рассказывает об осо­бенностях каждого цвета. Потом дает ему несколько отрезов роскошной ткани, принесенных богатыми патрициями, и объяс­няет, как следует окрашивать в тот или иной цвет. Поручив ему эту работу, учитель отправляется в окрестные поселения, чтобы набрать новых тканей. В это время Иисус, которому не терпится вернуться к родителям, проигнорировав наставления красильщи­ка, опускает все отрезы в один чан и идет домой. Это был чан с синей краской (согласно другим версиям, с черной или желтой). Когда красильщик возвращается, все ткани как одна окрашены в синий (или черный, или желтый). Вне себя от ярости он бежит к Марии с Иосифом, бранит Иисуса, объявляет себя разоренным и опозоренным. Тогда Иисус ему говорит: «Не расстраивайся, Учитель, я сделаю так, чтобы каждый отрез ткани приобрел нужный цвет». Он опускает ткани обратно в чан, а потом вы­нимает их одну за другой и каждая из них окрашена в тот цвет, какой хотел красильщик.

В некоторых версиях Иисусу даже не требуется повторно погружать ткани в чан, чтобы они приобрели нужный цвет. В дру­гих — чудо происходит на глазах у любопытствующей толпы, которая принимается славить Бога и признает в Иисусе его сы­на. В третьих, вероятно, самых древних, Иисус — не ученик красильщика, а просто хулиган. Мастерская находится рядом с домом его родителей: он тайком проникает в красильню вместе с товарищами по играм и, как будто решив сыграть злую шутку, погружает одежду и ткани, которые были приготовлены для окрашивания в различные цвета, в один красильный чан. Однако он тут же исправляет свой проступок и придает каждой ткани самый стойкий и самый красивый цвет, который только можно

208

Средневековые красильщики

себе представить. Наконец, согласно еще одной версии, Иисус совершает свое злодеяние, когда приходит в мастерскую к Тиве­риадскому красильщику вместе с матерью, и именно Мария про­сит его исправить совершенную глупость, так, будто уже знает о его способности творить чудеса.

Какую бы версию этой истории мы ни взяли, чудо, произо­шедшее в мастерской Тивериадского красильщика, едва ли от­личается от других чудес, совершенных Иисусом в детстве, как после бегства в Египет, так и после возвращения в Назарет*. В канонических евангелиях о них не говорится ни слова, однако апокрифические евангелия на этот счет не скупятся, заполняя пробелы, оставленные каноническими текстами, удовлетворяя любопытство верующих и поражая их воображение рассказами о mirabilia. Однако зачастую анекдот берет верх над притчей, и тогда извлечь из этих рассказов пастырское или богословское наставление становится непросто. Поэтому эти истории были рано исключены из канонического корпуса, а Отцы Церкви всег­да относились к ним с крайним недоверием.

Смысл истории про Иисуса и красильщика из Тивериады можно толковать по-разному. Однако красильщикам важнее все­го было напомнить, что в детстве Спаситель побывал в мастер­ской одного из их далеких предшественников. А значит, на долю тех, кто занимается этой несправедливо презираемой професси­ей, выпала огромная честь: ведь это ремесло дало маленькому Иисусу возможность сотворить чудо380.

* Согласно ряду рукописей XIII—XIV вв., чудо, совершенное в мастер­ской Тивериадского красильщика, считается первым чудом Иисуса после возвращения из Египта. Это говорит о том, что ему придавалось особое зна­чение.

РЫЖИЙ

Средневековая иконография Иуды

Иуда — рыжий, как все предатели, и по-другому быть не может. Вот только рыжим он стал не сразу, а со временем — с конца каролингской эпохи на изображениях, а затем, с XII ве­ка, и в текстах. Так, примкнув к Каину, Далиле, Саулу, Ганелону, Мордреду и некоторым другим, он вошел в узкий круг знамени­тых предателей и изменников, которых средневековая традиция привычно отмечала рыжей шевелюрой или бородой.

Предательство на Западе и впрямь с давних пор имеет свои цвета, или, вернее, свой цвет, который располагается между красным и желтым, от каждого из них заимствует отрицательные свойства и, объединяя их, не просто символически удваивает их силу, а как будто бы увеличивает ее в геометрической прогрес­сии. Эта помесь дурного красного с дурным желтым мало обще­го имеет с нашим оранжевым — к тому же последний цветовой оттенок и концепт был практически незнаком средневековому сознанию, в отличие от более темного и насыщенного тона: ры­жего — цвета, связанного с бесами, лисами, лицемерием, обма­ном и предательством. В средневековом рыжем цвете всегда больше красного, чем желтого, и этот красный не сияет как алый цвет, наоборот — это тусклый и матовый оттенок, напоминающий пламя преисподней, которое горит, но не светит.

Иуда и другие Ни в одном каноническом тексте Нового Завета и даже ни в

одном библейском апокрифе о внешности Иуды ничего не гово­

рю

Рыжий

рится. Поэтому в раннехристианском, а затем раннесредневеко-вом искусстве Иуда не обладает какими бы то ни было специфи­ческими чертами или атрибутами. В изображениях Тайной вечери художники тем не менее старались выделить его на фоне других апостолов с помощью какого-нибудь отличительного признака — местоположения, роста, позы, особенностей волосяного покрова. Образ рыжеволосого Иуды появляется и получает распростране­ние только в эпоху Карла Лысого, во второй половине IX века, сначала на миниатюрах, затем на изображениях другого типа (илл. 1 и 2); процесс этот шел постепенно. Данная иконографи­ческая традиция, возникшая в прирейнских и мозанских обла­стях, мало-помалу завоевывает значительную часть Западной Европы (однако в Италии и Испании она долгое время будет оставаться менее распространенной, чем в других странах). За­тем, начиная с XIII века, рыжая шевелюра, часто в сочетании с рыжей бородой, становится в эмблематическом арсенале Иуды основным и самым распространенным атрибутивным признаком (илл. 3-5)т.

Таких признаков, впрочем, предостаточно: маленький рост, низкий лоб, зверская или перекошенная гримаса, темная кожа, крючковатый нос, мясистые, черные (из-за предательского по­целуя) губы, отсутствие нимба или нимб опять-таки черного цвета (например, у Джотто*), желтый плащ, бессмысленные или, наоборот, наделенные тайным смыслом жесты, в руке краденая рыба или кошелек с тридцатью сребрениками, в рот лезут бес или жаба, у ног собака. Иуда, как и Христос, должен быть четко опознаваем. Каждая эпоха награждала его своим набором атри­бутов, из которого всякий художник мог свободно выбирать именно те, что наилучшим образом соответствовали его иконо­графическим задачам, художественным целям или символическим замыслам 382. Тем не менее начиная с середины XIII века один атрибут присутствует в изображениях почти всегда: рыжая ше­велюра.

* В изображении Тайной вечери в капелле дель Арена в Падуе. Черный нимб, обрамляющий рыжую шевелюру апостола-предателя, мы также видим у Фра Анджелико в изображении Тайной вечери в монастыре Сан-Марко во Флоренции.

211

ЦВЕТ

Иуда не единственный. В искусстве позднего Средневековья целый ряд предателей, изменников и мятежников подчас, или даже зачастую, имеют рыжие волосы. Например, Каин (илл. 6), который в системе типологических соответствий между симво­ликой Ветхого и Нового заветов, почти всегда представляется прообразом Иуды383. Затем Ганелон, предатель из «Песни о Ро­ланде», который из мести и зависти, без всяких колебаний от­правляет Роланда (кстати, своего сородича) и его соратников на верную гибель384. Далее — Мордред, предатель из легенды о короле Артуре: сын короля Артура, родившийся от кровосмеси­тельной связи, который предает отца, и это предательство влечет за собой крушение королевства Логрии и закат рыцарского мира Круглого стола. А еще мятежные бароны из эпических преданий или куртуазных романов385. Сенешали, прево и бальи, которые стремятся занять место своего сеньора. А также сыновья, вос­ставшие против отцов, братья-клятвопреступники, дядья-узур­паторы, жены-прелюбодейки. И, наконец, — все те, кто в жи­тийной литературе или народной традиции занимается бесчестным или запретным делом и тем самым нарушает установленный по­рядок: палачи, проститутки, ростовщики, менялы, фальшивомо­нетчики, жонглеры, шуты; к ним также следует добавить пред­ставителей трех низких профессий, ставших героями сказок и устных преданий: кузнецы, которые считаются колдунами; мель­ники, которые всегда представлены скупцами и спекулянтами; мясники, неизменно жестокие и кровожадные, как мясник из легенды о святом Николае386.

Конечно, далеко не на всех изображениях XIII, XIV и XV ве­ков, сохранившихся в количестве нескольких десятков тысяч, все эти персонажи обязательно рыжие. Однако рыжий цвет волос является одной из их самых заметных иконографических или идентификационных особенностей, так что постепенно рыжая шевелюра становится приметой и других категорий изгоев и от­щепенцев: еретиков, евреев, мусульман, цыган, ханжей, прока­женных, калек, самоубийц, попрошаек, бродяг, нищих и всякого рода деклассированных персонажей. Рыжие волосы в изображе­ниях соседствуют в таких случаях с вестиментарными атрибута­ми и знаками отличия красного или желтого цветов, которые начиная с XIII века в некоторых городах и областях Западной

212

Рыжий

Европы на самом деле должны были носить представители этих слоев общества. Отныне рыжая шевелюра становится главней­шим иконографическим знаком отверженности или позора.

Цвет инаковости

В конце Средних веков позорное клеймо рыжины вовсе не является чем-то новым. Напротив, на средневековом Западе этот символ был издавна известен и широко использовался. Восходит он, по всей видимости, сразу к трем источникам — библейской, греко-римской и германской традициям.

На самом деле, в Библии ни Каин, ни Иуда не обладают рыжей шевелюрой, зато рыжие волосы есть у других персонажей, и это, за одним исключением, в том или ином отношении персонажи отрицательные. Прежде всего это Исав, брат-близнец Иакова, про которого в книге Бытия говорится, что с самого рождения он был «рыжим и волосатым как медведь387». Грубый и безудерж­ный Исав без раздумий продает брату право первородства за миску чечевицы и, несмотря на раскаяние, оказывается лишен отеческого и мессианского благословения и вынужден покинуть землю обетованную*. Затем Саул, первый царь Израиля; в конце своего правления он начинает испытывать к Давиду болезненную зависть, которая доводит его до безумия и самоубийства388. На­конец, Каиафа, первосвященник Иерусалимский, который воз­главляет Синедрион во время суда над Иисусом; под стать ему рыжие драконы и кони Апокалипсиса, которые, как и он, явля­ются созданиями Сатаны, врагами праведников и Агнца389. Ис­ключение составляет сам Давид, о котором в книге Самуила [в Первой книге Царств] сказано: «рыжеволосый, статный и с ясным взором390». Здесь мы имеем дело с нарушением ценностной шкалы, которое имеет место в любой символической системе. Для того чтобы система функционировала эффективно, необхо­дим регулирующий клапан, необходимо исключение. Давид как раз и является таким исключением, и в этом смысле он предвос-

* Нужно заметить, что в изобразительном искусстве Средневековья ни Иаков, ни Ревекка не показываются с отрицательной стороны. Их хитрости и несправедливое поведение по отношению к Исаву не вызывают негативной оценки ни у богословов, ни у художников.

213

ЦВЕТ

хищает Иисуса. Действительно, начиная с XII века сходный феномен обнаруживается в христианской иконографии, когда Христа в некоторых случаях, в частности в сцене с арестом и по­целуем, изображают рыжеволосым, как Иуду (илл. 1-5). Это — инверсия системы, которая делает систему еще более эффектив­ной, и одновременно способ демонстрации того, как в конечном итоге могут сблизиться максимально противопоставленные друг другу полюса. И — самое главное — это проявление осмоса, происходящего между жертвой и палачом, между Иисусом и Иудой через предательский поцелуй.

В греческой и римской традициях рыжие волосы также вос­принимались отрицательно. Греческая мифология, к примеру, награждает рыжей шевелюрой Тифона, — чудовищное создание, мятежного сына Геи, восставшего против богов и особенно про­тив Зевса. Диодор Сицилийский, греческий историк I века до нашей эры, рассказывает, как «некогда» Тифону, дабы смирить его гнев, приносили в жертву рыжеволосых людей. Легенда эта, возможно, пришла из Древнего Египта, где считалось, что Сет — бог, ассоциирующийся со злым началом, также был рыжим и, по словам Плутарха, ему в жертву приносили людей с волосами такого же цвета391.

В Риме все не так кровожадно, однако и там рыжие были не на лучшем счету. Так, слово rufus*, особенно в имперскую эпо­ху, является одновременно и прозвищем, обычно с оттенком насмешки, и одним из самых распространенных оскорблений. Как оскорбление это слово будут использовать на протяжении всего Средневековья, особенно в монастырской среде, где мона­хи в своей будничной жизни не стеснялись самым банальным образом обзывать друг друга ruf us или subrufus** (что еще ху­же)392. В римском театре рыжие волосы или рыжеватые крылыш­ки, прикрепленные к маскам, указывали на рабов или шутов. Наконец, во всех трактатах по физиогномике — по большей части восходящих к одному тексту III века до нашей эры, который приписывается Аристотелю, — рыжие, по образу и подобию лисы, описываются как люди лживые, хитрые и жестокие. На

* Рыжий (лат.). — Прим. ред. ** Рыжеватый (лат.). — Прим. ред.

214

Рыжий

Западе эта традиция просуществует в такого рода литературе практически до середины XIX века, а отдельные ее отголоски можно наблюдать до сих пор393.

В германо-скандинавском мире, где рыжие встречаются от­носительно часто и можно было бы рассчитывать на то, что от­ношение к ним будет a priori более благожелательным, дело обстоит примерно так же. Тор, самый свирепый и страшный из богов, — рыжий; Локи, демон огня, воплощение разрушитель­ного и злого начала, породивший самых ужасных чудовищ, — тоже рыжий. Представления германцев — как, впрочем, и кель­тов — о рыжих волосах ничем не отличаются от представлений евреев, греков и римлян .

Средневековье, воспринявшее эту традицию из трех источни­ков, лишь поддерживало ее и укрепляло. И все-таки своеобразие средневековой эпохи, на мой взгляд, состоит в том, что рыжий цвет постепенно приобрел специализацию, став цветом обмана и предательства. Конечно, на протяжении всего Средневековья, как и в Античности, рыжий по-прежнему значит жестокий, за­пятнанный кровью, уродливый, подчиненный или смешной; но с ходом времени рыжий цвет волос начинает говорить о человеке в первую очередь как о притворщике, хитреце, лжеце, обманщи­ке, изменнике, предателе или отступнике. К уже упомянутым предателям и изменникам из литературы и иконографии следует добавить рыжих отрицательных персонажей из дидактических сочинений, энциклопедий, книг об этикете и особенно поговорок. Действительно, даже в Новое время существовало множество поговорок, как на латыни, так и на народных языках, которые учили остерегаться рыжих. Нет им «никакой веры», утвержда­ется, к примеру, в одной популярной в XIV-XVI веках поговор­ке; в других также говорится, что не следует заводить среди них друзей, признавать в них своих родителей, давать им духовное звание, возводить их на трон395. С конца Средних веков не менее широко распространяются и такие суеверия, согласно которым встретить на своем пути рыжего — это дурная примета, а все рыжеволосые женщины в той или иной степени колдуньи . Рыжий всегда и везде является кем-то вроде парии, даже не­смотря на то, что в жизни, как и в Библии, существуют некото­рые исключения из общей для всей средневековой Европы цен-

215

ЦВЕТ

ностной системы, исключения, которые действуют подобно регулирующему клапану. Среди таких исключений — Фридрих Барбаросса, который властвовал над Священной Римской импе­рией с 1152 по 1190 год и имел при жизни множество врагов — его даже сравнивали с Антихристом — но зато после смерти стал персонажем эсхатологической легенды: он якобы спит где-то в горах Тюрингии, но перед концом света пробудится от сна, чтобы вернуть Германии ее былое величие397...

Историки, социологи, антропологи долгое время пытались объяснить такое неприятие рыжих в европейских традициях. С этой целью они выдвигали различные гипотезы, в том числе и весьма сомнительные: как, например, те, что апеллируют к био­логии и объясняют рыжий оттенок волос и кожи нарушением пигментации, связанным с некой формой генетического или эт­нического вырождения. Что такое этническое вырождение? Или даже генетическое? Такие лженаучные и, несомненно, опасные объяснения оставляют историка и антрополога в недоумении398. С их точки зрения неприятие рыжего цвета и всего, что с этим связано, имеет под собой оснований культурного и иерархиче­ского порядка: во всяком обществе, в том числе у кельтов и скандинавов*, рыжий — это прежде всего тот, кто не похож на других, кто представляет отклонение от нормы**, кто принад­лежит к меньшинству, а следовательно, нарушает порядок, вы­зывает тревогу или негодование. Рыжий значит другой, непо­хожий, отверженный, исключенный. Нет никакой необходимости привлекать маловероятный и опасный тезис об «этническом вы­рождении» для того, чтобы уяснить причины и мотивы этого явления, жертвами которого в долговременной перспективе ста­ли рыжеволосые мужчины и женщины Европы.

* В противоположность широко распространенному ложному представ­лению, рыжих в Скандинавии, а также в Ирландии и Шотландии не больше, чем блондинов. Напротив, здесь они, как и в средиземноморских обществах, оказываются в меньшинстве, даже если это меньшинство в количественном и пропорциональном отношении более весомо, чем в других странах.

** Расхожее подтверждение этому факту обнаруживается в современном спортивном дискурсе, где всегда отмечается присутствие в команде (особен­но футбольной) игрока с рыжими волосами; такого внимания не обращают ни на брюнетов, ни на блондинов, ни даже на лысых. Рыжий на спортпло­щадке, как и любом другом месте, — это отклонение от нормы.

216

Рыжий

Красный, желтый и пятнистый

Речь идет в первую очередь о социальной семиотике: рыжий является в полной мере рыжим только с точки зрения окружающих и только в той степени, в какой он противопоставлен брюнету или блондину. Но в рамках средневековой культуры речь также идет и о цветовой символике. Рыжий — это не просто цветовой тон; со временем рыжий практически превратился в отдельный цвет, цвет девальвированный, «самый уродливый из всех цветов», как заявляет автор составленного в первой половине XV века гераль-дического трактата , по мнению которого, в рыжем соединились все негативные характеристики красного и желтого.

На самом деле все цвета могут быть истолкованы как положи­тельно, так и отрицательно400. Даже красный цвет не является исключением из этого правила, хотя на Западе очень долгое вре­мя, с древнейших времен и до XVI века, он был главнейшим из всех цветов, цветом par excellence. Существует хороший и плохой красный — точно так же, как существуют хороший и плохой черный, хороший и плохой зеленый и т. д. В Средние века пло­хой красный является противоположностью божественного и христологического белого и напрямую отсылает к дьяволу и пре­исподней. Это цвет адского пламени и лица сатаны. Если до XII века тело и голова князя тьмы на изображениях могли быть разных, обычно темных цветов, то после этого времени он все чаще изображается с алыми волосами и красным лицом. В ши­роком смысле, все существа с красной головой или волосами считаются в той или иной степени дьявольскими (начиная с лиса, который даже является образом Лукавого), а все, кто эмб-лематизирует себя с помощью красного цвета, в той или иной мере имеют отношение к преисподней. Как, например, много­численные алые рыцари из артуровских романов ХП-ХШ веков, то есть рыцари в красной одежде, в красных доспехах и с крас­ными гербами, которые встают на пути героя, чтобы бросить ему вызов или убить: они всегда движимы дурными намерениями и готовы к кровопролитию, а некоторые из них являются выходца­ми из потустороннего мира. Самый известный среди них — ры­царь Мелеагант, сын короля и при этом предатель, который в романе Кретьена де Труа «Рыцарь телеги» похищает королеву Гвиневеру.

217

ЦВЕТ

Данные антропонимики и топонимики подтверждают отри­цательный смысл красного цвета. Места, в названия которых входит слово «красный», часто считаются опасными, особенно в литературной или воображаемой топонимике. Что касается прозвищ «Красный» или «Рыжий», то они встречаются довольно часто и почти всегда имеют уничижительный оттенок: иногда они применяются к рыжеволосым или краснолицым людям; ино­гда напоминают о присутствии в одежде человека позорной мет­ки соответствующего цвета (у палачей, мясников, проституток); иногда — и это характерно для литературной антропонимики — подчеркивают кровожадность, жестокость или дьявольскую при­роду того, кто носит эти цвета401.

Во многих отношениях этот «плохой» красный цвет как раз и был в средневековом восприятии цветом рыжего апостола-изменника Иуды, из-за предательства которого пролилась кровь Христова. В Германии в позднем Средневековье была распро­странена игра слов, построенная на этимологическом возведении прозвища Искариот, Iskariot («человек из Кариота») к ist gar rot: это означало, что он «является совершенно красным». Но красный — не единственный цвет Иуды; другим его цветом является желтый: это цвет его одежды, в котором он все чаще и чаще появляется на изображениях с конца XII века (илл. 5). Ведь быть рыжим значит сочетать кровавый и инфернальный красный (то есть связанный с дурной кровью и дурным пламенем) со лживым и вероломным желтым. Столетие за столетием жел­тый цвет продолжал сдавать позиции в европейских цветовых системах. Хотя в Риме желтый цвет все еще был одним из самых популярных и даже считался сакральным, играя важную роль в религиозных обрядах, он постепенно был вытеснен на периферию и затем отвергнут. Как показывают опросы, посвященные теме цветовых предпочтений, желтый до сих пор является нелюбимым цветом; именно он всегда оказывается на последнем месте среди шести базовых цветов: синий, зеленый, красный, белый, черный, желтый402. Неприятие этого цвета восходит к Средневековью. Де­вальвация желтого цвета засвидетельствована уже в XIII веке, когда в многочисленных литературных и энциклопедических тек­стах он уже представлен как цвет лицемерия и лжи и когда он мало-помалу становится цветом евреев и иудейской общины. Начиная с 1220-1250-х годов христианская изобразительная

218

Рыжий

традиция периодически использует его в этом качестве: отныне еврей — это персонаж, одетый в желтое либо имеющий желтую метку на одном из предметов одежды: на платье, плаще, поясе, рукавах, перчатках, штанах и особенно на головном уборе403. Со временем этот обычай из разряда изображаемых и вообра­жаемых переходит в разряд реально существующих: так, в не­которых городах Лангедока, Кастилии, северной Италии и до­лины Рейна предписания, касающиеся одежды, обязывают членов еврейских общин использовать отличительные знаки, в которых часто присутствует желтый цвет404. Желтая звезда отчасти вос­ходит именно к этим обычаям, однако ее подробная история пока еще не написана.

Несмотря на обширную библиографию, знаки и метки, вме­ненные евреям в средневековых обществах, пока еще изучены плохо. В противоположность поспешным выводам, к которым пришли некоторые авторы405, в христианском мире не было еди­ной системы, до XIV века не существовало даже устойчивых обычаев в отдельно взятой стране или области. Конечно, желтый цвет — в изображениях традиционно ассоциирующийся с сина­гогой — становится с этого периода самым распространенным406. Однако долгое время городские и королевские власти также предписывают ношение одноцветных знаков — красных, белых, зеленых, черных; либо двуцветных — рассеченных, пересеченных или четверочастных и сочетающих желтый и красный, желтый и зеленый, красный и белый, белый и черный цвета. До XVI ве­ка цветовые сочетания столь же многочисленны, как и форма знака: это может быть кружок — самый частый случай, — коль­цо, звезда, фигура в виде скрижалей или же обычная повязка, колпак и даже крест. Если это знак, который нашивают на одеж­ду, то носить его могут и на плече, и на груди, и на спине, и на чепце или колпаке, иногда сразу на нескольких местах. Здесь также нет общих правил407. В качестве одного из самых ранних примеров приведем в переводе на современный французский язык текст указа Людовика Святого 1269 года, который предписывает всем евреям французского королевства носить кружок желтого цвета:

Так как мы желаем, чтобы евреев можно было распознать и от­личить от христиан, мы повелеваем обязать всех евреев, и мужчин, и женщин, носить знаки отличия: а именно колесо из войлока или

219

ЦВЕТ

сукна желтого цвета, нашитое на верхнюю часть одежды на уровне груди и на спине как опознавательный знак. В поперечине колесо это пусть будет шириною в четыре пальца, и такого размера, чтобы на нем умещалась ладонь. Если по введении сего распорядка еврея увидят без этого знака, то верхняя часть его одежды будет принад­лежать тому, кто застанет его в таком виде408.

Возможно, неумеренное использование золота и позолоты во всех сферах художественного творчества и, стало быть, в боль­шинстве эмблематических и символических систем способство­вало тому, что желтый в конце Средневековья приобретает ре­путацию дурного цвета — в каковом качестве и применяется. Золото одновременно является материей и светом; в нем в наи­высшей степени проявлены такие качества цвета, как яркость и насыщенность, которые пользовались особым спросом в позднем Средневековье. Тем самым золото со временем начинает выпол­нять функцию «хорошего желтого», а все другие оттенки желто­го утрачивают ценность. Это касается не только желтого, тяго­теющего к красному, похожего на рыжий цвет волос Иуды, но и желтого с оттенком зеленого, который мы сегодня называем «лимонно-желтым». Желто-зеленый, а вернее говоря, сочетание или сопоставление желтого и зеленого — двух цветов, которые никогда не сближались в средневековых цветовых классифика­циях, — в средневековом восприятии, видимо, представляло собой нечто агрессивное, сумбурное, тревожное. В сочетании друг с другом эти цвета ассоциируются с нарушением порядка, сумасшествием, расстройством чувств и рассудка. Они появля­ются в костюмах придворных шутов и буффонов, в одежде безум­ца из книги Псалмов и прежде всего в одежде Иуды, желтый плащ которого в XIV-XVI веках часто сочетается с другим пред­метом одежды зеленого цвета.

Однако быть рыжим значит не только соединять в себе не­гативные качества двух цветов — красного и желтого. Быть рыжим значит иметь кожу, усеянную веснушками, быть пятнис­тым, а следовательно, нечистым, и в какой-то мере воплощать в себе животное начало. Пятнистое вызывает у средневекового человека отвращение. В его восприятии красивое значит чистое, а чистое значит однородное. Рисунок в полоску всегда имеет уничижительное значение (точно так же, как и крайнее прояв-

220

Рыжий

ление этой структуры — шахматная клетка)409, а пятнистое вы­глядит особенно вызывающе. В мире, где люди часто болеют различными тяжелыми и опасными кожными заболеваниями и, если их коснулось самое страшное из них — проказа, — оказыва­ются исключены из общества, такое восприятие вовсе не удиви­тельно. Для средневекового человека пятна — это всегда нечто загадочное, нечистое и постыдное. Из-за веснушек рыжий воспри­нимается как больной, опасный, почти неприкасаемый. К этой — конспецифичной — нечистоте добавляются еще и животные коннотации, потому что у рыжего не только волосы как шерсть у обманщицы-лисы или похотливой белки410, он еще и покрыт пятнами, как самые свирепые животные: леопард, дракон, тигр — трое грозных противников льва411. Рыжий не только лжив и хитер, как лис, но к тому же еще и свиреп и кровожаден, как леопард. Поэтому за ним закрепилась репутация людоеда: в этом качестве он иногда предстает в фольклоре и устной традиции вплоть до середины XVIII века.

Все левши — рыжие

Религиозные изображения позднего Средневековья, особенно в рукописях, подвергались строгому контролю. С тех пор как искусство миниатюры частично перешло в руки мирян, возросла опасность менее единообразного или слишком свободного коди­рования изображений, а вместе с тем — и риск смысловых сдвигов или вчитывания смыслов. Отсюда — строгая регламен­тация выбора изображаемых сцен и их проработки. А также всякого рода избыточность в изображении персонажей. Десяти­летие за десятилетием изображения становились все более и более акцентированными, особенно если речь идет об отрица­тельных персонажах. Предатель должен безошибочно считывать-ся как предатель. Поэтому следует умножать признаки и атри­буты, которые помогают опознать его как такового.

Образ Иуды в данном случае показателен. С начала XIV века рыжей шевелюры оказывается недостаточно, зверской гримасы — мало, «гнусной рожи преступника» — тоже. Теперь знаки от­личия, которыми прежде была маркирована голова, заменяются и подкрепляются другими знаками — на теле и одежде. Отсюда

221

ЦВЕТ

избыток специфических атрибутов и черт, о которых речь шла в самом начале. Одна из таких черт связана с жестикуляцией, а именно — с леворукостью, которая все чаще и чаще встреча­ется в эмблематическом арсенале апостола-предателя. Иуда по­степенно превращается в левшу! Теперь кошелек с тридцатью сребрениками он берет (и отдает) именно левой рукой; левой рукой он держит за спиной украденную рыбу, на Тайной вечере левой рукой подносит ко рту кусок хлеба, указывающий на него, как на предателя, а затем, когда наступает раскаяние, ей же за­крепляет веревку, чтобы повеситься. Конечно, Иуда не всегда рыжий и не всегда левша. Однако эта особенность встречается достаточно часто — особенно на фламандских и немецких изо­бражениях, — чтобы привлечь к себе внимание. Тем более что в средневековой изобразительной традиции персонажи-левши — весьма редкое явление.

Когда-то я занялся составлением корпуса изображений, на которых фигурируют левши; мое начинание было продолжено Пьером-Мишелем Бертраном, чьи недавние работы по истории левшей теперь общепризнанны412. Пусть в количественном от­ношении урожай подобных изображений скуден, зато он пока­зателен в качественном отношении. Все левши в средневековой иконографии — в том или ином смысле персонажи отрицатель­ные. Будь то герои первого плана, будь то третьестепенные ста­тисты, занятые каким-нибудь бесчестным или предосудительным делом, которых художник размещает на краю изображения или в глубине сцены. Среди них попадаются некоторые из упомяну­тых выше изгоев и отверженных, в частности мясники, палачи, жонглеры, менялы и проститутки. Но главным образом левши в средневековой изобразительной традиции встречаются среди нехристиан (язычников, евреев, мусульман) и в мире преисподней (Сатана, демонические создания): здесь властители и предво­дители командуют и повелевают левой рукой, рукой злой и гу­бительной; а солдаты и прислужники левой рукой исполняют их приказания. Мир зла — в какой-то степени — является миром левшей.

Нет необходимости останавливаться здесь на уничижительном значении левой руки. В исследованиях, подтверждающих суще­ствование этой традиции в большинстве культур, и в том числе,

222

Рыжий

конечно же, в культурах европейских, недостатка не наблюдает­ся413. Средневековье наследует ее из трех источников, о которых упоминалось выше: Библии, греко-римской и германской куль­тур*. В Библии, в частности, неоднократно подчеркивается пре­восходство правой руки**, правой стороны, места справа и, наобо­рот, неправильность или порочность всего, что находится по левую сторону. В этом отношении один фрагмент из Евангелия от Матфея служил особенно ярким примером для людей Средне­вековья. А именно последняя речь Иисуса, произнесенная перед его страстями, речь эсхатологическая, предвещающая возвраще­ние Сына человеческого:

... и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. [...] Тогда скажет и тем, кото­рые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его [...]414.

В средневековой христианской культуре левая рука — это рука врагов Христовых. Поэтому на некоторых изображениях ей пользуются судьи Христа (Каиафа, Пилат, Ирод) или палачи: те, кто его связывает, бичует, прибивает к кресту, продолжает его истязать, когда он уже распят. А так как левая рука также яв­ляется рукой Сатаны и его отродий, то предатели, еретики и неверные совершают ей свои злодеяния. В число таковых, разу­меется, входит и целая вереница рыжих изменников, о которых уже упоминалось ранее: Каин, Далила, Саул, Ганелон, Мордред.

* Напомним в этой связи, что в старо- и среднефранцузском слово gau­che, образованное от франкского глагола *wankjan, означающего «качаться», обозначало нечто «косое», «кривое», «деформированное» (значение, которое сохранилось в современном французском). Для обозначения левой стороны используется слово senestre, образованное от латинского sinister, которое уже имело двойное значение «левый» и «неблагоприятный». Только в XVI в. сло­во senestre окончательно вытесняется словом gauche, которым теперь обо­значается левая рука или левая сторона.

** Существует, однако, исключение, так же как и в случае с рыжим цве­том выполняющее регулирующую функцию: Аод, судия израильский, — лев­ша; используя эту свою особенность, он убивает царя Моавитского и осво­бождает израильтян от моавитян (Суд 3:15-30).

223

ЦВЕТ

Для них, так же как и для Иуды, принятых эмблематических атрибутов становится недостаточно — и в XIV-XV веках их порочность проявляется еще и в жестах. Так, Каин (илл. 6) убивает Авеля левой рукой (обычно заступом или ослиной че­люстью); Далила левой рукой отстригает волосы Самсону; Саул убивает себя копьем или мечом, держа их в левой руке; Ганелон и Мордред (один — предатель из эпической литературы, дру­гой — из артуровского романа) иногда сражаются левой ру­кой.

Конечно, эти четверо персонажей, так же как Иуда, — не всегда левши. Однако можно заметить: если они левши, то они одновременно и рыжие. Точно так же, начиная с середины XIV ве­ка, рыжими становятся палачи, вероломные рыцари и свирепые персонажи, орудующие левой рукой. И хотя не все рыжие в за­падной изобразительной традиции — левши, зато все, или почти все левши с этих пор и на несколько десятилетий вперед стано­вятся рыжими.

ГЕРАЛЬДИКА

РОЖДЕНИЕ ГЕРБОВ

От идентичности индивидуальной к идентичности семейной

В первой половине XII века в Западной Европе практически повсеместно, но главным образом в областях, расположенных между Луарой и Рейном, возникает новая эмблематическая си­стема, которой суждено коренным образом трансформировать все эмблематические и символические практики средневекового общества, — геральдика. Этот новый жанр, а также код, который обеспечивает его функционирование — герб как таковой, — да­ли рождение системам и обычаям, которые выходят далеко за рамки собственно геральдики. На протяжении нескольких веков все визуальные знаки, имеющие отношение к идентичности, родству, цвету и образным рядам и в самом деле испытывали большее или меньшее влияние гербов. Впрочем, это влияние ощущается до сих пор: например, литургические цвета, нацио­нальные флаги, военные и гражданские знаки отличия и разли­чия, майки спортсменов и дорожные знаки в значительной сте­пени восходят к системе средневековой геральдики. Что же касается гербов, то они по-прежнему существуют и, несмотря на конкуренцию со стороны новых эмблем, вовсе не собираются сходить со сцены ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем.

Проблема происхождения

Появление гербов — это социальное явление огромной значи­мости. С конца Средневековья и вплоть до наших дней выдвига­лись многочисленные гипотезы, которые объясняют их возникно­вение, вскрывают его причины и намечают временные рамки.

227

ГЕРАЛЬДИКА

Иезуит отец Клод-Франсуа Менестрие (1631-1705) — наверное, лучший в дореволюционной Франции специалист по геральдике — перечисляет около двадцати таких гипотез в своем труде «Ис­тинное искусство геральдики и происхождение гербов», опубли­кованном в 1671 году415. Некоторые гипотезы, которые сегодня кажутся нам совершенно неправдоподобными, например, те, что приписывают изобретение гербов Адаму, Ною, царю Давиду, Алек­сандру Македонскому, Цезарю или королю Артуру, были давно отброшены, по большей части в конце XVI века. Другие — те, что опирались на более основательные аргументы, — просуще­ствовали дольше, но доверие к ним постепенно было подорвано благодаря работам специалистов по геральдике конца XIX — на­чала XX веков. На сегодняшний день отвергнуты три гипотезы, которые долгое время пользовались поддержкой ученых. В первую очередь это идея, которой придерживались средневековые авторы и авторы XVI века: о прямой преемственности между древнегре­ческими и древнеримскими (воинскими и семейными) эмблемами, с одной стороны, и первыми гербами XII века — с другой. За­тем — объяснение, выдвигаемое рядом немецких геральдистов, которые считали, что на формирование геральдической системы особое влияние оказали руны, варварские воинские знаки отличия и германо-скандинавская эмблематика первого тысячелетия416. И, наконец, теория, которая оказалась самой долговечной: теория о восточном происхождении геральдики, основанная на идее за­имствования западными народами мусульманского (или даже византийского) обычая во время первого крестового похода. Имен­но эта теория долгое время была доминирующей, однако некото­рые ученые, такие, как М. Прине и Л. А. Мейер, почти столетие тому назад доказали, что усвоение исламскими странами и Ви­зантией эмблем или знаков отличия, более или менее напоми­нающих гербы, произошло спустя два с лишним столетия после того, как гербы появились в Западной Европе417.

Сегодня историки окончательно пришли к выводу, что воз­никновение гербов не имеет никакого отношения ни к крестовым походам, ни к Востоку, ни к варварским нашествиям, ни к рунам, ни к греко-римской античности, и что связано оно, с одной сто­роны, с изменениями, затронувшими западное общество после 1000 года, а с другой — с эволюцией воинского снаряжения с конца XI до середины XII веков418. Рассмотрим сначала аспект,

228

Рождение гербов

связанный с воинским снаряжением. Западные воины, которые стали практически неопознаваемы в лицо из-за кольчужного ка­пюшона (закрывающего подбородок) и шлемов с наносниками (спускающимися на лицо) (илл. 9 и 10), с 1080-1120-х годов по­степенно (именно постепенно) начинают изображать на обширной плоской поверхности своих щитов геометрические, зооморфные или цветочные фигуры, которые во время сражения служат им в качестве опознавательных знаков. Задача в том, чтобы выяснить происхождение этих фигур, установить точные хронологические рамки их превращения в настоящие гербы — учитывая, что о гербах мы можем говорить только с того момента, когда исполь­зование этих фигур конкретным лицом происходит на постоянной основе и когда их репрезентация начинает регулироваться про­стейшими правилами — а затем установить, каким образом эти гербы постепенно становятся фамильными и наследственными.

Вопрос о правилах является, наверное, основным. Действи­тельно, если мы с легкостью можем объяснить тот факт, что воины прибегали к изображению эмблем на больших щитах, не­обходимостью распознавать друг друга на войне и на турнире (причем на турнире, без сомнения, чаще, чем на войне), если мы также понимаем, что они осознали практическое удобство ис­пользования этих эмблем в течение длительного времени и даже в течение всей жизни, даже если мы можем понять, что ввиду изменений феодальной системы и эволюции семейных структур созданные таким образом эмблемы постепенно приобрели на­следственный характер, мы все же едва ли способны объяснить, каким образом с самого начала были установлены правила, ко­дифицирующие их репрезентацию и организующие их функцио­нирование. А ведь именно эти правила отличают европейскую геральдику от всех прочих эмблематических систем, как пред­шествующих, так и более поздних, как воинских, так и граждан­ских, как индивидуальных, так и коллективных.

Поскольку исчерпывающий и обстоятельный анализ источников не был проделан, выдвигаемые в настоящее время идеи по поводу возникновения гербов в первой половине XII века могут быть лишь гипотезами. Я изложу их вкратце419. Гербы появились не ex nihilo, а в результате слияния различных эмблематических элементов и практик предшествующей традиции в единую систему. Эти элемен­ты весьма многообразны; основные заимствуются с изображений

229

ГЕРАЛЬДИКА

на знаменах, печатях, монетах и щитах. Знамена (я использую этот термин в широком смысле, подразумевая под ним все разновидно­сти vexilla) и — шире — ткани вообще снабдили геральдику цве­тами и их сочетаниями, некоторыми геометрическими формами (геральдическими фигурами, принципами деления полей и их запол­нения — например, «усеиванием»), а также определили тот факт, что значительная часть ранних гербов была связана не с семьями, а с фьефами. Из печатей и монет, напротив, заимствуется ряд эмблематических фигур (животных, растений, предметов), которые используются некоторыми знатными родами уже в XI веке и даже с более раннего времени; отсюда же происходит и наследственный характер этих фигур, а также частое применение «говорящих» эмблем, то есть фигур, название которых перекликается с именем владельца герба: bar, рыба-усач, — у графов Бара; boules, шары («кружки» в терминах геральдики) — у графов Булонских; Falke, сокол, — у владетельного семейства Фалькенштейн. Наконец, от боевых щитов происходят: привычная треугольная форма гераль­дического щита, использование мехов (беличьего и горностаевого), а также ряд геометрических фигур (правая перевязь, крест, глава, пояс, кайма), унаследованных от самой структуры этих щитов*.

* Большой щит, на котором в конце XI — в начале XII в. появляются первые протогеральдические знаки, имеет миндалевидную, изогнутую по верти­кальной оси форму, заостренную книзу, так, чтобы его можно было втыкать в землю. Размеры такого щита довольно внушительные: в высоту — более 1,5 м., в ширину — от 60 до 80 см. Он закрывает воина от ступней до подбородка, а после сражения используется в качестве носилок. Он собран из пластин, ais (досок), скрепленных металлической обшивкой, которая может быть раз­ной формы. Самая распространенная представляла собой кайму в сочетании с чем-то вроде большой восьмиконечной звезды с расходящимися из центра лучами. С внутренней стороны щит подбивается, с внешней — обивается полотном, кожей, шкурой. Посередине щита крепится металлическая, более или менее выступающая бляха, умбон, borte; на парадных щитах такие умбо-ны бывали весьма искусной чеканки, иногда в них вставлялись стеклянные украшения. Если рыцарь не сражается, он может перекинуть щит через плечо или повесить на шею с помощью ремня с регулируемой длиной, guige. В бою он пропускает руку, в которой держит удила, через enarmes, более короткие ремни, закрепленные крестом или косым крестом, так что щит удерживается на предплечье. Кроме такого миндалевидного щита в сражениях использова­лись и другие щиты. В XII в. еще не полностью вышел из употребления древний круглый щит каролингских воинов. Но, видимо, круглыми щитами пользовались скорее пехотинцы и воины вспомогательных подразделений.

230

Рождение гербов

Коктейль этот возник не в одно мгновение; в разных областях Западной Европы он смешивался с разной скоростью и в разных пропорциях. Значимость каждого конкретного заимствования могла варьироваться в зависимости от региона. Тем не менее, по всей видимости, именно знамена и ткани вообще сыграли наиболее значимую роль — как в том, что касается заимствова­ния цветов и фигур, так и в отношении терминологии и принци­пов организации элементов. Просто поразительно, какое количе­ство терминов французской геральдики было заимствовано из словаря описания тканей: обиходная лексика средневековой ге­ральдики состоит из них, несомненно, более чем наполовину. Это исключительно богатое поле для исследования, которое сле­довало бы освоить, проанализировав не только литературные и повествовательные тексты, но также специальные трактаты, про­фессиональные предписания и энциклопедии ХИ-ХШ веков420.

Основные компоненты этого коктейля, состоящего из уже готовых элементов, смешанных в единую систему, более или менее известны, остается выяснить, в какой момент в действи­тельности возникают гербы как результат такого смешения. Или, точнее, с какого момента воины начинают постоянно носить на щите (а также иногда на гонфалоне*, куртке-налатнике, конской попоне) одни и те же фигуры и цвета, для того чтобы их могли опознать на поле боя или на турнире. Над этим вопросом спе­циалисты по геральдике бьются уже больше века. Их ошибка, вероятно, состоит в том, что они хотят ответить на этот вопрос с максимальной точностью, в то время как источники дают нам только ориентиры, позволяющие всего-навсего установить хро­нологическую вилку с разбросом примерно в сорок лет.

Проблема датировки

Ковер из Байё является для нас надежным terminus a quo**. Сегодня нам известно, что он был создан примерно в 1080-х го­дах, возможно, на юге Англии, по заказу епископа Байё Одона, сводного брата короля Вильгельма421. Однако очевидно, что изо-

* Военное знамя. — Прим. ред. ** Точкой отсчета (лат.). — Прим. перев.

231

ГЕРАЛЬДИКА

бражения, которые украшают щиты, представленные на ковре (кресты, косые кресты, драконы, кайма, усеянные поля), еще не являются настоящими гербами: с одной стороны, у некоторых воинов из разных армий одинаковые щиты; с другой — один и тот же персонаж, фигурирующий в нескольких сценах (например, Евстахий II, граф Булони), каждый раз изображается с новым щитом. Напротив, фигуры на щите Жоффруа Плантагенета, гра­фа Анжу и герцога Нормандии, со знаменитого изображения на его надгробной плите, выполненной в технике эмали и храня­щейся в музее Тессе в Ле-Мане, уже представляют собой на­стоящий герб (илл. 22). Однако датировка этой эмали — вопрос спорный и деликатный422. Жоффруа умер в 1151 году. Надгробная плита была заказана его вдовой Матильдой, но не в 1151-1152 го­дах, как считалось ранее423, а скорее около 1160 года424. Долгое время специалисты по геральдике придерживались мнения, что этот герб — лазурное поле, усеянное золотыми львятами,425 — является самым древним из известных. Он был якобы пожалован Жоффруа его тестем, королем Англии Генрихом I, во время празднеств в честь посвящения его в рыцари в 1127 году. Не­которые ученые, из числа наиболее компетентных, считают эту дату годом рождения геральдики426. На мой взгляд, это утверж­дение и бесполезно, и ошибочно. Рождение геральдики является не только социальным феноменом всеобщего масштаба, который невозможно датировать с такой точностью, ибо этот процесс растягивается на десятилетия; но, кроме того, герб Жоффруа Плантагенета известен нам по источникам, появившимся после его смерти: с одной стороны, по надгробной плите, с другой — по фрагменту хроники монаха из Мармутье Жана Рапико, кото­рый рассказывает о празднествах в честь рыцарского посвящения Жоффруа в 1127 году и о вручении ему Генрихом I «щита, укра­шенного золотыми львятами, который повесили ему на шею427». Эта хроника была написана Жаном Рапико в 1175-1180-х годах, то есть спустя примерно полвека после описываемых событий. Кроме того, на единственном сохранившемся оттиске печати Жоффруа, привешенном к документу 1149 года, никакого герба нет и в помине428.

Хотя печати снабжают нас самыми обильными и точными сведениями, такой социальный феномен, как появление гербов,

232

Рождение гербов

нельзя изучить, опираясь на источники только одного типа . Кроме того, важно четко отделять вопросы технического и ико­нографического порядка (украшение щитов, набор используемых фигур, возникновение правил композиции и геральдического «стиля») от вопросов общественно-юридического характера (кто имеет право на ношение герба в XII веке, связь гербов с фьефа-ми либо же с семьями, постепенное установление принципа их наследования после того, как свежеизобретенная геральдика на­чала увязываться с системами родства).

С хронологической точки зрения, рождение гербов происходи­ло в три стадии и растянулось на жизнь пяти или шести поко­лений: это стадия зарождения (с начала XI века по 1120-1230-е го­ды); стадия появления (ок. 1120-1130 / ок. 1160-1170); и стадия распространения (ок. 1170 / ок. 1230). Средняя стадия, которую мы рассматриваем в этой главе, сегодня наиболее изучена, не­смотря на то, что некоторые вопросы остаются спорными. Как ни странно, но стадия распространения является для историка самой загадочной. Что в действительности происходит между серединой XII века, когда ряд наследных правителей и феодалов начинают использовать гербы, и 1220-1230-ми годами, когда гербами обзаводятся уже вся западная знать и некоторые люди незнатного происхождения, нам известно плохо. Можно заметить, что в этот период некоторые гербы только зарождаются, а не­которые уже вполне устойчивы, что одновременно существуют личные гербы и гербы отдельных групп, семейные гербы и гербы феодальные, воинские и гражданские. Также можно заметить, что один и тот же человек может иметь сразу несколько раз­личных гербов или что в одной семье отец и сын либо два брата могут использовать непохожие гербы.

Что касается стадии зарождения, то анализ прежде всего по­казывает, что первые гербы появились на свет в обстановке бурного развития эмблематических систем. Западное общество конца XI века — это общество уже в значительной степени эм-блематизированное, как о том свидетельствует такой незауряд­ный документ эпохи, как ковер из Байё. Внимательный анализ позволяет выделить около десятка различных знаковых систем, которые служат для обозначения личности, социального статуса, ранга, титула, рода деятельности и даже этнической Принадлеж­

ала

ГЕРАЛЬДИКА

ности (так, бритый затылок отличает нормандцев от саксонцев) многих персонажей и групп персонажей, представленных на ковре. Проблема в том, чтобы связать эти знаковые системы с геральдической системой, которая сформируется несколькими десятилетиями позже. Возможно, лучшее, что можно сделать в данном случае, — это вернуться в прошлое, но не к тысячному году, а в начало XIII века. В это время внутри некоторых влия­тельных семейных групп все ветви — включая те, что отделились от старшей ветви до возникновения гербов — имеют сходные гербы. С чем мы в данном случае имеем дело? С намеренным выбором, сделанным для того, чтобы подчеркнуть сплоченность большой семейной группы? Или с передачей на протяжении пяти, шести, а то и семи поколений древней семейной эмблемы, возникшей задолго до этих гербов? Анализ заставляет полагать, что и то, и другое было возможно как во Франции и в Англии, так и в германских княжествах430. Анализ также выявляет, что наряду с догеральдическими семейными эмблемами существова­ли феодальные или территориальные эмблемы, которые транс­лировались через различные носители (ткани и vexilla*, монеты, печати) с конца каролингской эпохи и до начала XIII века, когда они смешались с семейными эмблемами в общем коктейле окон­чательно оформившейся геральдики.

Ранняя геральдика представляет собой результат сведения в единую систему — одновременно социальную и формально-знаковую — трех предшествующих эмблематических кодов: ин­дивидуального, семейного и феодального. Сформированная таким образом система была выработана безо всякого влияния Церкви, о чем в полной мере свидетельствует использование народного языка в качестве языка описания гербов с самого момента их появления. Эта система связана не только с собственно воинским контекстом, но и с явлением более широкого масштаба, затро­нувшим весь XII век и распространившимся на всех индивидов и все социальные группы: поиском, утверждением и демонстра­цией своей идентичности. Это последнее обстоятельство является основополагающим. Изменения в воинском снаряжении, безу­словно, были материальным основанием для постепенного по-

* Знамена (лат.). — Прим. ред.

234

Рождение гербов

явления гербов на поле боя и турнирной площадке. Но существу­ют другие, более глубокие причины, обусловившие их появление и сделавшие гербы важным социальным явлением.

Выражение идентичности

Рождение гербов, на самом деле, — вовсе не обособленное событие. Оно стоит в длинном ряду перемен, которые около двух столетий подряд потрясали западное общество. Развал каролинг­ской империи и последовавшие за этим раздоры привели к уста­новлению нового общественного устройства, которое прежде называли феодальным и которое теперь историки предпочитают называть сеньориальным. Этот новый сеньориальный порядок характеризуется «оклеточиванием» * всех социальных групп и сословий. Каждый индивид — знатный или простолюдин, клирик или мирянин, селянин или горожанин — отныне входит в свою группу, а та — в более широкую группу. Общество таким об­разом начинает напоминать клеточную мозаику, где одни клетки вписаны в другие. Гербы, на мой взгляд, стали порождением этих новых социальных структур. Новым структурам должны соответ­ствовать новые формы социального маркирования: нужно уметь идентифицировать, распознавать друг друга, представлять себя другим. Прежних систем идентификации либо недостаточно, либо они для этих целей уже не подходят, так как аппелируют к тому общественному порядку, которого больше нет. Значит, нужно создавать новые. Гербы как раз и являются одной из таких новых форм социального маркирования, а геральдика — одной из таких новых систем. Но есть и другие формы и системы, совре­менные и родственные недавно появившейся на свет геральдике.

Например, система патронимических имен, которая в значи­тельной части Западной Европы появляется в то же самое время, что и первые гербы, и распространяется примерно с той же ско­ростью, по крайней мере среди знати. С конца XII века назначе­ние и гербов, и системы патронимических имен состоит в том, чтобы определять место индивида в малой семье и место малой семьи в более широкой семейной группе432. Тут же следует упомя­нуть и об одежде, которая на рубеже XI—XII веков претерпевает ряд изменений, иногда к великому возмущению священнослужи-

235

ГЕРАЛЬДИКА

телей и моралистов433. Мужская светская одежда, в частности, становится длиннее, появляются новые фасоны и цвета, добав­ляются украшения и аксессуары, которые до тех пор были ха­рактерны только для женской одежды. Тем самым она все более играет классификационную роль, позволяя с первого взгляда определять, с кем имеешь дело. Что касается монашеской одежды, то она образует систему настоящих знаков различия, основанную прежде всего на цвете. Спор между клюнийцами — черными монахами — и цистерцианцами — белыми монахами — в 1120-1145-х годах прекрасно демонстрирует эту непривычную «гераль-дизацию» монашеского костюма*. Отныне монаха, так же как и рыцаря, делает цвет.

И наконец, еще одна такая система — иконографические атрибуты, количество которых в изображениях имеет тенденцию к увеличению. Разумеется, они существовали с давних пор, од­нако в период между 1100-ми годами и серединой XIII века чис­ло их возрастает и наделяются ими уже не только носители власти, божественные персонажи и некоторые особо почитаемые святые, но все представители общества, которых только можно встретить на изображениях. Мелкие должностные лица и вер­шители правосудия, оруженосцы и слуги, мастера и ремеслен­ники, простые кюре, скромные настоятели, местные святые, биб­лейские персонажи и литературные герои второго плана — все наделяются знаками отличия. В иконографическом мире, как и в мире реальных людей, каждый должен отныне занимать свое место и быть безошибочно узнаваем.

Так, в течение XII века повсюду распространяются новые знаки, назначение которых состоит не только в том, чтобы указы­вать на личность индивида, но также в том, чтобы обозначать его место в рамках той или иной группы, его ранг, титул, социаль­ный статус. То же самое верно и в отношении целых сообществ и юридических лиц. Число эмблем быстро увеличивается и, под влиянием зарождающейся схоластики, они из разнородной и сла­бо структурированной массы преобразуются в настоящую органи­зованную систему. С гербами эта трансформация, по всей види­мости, произошла раньше всего и была наиболее успешной.

* См. главу «Рождение черно-белого мира».

236

Рождение гербов

Гербы с самого начала были индивидуальными эмблемами, и с 1170-х годов они быстро и прочно увязываются с системой род­ства. В конце XII века в рамках одной семьи они начинают передаваться по наследству; именно этот семейный и наслед­ственный характер гербов и определяет, в конечном итоге, их сущность434.

Распространение в обществе

Как мы видели, при нынешнем состоянии наших знаний со­ставить полную и точную картину распространения в обществе первых гербов весьма непросто. Однако нам известны основные вехи этого процесса. Гербы, которыми сначала пользовались только представители высшей знати (герцоги, графы) и крупные сеньоры, постепенно стали достоянием всей западной аристокра­тии (илл. 14 и 15). В начале XIII века гербами обладают все мелкие и средние дворяне. Но в это же время гербы распростра­няются среди невоинского, недворянского населения, их начина­ют использовать различные сообщества и юридические лица: гербы, в порядке очередности, появляются у женщин (с 1180-х годов, иногда раньше), у городского патрициата и горожан (ок. 1220), у ремесленников (с 1230-1240-х), у городов (с конца XII века), цехов (ок. 1250), учреждений и судов (в конце XIII ве­ка и в начале XIV). В некоторых областях (Нормандия, Фландрия, южная Англия) гербы есть иногда даже у крестьян. Что касает­ся Церкви, которая поначалу с подозрением относилась к новой знаковой системе, выработанной без ее влияния, то и она по­степенно обзаводится гербами. Первыми их начинают использо­вать епископы (ок. 1220-1230), потом каноники и белое ду­ховенство (ок. 1260), позже аббаты и монастырские общины. В начале следующего века церкви и церковные здания становят­ся настоящими «музеями» гербов. Гербы можно увидеть на полу, на стенах, на витражах, на потолке, на церковной утвари и одежде. Религиозное искусство позднего Средневековья уделяет им значительное место.

Очень скоро сеньоры и рыцари перестают довольствоваться изображением недавно приобретенных гербов только на щитах. Они начинают помещать их на знамена, на конскую попону, на

237

ГЕРАЛЬДИКА

cotte d'armes*, потом на различное принадлежащее им движимое и недвижимое имущество, особенно на печати, символизирующие их как субъектов права. Со временем все, кто обладает печатью, берут обыкновение заполнять ее поле гербом, как это делает аристократия (илл. 17). Через печати — которыми теперь поль­зуются во всех слоях общества — употребление гербов распро­странилось на женщин, клириков, простолюдинов и на всех юри­дических лиц. В этом отношении показательна одна цифра: нам известно около миллиона средневековых гербов, существовавших в Западной Европе; из этого миллиона более трех четвертей из­вестны нам по печатям и около половины принадлежат людям незнатного происхождения435.

Печать, как и герб, особым образом связана с именем и лич­ностью владельца. Выполняя разнообразные функции (запечаты­вание, придание законной силы, удостоверение подлинности, утверждение права собственности и т. д.), она, кроме того, часто служит индивиду для демонстрации — а иногда для удостовере­ния — своей личности, как напрямую (владелец печати показыва­ет печать-матрицу, привешенную к поясу, желая представиться или быть узнанным), так и косвенно (так как оттиск перемеща­ется и циркулирует, личность владельца печати становится из­вестна далеко за пределами места его нахождения)436. В этом смысле активное внедрение в обиход печатей в течение XII века следует связывать не только с распространением письменных документов и письменной культуры, как это обычно делают, но также с возросшим в 1100-1250-е годы вниманием к личности и знакам идентичности. Распространение печатей фактически совпадает с возникновением гербов и фамилий437.

Функция идентификации часто совмещается с функцией про­кламации: «Вот кто я есть!». Изображение как на печати, так и на гербе говорит не только о личности и социальном статусе ее обладателя, но также — за счет выбора того или иного рисунка, той или иной легенды — о его индивидуальности, его стремле­ниях, его притязаниях. В этом смысле оно одновременно является и эмблемой, и символом438. Функция идентификации и прокла­мации связана не только с живыми, но и с мертвыми: по крайней

* Налатник, накидка, надеваемая поверх доспеха. — Прим. ред.

238

Рождение гербов

мере, до конца XIII века нередко случается так, что печать-матрицу покойного не ломают с тем, чтобы предотвратить ее незаконное использование после смерти владельца439, а кладут — аннулированную или не аннулированную — в гроб вместе с телом. Не только для того, чтобы человек мог быть опознан в загробном мире или последующими поколениями, но еще и по­тому, что тело и печать являют собой единство: это два вопло­щения одного и того же лица. Иногда, если печать по какой-то причине нельзя найти или если ее снова нужно использовать после погребения, специально для похорон вырезают еще одну, полностью идентичную первой, которая и будет сопровождать тело на пути к вечности. Если речь идет о высокопоставленной особе, то эта сделанная по случаю печать может быть выполне­на не из бронзы, а из серебра или слоновой кости440. Особая связь между идентичностью и печатью характерна не только для физических лиц. Она также характерна для лиц юридических: им тоже подчас нужно представляться, но способов сделать это совсем немного. Печать предоставляет им возможности для само­репрезентации, самообозначения и самоидентификации, которые нельзя реализовать иным способом; тем самым она придает им внутреннее единство и делает их подлинными субъектами права. Везде, как на вершине, так и внизу социальной лестницы, как среди физических, так и среди юридических лиц печати сыграли существенную роль в распространении первых гербов.

С географической точки зрения у гербов не было строго опре­деленного места рождения, они одновременно появляются в раз­ных областях Западной Европы: на территории между Луарой и Рейном, в южной Англии, Шотландии, Швейцарии, северной Италии, — и затем распространяются из этих очагов. В начале XIV века новая мода окончательно захватывает весь Запад и даже начинает продвигаться к востоку римско-католического мира (в Венгрию, Польшу). Распространение гербов в географи­ческом и общественном пространстве сопровождается их рас­пространением и в пространстве предметном: появляется все больше и больше артефактов, тканей, одежды, произведений ис­кусства и памятников с изображением гербов; и здесь они вы­ступают в тройной роли: в качестве знаков идентичности, знаков заказчика или обладателя, орнаментальных мотивов. Гербы ста-

239

ГЕРАЛЬДИКА

новятся настолько привычной приметой общественной жизни, материальной культуры и мышления, что довольно рано, со вто­рой половины XII века ими начинают наделять воображаемых персонажей: героев куртуазных романов и песен о деяниях, ми­фологических существ, персонифицированные пороки и добро­детели, а также реальных людей, которые жили до появления гербов и которым задним числом приписывают эти новые эмбле­мы: выдающихся личностей греко-римской античности, библей­ских персонажей, королей, пап и святых раннего Средневековья.

С юридической точки зрения следует отметить одно весьма распространенное заблуждение, которое не имеет под собой никаких реально-исторических оснований: якобы правом на гер­бы обладала одна лишь знать. Никогда ни в одной стране ноше­ние гербов не было исключительным правом какого-то одного сословия (илл. 17). Каждый индивид, каждая семья, каждая группа или общность всегда и везде были вольны выбирать себе гербы и использовать их так, как они считали нужным, при единственном условии — не присваивать чужие. В таком виде право на герб, оформившись в XIII веке, просуществует до Ново­го времени441.

Фигуры и цвета

С самого момента своего возникновения гербы состояли из двух элементов: фигур и цветов, которые располагались на огра­ниченном пространстве гербового щита, форма которого могла быть разнообразной, даже если треугольная форма, унаследован­ная от воинских щитов XI века, и была наиболее распространен­ной. Цвета и фигуры на щите используются и комбинируются далеко не в случайном порядке. Здесь действуют пусть и не­многочисленные, но строгие правила композиции, главное из которых касается использования цветов. Последних всего шесть: белый, желтый, красный, синий, черный и зеленый*. Это абсо­лютные, теоретические, почти нематериальные цвета: их оттенки

* Я сознательно употребляю здесь слова обыденного языка, а не гераль­дические термины. В конце Средневековья герольды добавили еще один цвет — фиолетовый (пурпур) — и цветов стало уже семь. Однако до XVII в. его использовали весьма ограниченно.

240

Рождение гербов

не берутся в расчет. Например, красный может быть и светло-красным, и темно-красным, и розоватым, и оранжевым — не­важно; главное — сама идея красного цвета, а не ее материаль­ное, цветовое выражение. То же самое и в отношении остальных цветов. К примеру, на французском королевском гербе, создан­ном, вероятно, в начале правления Филиппа Августа, — в лазо­ревом поле, усеянном золотыми лилиями, — лазурь может быть выражена с помощью небесно-голубого, синего, ультрама­ринового оттенка, а лилии могут быть светло-желтыми, желто-оранжевыми или даже золотистыми: это не существенно и не несет никакого значения. Художник или ремесленник волен пред­ставить лазурь и золото так, как ему удобно, в зависимости от того, с какой поверхностью он работает, какие приемы исполь­зует и какие собственные художественные идеи хочет воплотить.

Главное — не репрезентация цветов, а правила их сочетания на щите. Действительно, с самого возникновения геральдики, как о том свидетельствуют миниатюры, эмали и витражи, цвета разделяются на две группы: в первой оказываются белый и жел­тый, во второй — красный, черный, синий и зеленый. Осново­полагающее правило состоит в запрете совмещать или наклады­вать друг на друга цвета из одной и той же группы. Возьмем, к примеру, щит, на который помещена фигура льва. Если поле этого щита красное, то лев может быть белым или желтым, и не может быть ни синим, ни черным, ни зеленым, так как все эти цвета входят в одну группу с красным. И наоборот, если поле щита белое, то лев может быть красным, синим, черным или зеленым, но только не желтым. Это основополагающее правило существовало, по всей видимости, с 1150-х годов и исходно обо­сновывалось критерием различимости: первые гербы, всегда двух­цветные, фактически являлись визуальными знаками, которые должны были считываться на расстоянии. А на взгляд средневе­кового человека красный лучше различим на белом или желтом, а не на синем, черном или зеленом. Но критерий различимости объясняет не все. Происхождение правила сочетания гербовых цветов следует также связывать с цветовой символикой феодаль­ной эпохи, символикой, которая в то время находилась в про­цессе преобразования: белый, красный и черный — уже не един­ственные «базовые» цвета, как во времена Античности и раннего

241

ГЕРАЛЬДИКА

Средневековья; отныне в этот же ряд выдвигаются синий, зеле­ный и желтый, и это затрагивает не только материальную куль­туру и художественное творчество, но и социальные коды. За­рождающаяся геральдика как раз и является одним из таких кодов.

В ранних гербах цвет, видимо, является основным элементом. Ведь если существуют гербы без фигур, то гербов без цветов не бывает, пусть даже многие гербы ХН-ХШ веков известны нам только по монохромным документам, таким как печати. Однако круг используемых фигур явно обширнее набора цветов. По прав­де говоря, он в принципе не ограничен: любое животное, рас­тение, любой предмет или форма могут быть гербовой фигурой. Но несмотря на это, гербовой фигурой в действительности ста­новится далеко не все что угодно, по крайней мере, до позднего Средневековья. В первые несколько десятилетий существования гербов этот круг ограничен двадцатью фигурами; после 1200-х го­дов он расширяется, но до конца XIII века не выходит за пределы пяти десятков общераспространенных фигур. Треть его состав­ляют животные (с большим отрывом лидирует лев), треть — устойчивые геометрические фигуры, образуемые путем деления щита на некоторое число зон или секторов, и еще треть — малые фигуры, также более или менее геометрические, которые могут размещаться в любом месте гербового щита: безанты*, кольца, ромбы, звезды, гонты. Растения (кроме лилии и розы), предметы (оружие, орудия), части человеческого тела встречаются реже, и так будет вплоть до начала Нового времени.

Структура первых гербов проста: фигуру одного цвета поме­щают на поле другого цвета. Так как гербы предназначены для считывания на расстоянии, фигуры изображаются схематично, а все те элементы, которые помогают их распознавать, — кон­туры геометрических фигур; головы, лапы и хвосты животных; листья и плоды деревьев, — выделяются или преувеличиваются. Фигура занимает все поле щита, и в гербе, согласно приведен­ному выше правилу, сочетаются два ярких и насыщенных цвета. Эти принципы композиции и стилизации, зародившись на поле битвы и турнирной площадке в первой половине XII века, будут

* Круги золотого цвета. — Прим. ред.

242

Рождение гербов

применяться для составления и репрезентации гербов вплоть до конца Средних веков. Тем не менее с середины XIV века воз­никает тенденция к утяжелению и усложнению композиции. В семейных гербах к изначальной фигуре часто добавляются второстепенные фигуры с целью обозначить брачный союз, род­ство, разделение семьи на несколько ветвей; либо же щит делит­ся на все большее и большее число секций (четвертей) — так, чтобы внутри единого пространства объединить сразу несколько различных гербов. Это еще один способ указать на родство, связь с предками по восходящей линии и брачные союзы, либо же подчеркнуть обладание сразу несколькими фьефами, титулами или правами. Некоторые гербы позднего Средневековья, которые кроились и перекраивались, разделяясь таким образом на мно­жество четвертей, в конце концов становились нечитаемыми. Тем более что с течением времени, когда их стали использовать как знаки принадлежности, помещая на несметное количество документов, ценных предметов или предметов повседневного обихода, они часто теряли те внушительные пропорции, которые были для них характерны при изображении на военных знаменах и щитах XII века.

Однако главной проблемой составления и структурирования герба является даже не дробление гербов или слияние двух гер­бов в один, а проблема наложения. На щите одновременно при­сутствуют несколько наложенных друг на друга планов, и чтение герба всегда следует начинать именно с заднего плана. Впрочем, таким же образом следует читать большинство средневековых изображений, в частности, изображений романской эпохи — эпохи рождения гербов: начинать нужно с заднего плана, затем переходить к среднему и, наконец, к тому, что ближе всего рас­положен к зрителю, то есть в обратном порядке по сравнению с нашими сегодняшними привычками считывания изображений. Действительно, для того, чтобы составить герб, сначала выбира­ют поле, затем помещают на поле фигуру; если нужно добавить другие элементы, их размещают на том же уровне, что и фигуру, либо — что случается часто — добавляют поверх еще один план; вернуться на шаг назад нельзя (илл. 23). Щит таким образом представляет собой наложение планов: задние планы выступают в качестве отправной структуры и являются основными ЭЛемеН-

243

ГЕРАЛЬДИКА

тами герба; средний и передний планы отражают последователь­но привнесенные добавления, помогая различать разные ветви одной и той же семьи либо двух индивидов, принадлежащих к одной и той же ветви.

Бризуры и говорящие гербы

Начиная с 1180- 1200-х годов в рамках одной семьи только один-единственный человек, глава старшей линии, носит «пол­ный» семейный герб, то есть герб целиком. Все остальные (сы­новья при жизни отца либо, если отец умер, младшие братья при жизни старшего брата) не имеют на него права и должны вносить в него незначительные изменения, которые показывают, что они не являются "chef d'armes", «главой герба», то есть главой стар­шей линии. Эти изменения называются бризурой. Женщин это не касается: незамужние дочери носят тот же герб, что и отец, а замужние, как правило, носят герб, на щите которого герб мужа соседствует с гербом отца. Бризуры главным образом встре­чаются в странах «классической» геральдики, то есть в странах, которые стали свидетелями рождения гербов на полях сражений в XII веке: во Франции (илл. 24 и 25), в Англии, Шотландии, Нидерландах, прирейнской Германии и Швейцарии. В других странах они редки (Скандинавия, Австрия, Испания, Португалия) либо не встречаются (Италия).

Внести изменения в семейный герб, будучи младшим сыном, можно различными способами: можно добавить или устранить фигуру, изменить цвет, поменять местами цвет фона и цвет фи­гуры. Вначале бризуры, необходимые на турнире, хорошо раз­личимы. В дальнейшем младшие сыновья особенно не стремятся настаивать на том, что они младшие, и предпочитают неброские бризуры, чаще всего добавление малой фигуры. Так как гербы передаются по наследству, то может так оказаться, что через несколько поколений и после добавления нескольких бризур, гербы младших ветвей уже едва ли будут похожи на герб старшей ветви. Порой, напротив, сходство между гербами двух семей, по внешним признакам не связанных родством, позволяет заклю­чить, что они происходят от общего предка. Геральдика, неза­менимое подспорье для генеалогии, помогает таким образом

244

Рождение гербов

идентифицировать людей, определять их имена, устанавливать происхождение, восстанавливать родственные связи, различать однофамильцев442.

С конца XII века большинство гербов тесным образом связа­ны с семьей и именем. Однако еще более тесную связь с именем имеют те гербы, которые специалисты по геральдике называют «говорящими». Дать им определение не так-то просто, потому что они имеют самые разные формы выражения. В общих чертах можно сказать, что «говорящим» герб является тогда, когда на­звание некоторых его элементов — чаще всего главной фигуры — и имя его владельца образуют игру слов или созвучны друг другу. Самый простой случай, когда название фигуры и имя владельца герба соотносятся напрямую: Гуго де ля Тур носит на гербе башню, tour; Тома де Лё (Leu), или Тома Волк, — волка; Рауль Кювье — кадку, cuvier443. Но существует и множество других вариантов. Связь эта может быть аллюзивной (например, когда в имени семьи заключено слово «porte» (дверь, врата), а на гербе помещены ключи) либо название фигуры может соотно­ситься только с частью имени владельца герба (Гильом де Ка-правилль просто помешает на щит козу, сарга; сеньоры д'Орже-мон — три колоса ячменя, orge). Связь может также строиться на созвучии с названием цвета, а не фигуры (в XIV веке знатная флорентийская семья Росси имеет герб с полностью червленым полем); либо могут быть задействованы сразу несколько фигур, составляющих нечто вроде ребуса: графы Гельфенштайн, к при­меру, владевшие обширными землями на севере Швейцарии и в Вюртемберге, объединяют в гербе слона, Elefant, и камень, Stein (илл. 19); на гербе Кьярамонте, происходящих из Вероны, изо­бражена гора, monte, а над ней освещающая ее звезда (chiara — свет).

Само понятие «игра слов» весьма расплывчато, по крайней мере с ходом времени оно претерпевает изменения: то, что яв­лялось игрой слов в XII веке, может уже не восприниматься или не считаться таковой в XIV или в XVII столетии. Поэтому таким гербам — которые во французском и немецком (redende Wappen) языках зовутся «говорящими», а в более поэтичном и более точном английском изящно называются canting armes (поющие гербы) — сложно дать однозначное определение. Английский

245

ГЕРАЛЬДИКА

вариант, акцентирующий внимание на звуковой гармонии между именем человека и названием фигуры, имеет аналогию в латыни: arma cantabunda*.

Говорящие гербы часто считаются менее древними, менее благородными и, в геральдическом смысле, менее чистыми, чем другие**. Это не имеет под собой никаких оснований. Такие гер­бы существуют с момента возникновения геральдики, и самые знатные семьи используют их уже с конца XII века: например, графы Бара (две рыбы-усача, bars, развернутые друг к другу спинами), графы Булонские (три «шара», boules, или круга), графы фон Минценберг (веточка мяты, по-немецки Minze), дом Кандавен, графы де Сен-Поль (снопы овса)***, владетельное се­мейство фон Хаммерштайн (молот, по-немецки Hammer) и другие, не говоря уже о королевствах Кастилии (замки) и Леона (лев). Кстати, когда средневековым герольдам не известен герб какого-либо короля (реального или воображаемого) или важной особы, они, дабы компенсировать пробелы в своих знаниях, без колеба­ний выдумывают говорящие гербы. Такие гербы кажутся им естественными и вполне отвечающими духу геральдики. Так, герольд французского происхождения, составляя гербовник в конце XIII века, приписывает королю Португалии щит, на котором в качестве фигуры изображены ворота, porte, королю Галисии — щит с изображением чаши, calice, a королю Марокко — щит

* Это латинское выражение, тем не менее, возникло не раньше XVII в., тогда как французское armes parlantes встречается с XIV в. Английские авторы вместо canting arms иногда используют выражение punning arms (герб-каламбур).

** Этого мнения придерживаются все французские и английские авторы XIX в. В современную эпоху запоздалое проявление такой дискредитации в отношении говорящих гербов обнаруживается в городской геральдике: мно­гие маленькие французские города, названия которых можно легко проассо-циировать с говорящей фигурой, отказываются от использования такой фи­гуры при создании гербов. Людям кажется, что такая говорящая ассоциация выглядит в той или иной степени нелепо и имеет мало общего с геральдиче­скими принципами. Мнение ошибочное, но, к сожалению, неискоренимое. Настороженное отношение к говорящим эмблемам также встречается в сфе­ре товарных знаков, по крайней мере, во Франции.

*** Candavène = Champ d'Avoine, т. е. буквально: «поле овса». — Прим. перев.

246

Рождение гербов

с тремя шахматными ладьями, rocs (илл. /δ)444. Говорящие гербы не являются ни менее древними, ни менее почетными, ни менее «геральдическими», чем все прочие. Однако их обильное при­сутствие в недворянской геральдике с конца Средних веков и заурядные каламбуры, на которых они порой основывались в эпо­ху Нового времени, зачастую вызывали у геральдистов доре­волюционной Франции недостаточное уважение к такого рода гербам445.

Определить долю говорящих гербов в общем количестве гер­бов для каждой эпохи, каждой области, каждого сословия или группы — задача непростая. Особенно это касается раннего периода. Их количество всегда недооценивается, потому что ино­гда, если не сказать часто, мы не распознаем такие гербы. В од­них случаях «говорящая» ассоциация строится на диалектных или исчезнувших словах, в других — основывается на латыни или на иностранном языке, в третьих — она будет скорее аллю-зивной, нежели собственно «говорящей», и то, что в глазах наших предков было прозрачной и изящной игрой смыслов, уже не обязательно будет выглядеть так же и в наших глазах. Рассмо­трим несколько примеров. С конца XII века знатный английский род Люси носит герб с тремя щуками: говорящая ассоциация между именем рода и названием фигур будет для нас непонятна, если только мы не знаем, что «щука» (в современном английском pike) на латыни будет lucius, a на англо-нормандском — lus. Также есть много примеров, когда английские семьи норманд­ского происхождения имеют гербы с животными — «говорящими» по-французски, но не по-английски: борзая (lévrier — greyhound) у Молеврие, выдра (loutre — otter) у Латтрел, теленок (veau — calf) у де Вел, медведь (ours — bear) у Фитц-Урс. В данном случае, чтобы объяснить выбор фигуры, нужно проследить про­исхождение семьи и знать французский язык.

В приведенных выше примерах в качестве говорящей фигуры использовались животные. Найти связь между названием живот­ного и именем владельца герба иногда довольно просто, иногда не очень, но в принципе это всегда возможно. А вот когда речь заходит о геометрической фигуре, говорящая ассоциация часто бывает не столь прямой, не столь прозрачной, и тогда, помимо языковых сложностей, встает проблема ассоциативной или ал-

247

ГЕРАЛЬДИКА

люзивной очевидности. Когда в 1265 году Гильом де Барр (des Barres), простой рыцарь, помещает на свою печать щит с раз­деленным ромбовидно полем, иными словами — щит, на который будто бы накинута сеть446, то догадаться о том, что здесь есть говорящая ассоциация, довольно трудно; однако она действитель­но есть: ромбовидное деление намекает на перекладины, barres, то есть на преграду. Эта же идея приблизительно в ту же эпоху была воплощена в английской геральдике — на гербе Джона Малтраверса, сеньора, владеющего землями в Дорсете. Он яв­лялся обладателем гербового щита с черным полем, покрытым золотой косоплетенной решеткой447, то есть полностью черно­го щита, который будто бы перегорожен желтой решеткой. Что­бы увидеть говорящую ассоциацию между патронимом и идеей, заложенной в фигуре, нужно одновременно догадаться, что та­кого рода решетка тоже напоминает о препятствии, а имя "Mal­travers"* намекает на нечто, что трудно преодолеть.

Из всех опубликованных на сегодняшний день средневековых гербов менее 20% могут быть по той или иной причине признаны говорящими. Однако этот процент, несомненно, занижен, так как говорящие ассоциации между именем и теми или иными состав­ляющими элементами герба не всегда очевидны. Хронологически процент таких гербов еще более возрастает в конце Средневеко­вья, когда гербами также обзаводятся многие простолюдины и сообщества. Это самый простой способ выбрать себе гербовую фигуру. К нему, например, часто прибегают города: Лилль (с кон­ца XII века) выбирает лилию, Берн и Берлин — медведя (Bär), Лион — льва (lion), Мулюз** — мельничное колесо, Аррас — трех крыс (rat).

Географически говорящие гербы распространены повсюду, но больше всего их, по всей видимости, в германских странах. Это объясняется одновременно языковыми и культурными при­чинами. Немецкий язык (и — шире — германские языки вообще) кажется лучше приспособленным для подобной игры словами.

* От mal (дурно, плохо) и traverser (переходить, пересекать). — Прим. ne рев.

** Название города происходит от нем. Mühlhausen: Mühl — мельница, и Hausen — дома. — Прим. перев.

248

Рождение гербов

Кроме того, германская антропонимика, в отличие от романской, более непосредственно обращается к названиям животных, рас­тений, цветов и предметов. По крайней мере, связь между именем и вещью кажется более ясной, ее легче выразить и распознать. Словом, в Германии и германских странах говорящие фигуры имели больший успех, чем в остальной Европе. Возможно, поэто­му их используют без меры и даже откровенно ими злоупотреб­ляют. К примеру, в XIV-XV веках, когда некоторые французские, испанские и итальянские знатные семейства стремятся скрыть говорящие ассоциации, лежащие в основе их гербов, и выдумы­вают героические легенды, чтобы объяснить их происхождение и смысл (случай Висконти — самый известный*448), немецкие и австрийские графские семьи ничуть не стыдятся своих говорящих эмблем и с гордостью подчеркивают связь своего имени с фигу­рой на гербе. Эта связь, которая подчас весьма напоминает нам ребус или каламбур, отнюдь не считалась унизительной: графы Хеннеберг гордо демонстрируют курицу {Henne), сидящую на горе (Berg); графы Тирштайн развлекаются тем, что меняют животное (Tier) на своем гербе: то это лань, то собака, иногда волк или баран, однако каков бы ни был зверь, он всегда стоит на камне (Stein) — так, чтобы две фигуры вместе составляли говорящий ребус; что же до знаменитых Волькенштейнов, могу­щественных правителей Тироля, из рода которых происходят два

* Висконти, герцоги Милана и графы Павии, сначала были сеньорами Ангварии (Anguaria), области, название которой напоминает слово «змея» (anguis). Возможно, что их знаменитая гербовая фигура в виде «змея» (дра-коноподобной змеи) была исходно говорящей и была связана с названием этой области. Но в середине XIV в. складывается следующая героическая легенда. Бонифаций, правитель Павии, женится на Бланке, дочери герцога Миланского. У них рождается сын. Пока отец сражается против сарацин, огромный змей похищает сына из колыбели и пожирает его. По возвращении из крестового похода Бонифаций отправляется на поиски змея. После много­численных перипетий он обнаруживает его в лесу и между ними происходит яростная битва. С божьей помощью ему удается победить змея и заставить его изрыгнуть ребенка, который чудесным образом оказывается жив. В этой легенде присутствуют все повествовательные признаки сказки. Кроме того, она объясняет, почему у Висконти на гербе и в качестве нашлемника мы видим змея, изрыгающего ребенка. Остается выяснить происхождение фигу­ры ребенка на гербе и как в связи с этой эмблемой сложилась легенда. К со­жалению, она до сих пор не становилась предметом научного изучения.

249

ГЕРАЛЬДИКА

поэта, они демонстрируют весьма любопытный герб с полем, облаковидно скошенным справа, то есть разделенным диаго­нальной линией в форме облаков (Wolken). Говорящий герб — настоящая мнемоническая формула — оптимальным образом воплощает в себе память и сплоченность линьяжа*, сконцентри­рованные в имени, а имя заключено и воплощено в одной или нескольких фигурах, представляющих собой значимое, сведенное к эмблеме семейное достояние.

Язык геральдики

С самого начала для описания гербов использовались народ­ные языки, а не латынь — вероятно, потому, что Церковь не имела к зарождению этих эмблем никакого отношения. Описание гербов, предназначение которых состояло изначально в том, чтобы идентифицировать сражающихся, было прежде всего делом воинов и герольдов, а язык описания не был пока еще ни ученым, ни даже специальным449. Однако по мере того, как гербы рас­пространялись в географическом и социальном пространствах, на предметах военного, а также повседневного гражданского обихода, стал постепенно внедряться особый язык описания этих новых и ни на что не похожих эмблем. Этот язык основывается на специальной лексике, значительной частью заимствованной из словаря, предназначенного для описания тканей и одежды, и своеобразном синтаксисе, который отличается от синтаксиса и литературного, и — еще в большей степени — обыденного языка, но при этом позволяет, при заметной экономии средств, описывать все гербы, причем весьма точно. В XIII веке поэты, романисты или герольды без особых трудностей описывают — блазонируют — гербы на народном языке.

Именно последние по роду своих занятий в основном и ис­пользуют этот новый язык. Изначально герольд был лицом, на­ходящимся на службе у знатного сеньора; его обязанности со­стояли в том, чтобы приносить известия, объявлять о войне, провозглашать и организовывать турниры. Постепенно он на-

* Большая семейная группа, связанная кровными узами, брачными со­юзами, общим земельным владением. — Прим. ред.

250

Рождение гербов

чинает специализироваться именно на турнирах и, подобно со­временным комментаторам, рассказывает зрителям о ратных подвигах участников. Это приводит его к необходимости рас­ширить свои познания в области гербов, так как именно гербы и только гербы позволяют идентифицировать сражающихся, внешность которых скрыта под доспехами. Со временем героль­ды становятся настоящими специалистами по геральдике; они кодифицируют ее правила и порядок представления гербов; они фиксируют язык их описания; они странствуют по Европе для учета гербов и составления сборников, в которых встретившие­ся им гербы представлены в виде набросков или полноцветных изображений. Эти сборники называются гербовниками', некото­рые из них входят в число самых красивых иллюстрированных рукописей, дошедших до нас со времен Средневековья.

Если описание герба на народном языке не представляет осо­бых трудностей, то с латынью все обстоит иначе. С конца XII ве­ка летописцы, хроникеры, составители хартий, писцы и священно­служители оказываются перед необходимостью вводить описания гербов в сочинения или документы, которые они составляют. Описать герб на латыни — настоящая проблема, и в течение нескольких десятилетий они решают ее не самыми удачными способами: иногда они пытаются перевести описание с народно­го языка на латинский и в результате искажают его или пере­вирают; иногда они смешивают латинские и народные термины, и получаются не очень вразумительные формулировки; иногда, избирая более простой и понятный способ, они вводят в латин­ский текст описание герба, сделанное полностью на народном языке. Такие затруднения с геральдическим языком будут встре­чаться у многих латинских авторов до конца XIII века. Сомнева­ясь в правильности своих переводов или адаптации, некоторые хроникеры помещают рядом с латинским описанием описание на народном языке, предвосхищаемое словами quod vulgo dicitur («что на народном языке звучит, как...»). Другие, опуская цвета, путая фигуры и отбрасывая все, что представляет для них труд­ность, довольствуются смутными и урезанными описаниями на латыни. Однако с XIV века латинские тексты, в которых описы­ваются гербы, становятся все многочисленнее и разнообразнее: это хартии, административные и нотариальные документы, исто-

251

ГЕРАЛЬДИКА

рические и повествовательные тексты, поэмы и литературные произведения, юридические и генеалогические трактаты, и даже гербовники и учебники по геральдике, написанные непосред­ственно на латыни. По сравнению с XIII веком трудности только возрастают, так как гербы еще больше усложняются и нагружа­ются деталями, часто делятся на несколько четвертей, которые нужно описывать с точностью и в определенном значимом по­рядке. Таким образом, возникает необходимость в создании яс­ного и точного латинского языка блазонирования.

Первыми к решению этой задачи приступают юристы и нота­риусы450; за ними следуют историки и поэты, а затем авторы всевозможных трактатов и разного рода клирики. Термины ла­тинского языка блазонирования калькируются с терминов на­родного языка (banda от bande (правая перевязь), fascia от fasce (пояс) и т. д.), но синтаксис в основном сохраняется латинский. Однако он плохо подходит для описания гербов, внутри которых наложение планов и деление каждого плана на несколько чет­вертей являются базовыми синтаксическими принципами. По­тому в латинском блазонировании приходится пользоваться и зачастую злоупотреблять придаточными определительными пред­ложениями там, где на народном языке можно ограничиться соположением и подчинением синтагм. К примеру, в старо- и среднефранцузском языке порядок слов в геральдической фразе является основным синтаксическим принципом описания струк­туры и отдельных составных частей герба. В латинском, где порядок слов в предложении более свободный, это едва ли воз­можно. Поэтому описание одного, не слишком сложного, герба по-французски займет две-три строки, а на латыни для этого иногда может понадобиться шесть-восемь строк. В отличие от прочих специальных или научных областей, в блазонировании латинская фраза всегда будет длиннее фразы на народном языке.

От щита к нашлемнику

Щит — основной элемент геральдической композиции: имен­но на нем помещается герб stricto sensu*. Однако за несколько

* В узком смысле (лат.). — Прим. ред.

252

Рождение гербов

десятилетий в живописных, скульптурных или гравированных изображениях щит приобретает дополнительные элементы, не­которые — чисто декоративного свойства (шлем, корону), другие помогают точнее обозначить личность, родственные связи или сан владельца: инсигнии прелатов, атрибуты исполняемых обя­занностей, позже цепи рыцарских орденов. Среди внешних укра­шений щита самым древним и самым значимым является на­шлемник, то есть фигура, венчающая шлем. Она может быть выражением как индивидуальных «побуждений», так и родствен­ных связей «кланового» типа.

Нашлемник изобрела не средневековая геральдика. Он суще­ствует с древнейших времен и встречается во многих обществах. В Европе самое широкое и самое длительное распространение он, по всей видимости, получил у германских и скандинавских воинов. Однако между нашлемниками воинов поздней Антич­ности и раннего Средневековья и собственно геральдическими нашлемниками, которые постепенно входят в обиход с конца XII века, найти прямую преемственность сложно. Последние представляют собой не просто шлемовое украшение: это настоя­щие маски. Собственно воинская функция нашлемников выраже­на слабо (их носят в основном на турнире, в редких случаях — на войне), зато велика их символическая роль. Они появляются в тот момент, когда голова становится наиболее значимым элемен­том репрезентативных систем, берущих за основу человеческое тело и жестикуляцию. Кроме того, они в полной мере вписыва­ются в основополагающую оппозицию «скрывать/показывать», характерную для большинства личных или идентифицирующих знаков, используемых в Европе с XII века, особенно для гербов. Фигура, представленная на гербовом щите, фактически равно­ценна фигуре, изображенной на теле; она раскрывает личность человека, который ее использует, и определяет его место в рам­ках семейной или феодальной группы. Напротив, фигура на шле­ме будто бы скрывает личность того же самого человека, по крайней мере, на первый взгляд; она наделяет его новыми свой­ствами, преображает его индивидуальность, вырывает его из узких семейных рамок и помещает в более широкую систему родственных связей. Она является одновременно маской и тоте-

253

ГЕРАЛЬДИКА

Во второй половине XII века такого рода геральдический на­шлемник распространяется в Западной Европе практически по­всеместно. Он появляется вскоре после возникновения гербов и почти с самого начала предстает в качестве их естественного дополнения452. До 1200-х годов он представляет собой звериную или растительную фигуру, нарисованную на шлеме воина и чаще всего воспроизводящую фигуру, которая помещалась на щите, иногда — ту, которая нашивалась на знамя. Все те немногие, сохранившиеся до наших дней изобразительные образцы пер­вых геральдических нашлемников принадлежат наследным пра­вителям и военачальникам. Самое раннее изображение помеще­но на конический шлем Жоффруа Плантагенета (1113-1151), графа Анжуйского и герцога Нормандского, представленный на надгробной плите, которая была выполнена в технике эмали около 1160-го года и о которой уже упоминалось выше (илл. 22)453. В литературных текстах, напротив, описание разрисованных шле­мов встречается часто и касается не только знати, но и других категорий воинов. Речь идет о топосе, происхождение которого восходит к глубокой древности и который скорее опирается на мифологический образ воина — а именно германского воина, — чем на реальное рыцарское вооружение феодальной эпохи. В ли­тературе шлем всегда в той или иной степени наделен магиче­скими качествами, даже если речь идет о шлеме реального лица. Поэтому вполне возможно, что знаменитый шлем с китовым усом, который будто бы носил граф Булонский, Рено де Даммар-тен, в битве при Бувине (1214) и который поэт Гильом Бретонец описывает как уникальное и даже дьявольское нововведение, является плодом литературной мифологии454.

На самом деле подавляющее большинство средневековых на­шлемников известно нам по печатям и гербам. До нас дошла лишь незначительная часть реальных нашлемников, то есть на­шлемников как предметов (самый известный — нашлемник Чер­ного Принца*, хранящийся в Кентерберийском соборе). Стоит напомнить, что в данном случае историк имеет дело с изображе-

* Эдуарда Плантагенета (1330-1376), старшего сына короля Англии Эдуарда III. — Прим. перев.

254

Рождение гербов

ниями, то есть с репрезентациями*, учитывая все их отклонения, все отличия от реальных объектов. По средневековым печатям нам известно несколько десятков тысяч нашлемников — но какой процент из них отображают реальные артефакты? Вероятно, весьма незначительный. Участники турниров, копейных поедин­ков и различных ритуалов, которые на самом деле носили на­шлемники на шлемах, представляют собой довольно узкую со­циальную группу. Нашлемники для поединков и турниров — это хрупкие сооружения, которые изготавливаются из дерева, метал­ла, ткани, кожи, при случае также используются волосы, перья, рога и растительные материалы. Чтобы нашлемник держался на голове рыцаря, он должен быть небольшого размера, пусть даже его основное предназначение и состояло в том, чтобы быть види­мым с дальнего расстояния. В случае с нашлемниками-изобра­жениями таких проблем нет, вопросы устойчивости и веса отпа­дают сами собой: нашлемник — по сравнению со шлемом, на котором он закреплен, и с гербовым щитом, который он венча­ет, — зачастую выглядит просто гигантским, его конструкция, пропорции и очертания намеренно нарушают законы геометрии и всякого правдоподобия (илл. 20-21, 27-29).

На самом деле репрезентация нашлемника не регулируется никакими правилами. В отличие от организации изображения внутри щита, цвет, формы и расположение элементов нашлем­ника не кодируются. Художники и ремесленники вольны сами определять положение, форму и особенности фигуры или фигур, составляющих нашлемник, согласуя свой замысел с характером поверхности, на которой они работают, либо с тем, где и когда люди будут видеть это изображение. Иногда нужно заполнить пустое пространство (например, поле печати), иногда отослать к другому нашлемнику (на надгробном камне, на странице гер­бовника), иногда просто-напросто снабдить нашлемником герб, не имеющий такового. Художник, воспроизводя нашлемник, всег­да в большей или меньшей степени (а бывает, что и полностью) перерабатывает или изменяет его. И, напротив, может оказаться,

* В этой связи подчеркнем, что средневековый нашлемник, в отличие от щита, лишь в очень редких случаях описывается герольдами и авторами позднего Средневековья.

255

ГЕРАЛЬДИКА

что человек, который согласно тому или иному документу, явля­ется обладателем нашлемника, лишь в минимальной и даже ничтожной мере влиял на его выбор и изображение.

Нашлемник может содержать одну или несколько фигур, за­действованных в щите. Он может полностью воспроизводить щит на щитовой доске, на распростертом крыле или на более или менее стилизованном знамени (частый случай при использовании геометрических фигур). Он также может полностью пренебречь тем, что изображено на щите. С точки зрения статистики можно сказать, что около 40% средневековых нашлемников частично или полностью повторяют изображение на щите, который они сопровождают (этот процент, возможно, будет чуть выше во Франции, в Англии и в Нидерландах и чуть ниже в германских странах и в Шотландии). Здесь, однако, сложно делать точные статистические подсчеты или выводить более или менее досто­верные типологические закономерности, так как нашлемник ино­гда состоит не просто из одной фигуры, а из целого комплекса элементов, где рога, крылья и перья — особенно перья страуса и павлина, двух птиц, которыми позднее Средневековье было просто очаровано455, — соседствуют с предметами (в частности, с элементами вооружения), человеческими фигурами (девушка­ми, дикими людьми, восточными персонажами), растительными элементами (листьями, цветами, целыми деревьями) и главным образом с животными. На более чем половине средневековых нашлемников в качестве главной фигуры изображено животное или часть животного (голова, «бюст», лапа). В этом «нашлемном» бестиарии лучше всего представлены птицы (павлин, лебедь, страус, сова, ворон), а также гибридные и химерические живот­ные. Как правило, для нашлемника охотнее выбирались те жи­вотные, которых по той или иной причине не подобало включать в гербовый щит. Например, животные с дурной репутацией (ле­бедь, символизирующий лицемерие, ибо он скрывает под белым опереньем черную плоть) или дьявольские животные (кошка, обезьяна, козел, лиса, сова), либо чудовища и гибридные суще­ства, которые редко встречаются на щитах (дракон, грифон, единорог, сирена). Можно также заметить, что представители некоторых родов, имена которых можно легко обыграть с помо­щью говорящей гербовой фигуры, отказываются помещать по-

256

Рождение гербов

добную фигуру на щите в том случае, если животное несет уничижительный смысл, зато без колебаний используют ее в качестве нашлемника. Так, швабский род Катценелленбоген по­мещает на щит леопарда, а вот в качестве нашлемника выбирает обычную кошку (Katze)456.

Кроме того, нашлемник, в отличие от щита, позволяет самы­ми разнообразными графическими и пластическими способами обыгрывать химерические существа, невероятные детали и фан­тазийные сцены, сочетая их так, чтобы добиться главного эффек­та — эффекта трансгрессии, игровой или демонической. Дей­ствительно, фигура-нашлемник чаще всего отсылает именно к животному началу. В этом случае она в полной мере выполняет функцию маски, становится вторым лицом или, точнее, если ис­пользовать меткое французское выражение XIV века, «ложным лицом», faux visage, ведь она связана с сокрытием и иллюзией. Животное, будто бы застывшее в момент конвульсии, выражает ярость или исступление; более того, часто оно имеет устрашаю­щий вид, так как его основная функция состоит в том, чтобы напугать противника. В поединке или на турнире шлем с на­шлемником — тут нужно снова подчеркнуть их неотделимость друг от друга — фактически выполняют, подобно маске, двойную роль — защитную и наступательно-агрессивную. С одной сторо­ны, нужно скрыть, защитить себя (одновременно и физически, и сверхъестественным образом), видеть самому и быть невидимым для других (идея, крайне значимая для всех мифологических традиций и большинства средневековых инициационных ритуа­лов). С другой — нужно стать больше, агрессивнее и страшнее, как тот самый зверь, в теле или в голове которого поселился воин. Он отождествляет себя с этим зверем. Он и есть этот зверь.

Нашлемник, таким образом, представляет собой двойственную маскировку. Будучи выставлен напоказ, он скрывает и одновре­менно предъявляет. Как маска, он позволяет мгновенно стать другим, скрыть свои слабые места, приобрести новые способ­ности и даже стать неуязвимым. Собственно денотативная функ­ция нашлемника — связанная с идентификацией индивида в общей схватке, либо при случае внутри той группы, к которой он принадлежит — кажется незначительной, по сравнению с

257

ГЕРАЛЬДИКА

многочисленными символическими функциями, которые он вы­полняет во время боя (игрового или реального). Это нечто куда более значимое, чем просто опознавательный знак: это выраже­ние второй натуры, которая проявляется не только в игре, на празднике и на войне, но также определяет отношения человека со смертью и потусторонним миром. Тем самым нашлемник свя­зывает того, кто его носит, с предками, реальными или вымыш­ленными, и со всей родней. Из маски он превращается в «тотем».

Мифология родства

Нашлемник действительно связан с родней — как правило, с большой родственной группой. В геральдическом арсенале средневековой аристократии он даже является тем элементом, в котором сильнее всего проявились некоторые «тотемические» тенденции (я, естественно, употребляю этот термин в несколько огрубленном значении, отличном от того, которое в него вкла­дывают антропологи), берущие начало в структурах родства, существовавших до XII века, — а значит, и до появления гербов и геральдической системы, — и даже до 1000 года.

Здесь следует, однако, отметить различия хронологического, географического и социального порядка. Сначала первые гераль­дические нашлемники, видимо, представляли собой индивиду­альные эмблемы, ситуативные маски, которые участники турни­ра использовали, чтобы скрыть себя и приобрести различные способности, одновременно физические, эмоциональные и сверх­ъестественные. Однако многие, исходно индивидуальные, на­шлемники стали семейными. Этот сдвиг в каких-то странах и областях произошел быстрее, в каких-то — медленнее. В гер­манских княжествах трансформация была наиболее ранней и, возможно, наиболее полной: с середины XIII века большинство немецких нашлемников связаны с семьей, и добавление измене­ний в семейный нашлемник — это способ внести «бризуру», то есть выделить индивида в рамках его семейной группы457. На­против, в странах с более давней геральдической традицией (во Франции, в Англии, в Шотландии), где нашлемник вошел в употребление позднее и использовался реже, чем в германских странах, он довольно длительное время сохранялся в качестве

258

Рождение гербов

индивидуальной эмблемы, которая могла меняться от турнира к турниру, по прихоти или по воле обстоятельств. Только в начале XIV века почти повсеместно появляются семейные нашлемники, по образу и подобию тех, которые встречаются в Германии, Швейцарии и Австрии. Однако нашлемник отражает скорее не близкое родство, то есть родство внутри одной семейной линии, а более широкие родственные связи, горизонтальные, клановые или мифологические. По крайней мере, если речь идет о семьях наследных правителей и о высших слоях аристократии. Если гербовый щит с его сложной системной бризур и вторичных бризур принадлежит малой семье, в рамках которой он опреде­ляет место индивида по отношению к братьям, отцу, дядьям или кузенам, то нашлемник, напротив, будет общим для всех потом­ков, происходящих от одного предка, жившего два, три или даже четыре поколения тому назад. К примеру, в XIV веке все Капе-тинги, происходящие от Роберта Благочестивого, вне зависимо­сти от того, какие фигуры и цвета представлены на их щите, используют в качестве нашлемника лилию. Это родовая эмблема, которая предполагает и отражает очень глубокое осознание струк­тур родства и системы генеалогических связей. И, естественно, охотнее всего используют такой «клановый» нашлемник скромные боковые ветви, которые дальше всего отстоят от ветви старшей458.

Часто именно наименее значимые отпрыски знатных семейств (младшие сыновья из младших ветвей, бастарды) охотнее всего используют семейные нашлемники и реже всего — индивидуаль­ные. Такое предпочтение позволяет компенсировать скромность положения за счет престижной (подчас) эмблемы. Наиболее по­казательный пример — нашлемник с лебедем, который в XIV-XV веках носили несколько сотен особ высокого и низкого ран­га, владеющих землями во всех уголках христианской Европы, при этом все они так или иначе принадлежали к влиятельному линьяжу: роду графов Булонских. Выбрав нашлемник с лебедем, они тем самым «обыграли» свое происхождение от легендарного Рыцаря с лебедем, то есть с предполагаемым дедом Готфрида Бульонского, умершим около 1000 года459. Турниры, праздники, церемонии и ритуалы, где так или иначе демонстрируются эм­блемы, давали им возможность мгновенно перевоплотиться в «тотемического» предка или, по крайней мере, напомнить о нем

259

ГЕРАЛЬДИКА

и его подвигах. Но, если вглядеться пристальнее, это гораздо больше, чем просто игра. Это удостоверение родства, которое опирается на сильнейшее родовое сознание, так как все эти исторические персонажи — как некогда показал Энтони Ричард Вагнер,460 — пусть они даже и принадлежали к различным домам (Клеве, д'Овернь, де Богун, Дорчестер и т. д.), действительно имели отношение к знаменитому Булонскому дому и все вели свое происхождение от одного прародителя, или предка Готфри-да Бульонского. В данном случае нашлемник в полной мере выполняет функцию тотема. Он несет в себе важнейшую память рода, члены которого даже по прошествии четырех-пяти веков после смерти прославленного предка по-прежнему стремятся опознавать друг друга и держаться вместе, пусть даже только во время турнира или рыцарского ритуала, вокруг общей эмблемы, которая выступает как катализатор родовых традиций и органи­зует мифологию родства.

Этот случай не уникален. Можно выявить еще несколько примеров, которые касаются, в частности, некоторых знаменитых родов. Так, в конце Средневековья все ветви династии Люксем-бургов, включая, конечно же, побочные ветви (Сен-Поль, Линьи) в качестве нашлемника носят крылатого дракона в кадке, то есть изображение самой феи Мелюзины* (илл. 28). До последнего времени ничто не указывало на существование прочной генеа­логической связи между графским, а затем герцогским родом Люксембургов и пуатвинским родом Лузиньянов, тесным образом связанных с именем Мелюзины. Однако Жан-Клоду Лутчу уда­лось доказать, что эта связь существовала, и притом задолго до появления первых гербов: и опять-таки общий нашлемник, принадлежавший в XIV-XV веках и Лузиньянам, и Люксем-бургам, транслировал по двум линиям воспоминание об общем предке, жившем еще до начала второго тысячелетия или около 1000 года461.

Подобные факты не должны нас удивлять. Распад большой семьи каролингского типа в Западной Европе происходит между

* Женщина, обращающаяся в крылатую змею, героиня кельтских и сред­невековых легенд. Согласно одному из вариантов легенды, она является ро­доначальницей и покровительницей рода Лузиньянов. — Прим. ред.

260

Рождение гербов

XI и XIII веками и представляет собой в первую очередь юриди­ческое и экономическое явление. В сознании, в воображаемом большая семья просуществует дольше, по крайней мере до XV ве­ка462. Нашлемник как раз о ней и напоминает. Его функция, memoria, «места памяти» приближается здесь к той функции, которую он выполнял в Восточной Европе, особенно в Польше, где до XVIII века нашлемник был и оставался прежде всего ро­довой эмблемой, общей для множества семей. Там он часто яв­ляется единственным свидетельством родственной связи, очень древней и подчас забытой; в честь него род получает имя, он организует все генеалогические и антропонимические системы внутри рода: мы из такого-то или такого-то рода и мы носим его имя и нашлемник .

Конечно, социальные структуры западных королевств отлича­ются от тех, что характерны для Польши; но польский пример, к которому можно было бы добавить еще один, венгерский, по­могает понять, как могли выбираться, использоваться и даже «жить» некоторые дворянские нашлемники. Средневековый на­шлемник — это эмблема, в которой сосредотачиваются и кри­сталлизуются все предания, связанные с семейной историей. Вокруг него создаются геральдические легенды, некоторые из них — как, например, легенда о гербе Висконти — порою при­обретают широкое распространение. Тем самым нашлемник яв­ляется предлогом для создания семейной истории, подчеркивает сплоченность и древнее происхождение группы и даже может стать чем-то вроде культового объекта. В этом смысле не будет, на мой взгляд, большой натяжкой назвать такой нашлемник «тотемным», даже если со строго антропологической точки зре­ния с ним не связаны какие бы то ни было тотемные запреты или ритуалы, которые практикуются в некоторых неевропейских обществах.

ОТ ГЕРБА К ФЛАГУ

Средневековое происхождение национальных эмблем

Не отпугивают ли историка средневековые знамена и флаги Нового времени? Очень на это похоже — слишком уж мало ис­следований им посвящено. Если говорить о знаменах, то тут историографические пробелы по крайней мере объяснимы — не только скудостью источников и сложностью проблематики, но также тем, что медиевисты долгое время пренебрегали изучени­ем гербов и родственных им эмблем. Геральдика, дисциплина с несерьезной репутацией, долгое время занимала лишь провин­циальных эрудитов, специалистов по генеалогиям и давала пищу для исторических анекдотов; а изучать феодальные знамена, не затрагивая при этом геральдику, — задача невыполнимая. Одна­ко почему историки молчат по поводу флагов Нового и Новей­шего времени — понять довольно трудно. Почему флаги почти не вызывают научного любопытства? Почему ученые по сей день так старательно избегают этой темы и чуть ли не осуждают ее изучение*?

* Я употребляю здесь слово «флаг», drapeau, в широком значении, охва­тывающем большинство вексилларных знаков, которые используются в За­падной Европе с XVII в. по наши дни; сегодня это слово имеет более узкое и более специальное значение. Только в 1600-х годах за словом drapeau во французском языке окончательно закрепится исключительно вексиллар-ный смысл; прежде оно означало просто небольшой кусок сукна, drap, то есть шерстяной ткани, или даже просто лоскут. Медиевисты избегают этого слова и с полным основанием предпочитают вместо него использовать тер­мины bannière или enseigne, или даже латинское слово vexillum.

262

От герба к флагу

На все эти вопросы есть один ответ: флаги отпугивают ученых. По крайней мере, ученых Западной Европы. Отпугивают потому, что их использование столь невероятно прочно укоренилось в современном мире, что сохранить необходимую дистанцию при попытке проанализировать их происхождение, историю и функ­ционирование практически невозможно. И особенно они отпуги­вают тем, что некоторые современники так ими дорожат, что это даже в наши дни может привести ко всяческим злоупотреблени­ям, ненужным эмоциям и нежелательным идеологическим по­следствиям. Политические и военные события напоминают нам об этом практически ежедневно. Поэтому кажется, что чем реже говоришь о флагах, тем лучше.

Hедоизуценный объект истории

Во Франции и соседних странах гуманитарные науки и в самом деле почти не затрагивают этой темы. Впрочем, я не уверен, что по этому поводу стоит расстраиваться. С историографической точки зрения существует очевидная связь между тоталитарными режимами и эпохами, с одной стороны, и исследованиями ученых и политологов в области государственной символики и нацио­нальной идентичности — с другой. Тот факт, что европейские демократии со времен последней войны, и даже с более раннего времени464, выказывают равнодушие к этим вопросам, не кажет­ся мне столь уж прискорбным. Напротив, по тем же самым при­чинам я не уверен и в том, что нужно испытывать восторг по поводу возобновившегося в последние два десятка лет интереса к этим вопросам у наших правительств и некоторых исследова­телей. Это нельзя назвать ничего не значащим, или безобидным, или случайным фактом. Наука всегда остается дочерью своего времени.

Как бы то ни было, сами по себе флаги пока еще не вызвали к себе большого интереса, и сам этот факт объясняет, почему изучающая их дисциплина, вексиллология, нигде еще не приоб­рела научного статуса. Ей повсеместно увлекаются только кол­лекционеры военной атрибутики и знаков отличия и различия. Они пишут по этому поводу монографии, публикуют периодиче­ские издания, составляют каталоги, однако их публикации чаще

263

ГЕРАЛЬДИКА

всего бесполезны для историков: информация в них обрывочна и противоречива, точность отсутствует, уровень эрудированности зачастую оставляет желать лучшего, но главное — нет умения по-настоящему проблематизировать предмет изучения — иссле­довать флаг как полноценный социальный феномен465. Вексилло-логия пока еще не наука. К тому же она либо не сумела, либо не захотела воспользоваться последними достижениями боль­шинства других общественных наук или их междисциплинарны­ми наработками совместно с лингвистикой; вклад семиотики, к примеру, практически ей неизвестен, что по меньшей мере удивительно для дисциплины, которая изучает знаковую систему. Поэтому вексиллология, в отличие от геральдики, оказалась не­способной обновить свои методы и вывести исследования на более высокий уровень. Кроме того, в настоящий момент между двумя этими дисциплинами почти нет точек соприкосновения, а специалисты по геральдике — ив этом они неправы — склон­ны пренебрегать вексиллологией, тем самым оставляя ее варить­ся в собственном соку.

Между тем флаги и их предшественники — знамена (илл. 7 и 8)у стяги, гонфалоны, штандарты и т. д.* — являются ценными документами политической и культурной истории. Представляя

* Из всего многообразия вексилларных знаков, современная француз­ская терминология которых пока не совсем устоялась, специалисты по ге­ральдике имеют обыкновение обозначать словом «знамя», bannière, полотни­ще прямоугольной формы, широкий край которого зафиксирован на древке. Это нечто вроде гонфалона без хвоста. В XII в. именно на знаменах, которые широко использовались в феодальную эпоху сеньорами, собравшими в поход своих вассалов, преимущественно изображались первые гербы. Помимо это­го узкого значения, связанного с феодальными структурами и организацией похода, слово bannière может у некоторых авторов приобретать более рас­плывчатый смысл, соответствующий старофранцузскому enseigne или латин­скому vexillum, и обозначать всякого рода эмблематические знаки большого размера, водруженные на древко. С XVII в. слово enseigne, до тех пор имев­шее весьма общее значение, тоже приобретает более специальный смысл и начинает, как правило, обозначать военную командную эмблему, служащую сигналом к сбору войск. Что касается слова «штандарт», étendard, то оно изначально обозначает знамена треугольной формы, основание которых за­креплено на древке, а свободный конец развевается на ветру; впоследствии штандарт приобретает более квадратную форму и слово в большей степени специализируется на обозначении знамен кавалерийских частей.

264

От герба к флагу

собой одновременно эмблематические изображения и символиче­ские объекты, они подчиняются жестким правилам кодирования, а их использование регулируется особыми ритуалами, которые со временем поставили их в центр национально-государственного церемониала. Однако они существовали не во все времена и не во всех культурах. Даже если ограничиться европейскими обще­ствами, рассмотрев их в долговременной перспективе, сразу встает целый ряд вопросов. Например, с какого времени некото­рые группы людей начали «эмблематизировать» себя именно с помощью ткани, цвета и геометрических фигур? С какого време­ни они стали с этой целью закреплять куски материи на верши­не древка? Где, когда и как эта практика, поначалу более или менее эмпирическая и ситуативная, трансформировалась в пол­ноценную систему кодов? Какие формы, какие фигуры, какие цвета задействовались для организации и упорядочивания этих кодов? И — самое главное — когда и как осуществился переход от матерчатых флагов, развевающихся на ветру и видимых на расстоянии, к изображениям, заряженным тем же эмблемати­ческим или политическим содержанием, но выполненным уже не на текстиле, а на носителях из самых различных материа­лов, и притом зачастую рассчитанных на рассматривание вблизи? В немецком языке, в отличие от французского, это фунда­ментальное изменение отразилось в использовании двух разных слов: Flagge (матерчатый флаг) и Fahne (флаг или изображение флага вне зависимости от конкретного материального воплоще­ния466).

Какие изменения — семиотического, семантического, обще­ственного, идеологического порядка — привели к превращению флага-объекта во флаг-изображение? Затем, если вернуться не­посредственно к интересующей нас теме, с какого времени в дан­ной конкретной политической общности сначала некое полотни­ще, затем некое изображение стали символизировать власть, в первую очередь власть сеньора или барона, потом власть кня­зя или короля и, наконец, власть правительства и государства, и даже народа? Какие цвета или комбинации цветов, какие фи­гуры или сочетания фигур были выбраны для этой цели? Что они означали? Наконец, кто их выбирал, в каком контексте, по каким параметрам? А когда флаг был выбран, то как долго он исполь-

265

ГЕРАЛЬДИКА

зовался, как распространялся, как эволюционировал? У всякого знамени, у всякого флага есть своя история, и она редко бывает застывшей. Наконец, кто сегодня носит флаги и кто на них смо­трит? Кто помнит и опознает флаг своей области или своей страны, флаги соседних и отдаленных стран? Кто знает, как их описывать, репрезентировать, превращать из объекта в изобра­жение, а затем в символ?

На все эти и другие вопросы, которые, по сути дела, до сих пор не были ни разу сформулированы, нам еще предстоит дать ответ.

От объекта к изображению Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, по крайней мере

на некоторые из них, историк в первую очередь должен изучить древние знамена. Но собрать информацию и изучить знамена прошлых веков труднее, чем может показаться, особенно когда речь идет о периоде до XVI века. Лишь немногие знамена или фрагменты знамен сохранились в текстильном воплощении. По большей части это реликвии и трофеи, хранящиеся в храмах и музеях на правах сокровищ или экспонатов, со всеми выте­кающими отсюда последствиями. Конечно, хранение этих пред­метов в течение многих веков уже само по себе приобретает ритуальное значение; однако оно вызывает ряд трудностей, так как сохранившиеся образцы — это либо парадные флаги, кото­рыми пользовались редко (и значит, их символическая ценность довольно скромна), либо флаги, захваченные у врагов (и значит, их символическая нагрузка столь значима, что способна исказить собственно источниковедческие задачи). Тем не менее необхо­димо подчеркнуть, что эти флаги-символы, захваченные у врага, порой играли важную роль в процессе усвоения чужой вексил-ларной традиции. Возьмем, к примеру, случай с мусульманскими штандартами, захваченными испанской армией времен Реконки­сты и вывешенными в кафедральном соборе Толедо или в мона­стыре Лас-Уэльгас в Бургосе: по прошествии веков они в конеч­ном итоге повлияли на декор и принципы кодирования некоторых испанских флагов и даже были использованы христианскими войсками Испании в качестве собственных флагов (ритуальная

266

От герба к флагу

инверсия, как всегда, привела к переносу самой символики: не­которые из этих флагов, захваченных у мусульман в ХН-ХШ ве­ках, физически присутствовали в битве при Лепанто в 1571 году на христианских судах).

Если физически сохранившихся флагов немного, то изобра­жения, на которых они представлены, напротив, сохранились в бесчисленном количестве. Однако они дают нам неточные или противоречивые сведения, и когда появляется возможность срав­нить иконографический источник с археологическим, то оказы­вается, что между реальным флагом и флагом изображенным могут быть значительные расхождения. Изображения всегда пред­ставляют реальность так, как удобно их авторам. Это особенно верно для тех случаев, когда изображенный флаг отражает либо неизвестный флаг, либо существовавший в отдаленном времени или отдаленных странах. Европейские компиляторы, авторы и рисовальщики легко могут упростить флаг (если не хватает ме­ста), выдумать (когда отсутствуют сведения), отбросить некото­рые элементы, добавить другие, упорядочить изображения на базе одного-единственного кода — чаще всего геральдического; это приводит к тому, что той или иной нации или стране, тому или иному государству или городу приписываются флаги, которые в действительности не имеют к ним никакого отношения, но которые должны у них быть, согласно логике и установкам до­кумента или каталога, частью которого они являются. Множество подобных примеров можно встретить в реестрах «флагов всего мира» (vexilla orbis terrarum), которые составлялись в Западной Европе с XV по XVIII век. Если сведения отсутствуют, например о флагах Африки или Азии, компиляторы не колеблясь их вы­думывают. Впрочем, метод составления такого герба уже сам по себе является важным фактом культурной истории.

В Средние века и в начале Нового времени изобразительные источники, по которым нам известны знамена и флаги, часто имеют отношение к войне и еще чаще к мореплаванию: это пор-туланы*, географические карты, глобусы, путеводители для купцов и путешественников, гербовники (илл. 7 и <9), книги, посвященные протоколу. Например, для Средиземноморья и

* Морские навигационные карты XIII—XVI вв. — Прим. ред.

267

ГЕРАЛЬДИКА

его окрестностей такие источники будут содержать флаги хри­стианского мира и исламских стран; видоизменения и переосмыс­ления, которым подвергаются «флаги» в интерпретации западных авторов, в полной мере отражают те трудности, которые возни­кают при понимании, принятии и изображении эмблем и симво­лов чужой культуры. Флаги существенно вестернизируются: коранические надписи, основной элемент мусульманской вексил-лологии, убираются или транслитерируются (!); форма флагов сводится к двум вариантам — либо это щит, либо, чаще всего, прямоугольник*; фигуры, отсутствующие в европейском эмбле­матическом репертуаре, заменяются строго геральдическими фигурами; наконец, религиозные или династические исламские цвета перераспределяются в соответствии с жесткими правилами европейской геральдики. Так, например, зеленый не может соприкасаться ни с черным, ни с красным, и должен быть обя­зательно отделен от них с помощью белого или желтого**. Эту геральдическую классификацию цветов, явно чуждую исламским вексилларным традициям, как, впрочем, и другим культурам, Европа постепенно навяжет всем флагам мира. Сегодня, в 2004 го­ду, из 214 флагов независимых государств, которые я изучил, 187 (то есть более 80%) подчиняются правилу комбинации ге­ральдических цветов, которое было «придумано» на турнирной площадке где-то между Луарой и Рейном в первой половине XII века***.

* Историкам как-нибудь стоит серьезно задуматься над тем, почему за­падная иконография вообще — а не только эмблематика — отдает предпо­чтение прямоугольной форме. Прямоугольник вовсе не отражает реальное поле зрения человека, и другие культуры редко ориентируются на эту фор­му как при обрамлении изображений, так и при проделывании проемов в стенах, отграничении зон и пространств, изготовлении тканей и т. д. Разуме­ется, именно Европа постепенно навязала всей планете прямоугольную фор­му флага.

** Зеленый, красный и черный являются одновременно религиозными, династическими и политическими цветами во всех исламских странах; но в разное время и в разных странах их интерпретация различна. Зеленый — религиозный цвет ислама, красный — политический цвет. Кроме того, исто­рически зеленый является цветом Аббасидов, красный — Хашимитов, чер­ный — Фатимидов, а белый — Омейядов.

*** См. ранее — «Рождение гербов».

268

От герба к флагу

Долгая история

Геральдика действительно стоит у истоков различных кодовых систем и принципов, которые сыграли свою роль в происхожде­нии флагов. Процесс их появления был долгим, и чтобы уяснить все его аспекты, все смыслы и динамику, историку следует об­ратиться к другим дисциплинам: среди прочего, к истории ди­пломатии, истории общественных институтов, археологии, ну­мизматике, сфрагистике*. Кроме того, он должен постараться дать четкое определение государству и — трудная задача — ого­ворить его пространственно-временные модификации. Различие между государством и нацией является основополагающим, но сущность его варьируется в зависимости от страны и даже от эпохи. Кроме того — и это принципиальный момент, — в не­которых странах (во Франции и в Британии) рождение государ­ства предшествовало рождению нации, в других (в Швейцарии, Германии и Италии) — все было наоборот467. В первом случае — когда образование государства предшествовало образованию на­ции — старые этнические символы (галльский петух, ирландский трилистник, баскский крест и т. д.) так никогда и не приобрета­ли статус официальных государственных эмблем, зато древние династические эмблемы, став затем монархическими, в конце концов начинали играть роль национальных символов. В тех странах, где нация сложилась прежде государства, часто именно древние фигуры или древние геральдические цвета, связанные с той или иной династией, по причинам в основном политиче­ского характера приобретали федеративное значение и в конце концов становились национальными символами.

В долгосрочной перспективе, то есть в данном случае с X по XX век, этот общий для Европы процесс схематически может быть представлен следующим образом: трансформация феодаль­ной или родовой эмблемы в эмблему династическую; затем, в за­висимости от конкретного случая, переход от династической эмблемы к монархической, от монархической к правительствен­ной, от правительственной к государственной (если государство

* Вспомогательная историческая дисциплина, изучающая печати. — Прим. ред.

269

ГЕРАЛЬДИКА

предшествует нации); либо переход от династической эмблемы к политической, от политической к национальной и от нацио­нальной к государственной или правительственной (если нация предшествует государству). В будущих исследованиях желатель­но было бы дополнить и детализировать эту общую схему, рас­смотрев отдельно для каждой страны, как на протяжении веков складывались отношения между родовыми эмблемами, укрепляв­шим свои позиции государством и национальной идентичностью. Однако это чрезвычайно сложный вопрос, выводящий на множе­ство местных особенностей, трудно поддающихся обобщению.

Зато роль геральдики как движущей силы этих долгосрочных явлений подчеркивается вполне обоснованно. Геральдика явля­ется для историка самой надежной путеводной нитью, которая проведет его через эпохи и формы государственного устройства. Возьмем в качестве простого примера Баварию. Знаменитый герб с полем, разделенным веретенчато в перевязь справа на се­ребро и лазурь, который для всего мира является эмблемой Баварии, изначально принадлежал не Виттельсбахам. Это был герб графов фон Боген, который перешел по наследству Виттель­сбахам не позднее 1242-1243 года468. Герб, присвоенный послед­ними в качестве геральдической и династической эмблемы, с се­редины XIII века постепенно приобретает значение эмблемы герцогства Бавария и баварской герцогской администрации; это значение сохраняется за ним и в конце Средних веков и на всем протяжении Нового времени. Затем, несколько веков спустя, в 1805 году, когда герцогство приобрело статус королевства, щит с разделенным веретенчато полем был естественным образом помещен в его герб. Наконец, через несколько десятилетий, в 1871 году, в момент объединения Германии, все тот же герб, иногда упрощенный до простого сочетания белого и голубого цветов {серебра и лазури в терминах геральдики), превращается в национальный символ — чрезвычайно воинственный, анти­прусский, сепаратистский, католический и южногерманский469. Более или менее в таком виде он сохраняется в современной Германии. Баварская монархия перестала существовать в 1918 го­ду, династия Виттельсбахов фактически пресеклась и больше не правит Баварией, однако остается земля Бавария и — самое главное — баварский народ, чей старинный герб, ромбовидно

270

От герба к флагу

скошенный справа на серебро и лазурь, остается федеративной эмблемой и в то же время суверенным символом.

Геральдические цвета и фигуры — опорные пункты этих дол­госрочных изменений. Именно они обеспечивают преемствен­ность символов и эмблем, лежат в основе их истории и мифоло­гии. Именно они в конечном итоге «создают» государства и нации. Рассмотрим еще один пример, связанный с Бретанью и знамени­тыми горностаевыми хвостиками, которые появляются на бре­тонском гербе и знамени.

Бретонский пример

В Средние века геральдический горностаевый мех вовсе не является типично бретонским. Он встречается в гербах по всей Европе, а для некоторых областей (Фландрии, Артуа, Нормандии, Шотландии) показатель его частотности даже выше, чем в Бре­тани, где этот мех ко всему прочему появляется довольно позд­но: если быть точным, в конце 1213 года, когда Пьер Моклерк, обрученный с наследницей герцогства Алисой де Туар, прибыва­ет в Ренн. К этому времени, и возможно с 1209 года, когда Пьер был посвящен в рыцари в Компьене, он уже является обладате­лем герба: его можно увидеть на оттиске его печати, привешен­ной к документу, датированному январем 1212 года; матрица печати была, несомненно, изготовлена двумя-тремя годами ранее. Его герб представляет собой шахматно разделенное поле с горностаевой вольной частью*470; гербовая композиция строго продумана, так как Пьер является младшим сыном Роберта II де Дрё. В герб своей семьи с полем, шахматно разделенным на золото и лазурь, он вводит бризуру, которую в XIII веке иногда использовали младшие отпрыски знатных домов: вольную часть с горностаевым мехом. В этом качестве она почти повсеместно встречается в северной Франции, Нидерландах, Англии и Шот­ландии, и как таковая не содержит в себе ничего типично бре­тонского471.

Датировка первой гербовой печати Пьера Моклерка имеет важное значение, так как свидетельствует о том, что в январе

* Геральдическая фигура в виде прямоугольника в одном из углов щита, где размещается дополнительная эмблема. — Прим. ред.

271

ГЕРАЛЬДИКА

1212 года, когда еще речи не было о его браке с Алисой Бретон­ской, Пьер уже является обладателем шахматно разделенного щита с горностаевым мехом в вольной части. Этот факт кладет конец измышлениям некоторых бретонских эрудитов, которые отчаянно — и подчас недобросовестно — пытались доказать, что горностаевый мех происходит из Бретани и что он уже присут­ствовал в эмблематике герцогства до обручения Алисы Бретон­ской с Пьером Моклерком в 1213 году, и что он перешел имен­но от Алисы к Пьеру, а не наоборот472. Некоторые историки, или, лучше сказать, люди, претендующие называться таковыми, даже выдвинули гипотезу о бретонской протогеральдике, в которой обильно использовался горностаевый мех, и настойчиво доказы­вали существование древней кельтской принцессы по имени Гермиона (!)*, а поздний гербовый щит с полностью горно­стаевым полем превратили в «исторический» герб легендарного короля Артура**473. Все это противоречит фактам и документам, как еще в 1707 году доказал выдающийся ученый Дом Лобино, который настаивал на том, что до появления Пьера Моклерка геральдический горностаевый мех в Бретани отсутствовал474. Однако ложные идеи живут долго, и националистическая теория о бретонском происхождении горностая до сих пор имеет в Бре­тани горячих и весьма активных сторонников.

Герб Пьера Моклерка оставался гербом герцогов Бретани вплоть до Жана III, то есть больше века. Затем в 1316 году, когда герцог Жан III в начале своего правления становится вли­ятельным лицом, а не просто представителем младшей ветви дома де Дрё, он меняет герб, и вместо щита, шахматно раз­деленного золотом и лазурью с горностаевой вольной частью, берет щит с полностью горностаевым полем. Я уже как-то пытался проанализировать причины, которые могли повлиять на смену герба475. Они различны, но основная, на мой взгляд, со-

* Hermione: hermine — горностай (φρ.). — Прим. перев. ** У короля Артура, разумеется, могли быть только литературные гербы.

Они появляются в конце XII в., и в качестве фигуры на них изображаются то дракон, то Дева Мария, то три венца (последний вариант окончательно закрепляется в следующем веке). Горностаевый мех на гербе Артура никог­да не фигурировал.

272

От герба к флагу

стоит в том, что герцог Бретонский больше не желал носить герб с бризурой, которая слишком явно подчеркивала тот факт, что бретонский герцогский дом вначале являлся лишь младшей вет­вью графского дома де Дрё (который в ту пору находился в пол­ном упадке).

Смена герба была гениальным политическим и символиче­ским ходом. Выбрав герб с полностью горностаевым полем, то есть в согласии с излюбленным приемом средневековой сим­волики, взяв часть и подменив ею целое, герцог Бретонский не только избавился от всякого намека на бризуру в своем гербе, но, подобно королю Франции, стал отныне обладателем усе­янного гербового щита, то есть щита с такой структурой, которая в средневековых символических системах считалась самой пре­стижной. Эта структура, представляющая собой поле, равно­мерно усеянное одинаковыми малыми фигурами (звездами, ро­зами, безантами, лилиями и т. д.), всегда отсылает к идее власти и иногда к идее сакрального476. Как и герб королей Франции с лазоревым полем, усеянным золотыми лилиями, этот новый герб с серебряным полем, усеянным черными горностаевыми хвостиками, напоминает космический узор, и герцог, предъ­являя такой герб, выступает уже не как вассал короля, а ско­рее как представитель Бога в герцогстве Бретань. Кроме того, это позволяет герцогу и его преемникам воспользоваться все­ми преимуществами недавно и надолго утвердившейся моды, поднявшей престиж горностаевого меха в одежде и облачении. В конце Средних веков ценность горностаевого меха, в отличие от беличьего, повышается — и не только в экономическом, но прежде всего в символическом плане: он все чаще ассоции­руется с идеей сласти, правосудия и господства. Герцогам Бре­тани до этого, конечно, далеко, но они со знанием дела ни­велируют разницу между своим геральдическим горностаевым мехом и горностаевым мехом в одежде, который отныне повсю­ду в Европе связан с верховной властью и престижем majes-tas*.

* Величие (лат.). — Прим. ред. Горностаевый мех престижен и поныне. Но в эпоху Нового времени

у него появляется салонный двойник — кружево.

273

ГЕРАЛЬДИКА

Когда эмблема формирует нацию

Что особенно примечательно, герб бретонского герцогского дома с горностаевыми хвостиками чрезвычайно быстро, на про­тяжении XIV века, приобретает политическое значение и затем становится «национальной» эмблемой. Это, по всей видимости, происходит в два этапа. Сначала — в период войны за Бретонское наследство (1341-1364). Герцог Жан III умер бездетным и не назначил наследника; право наследования оспаривалось в течение двадцати трех лет его сводным братом Жаном де Монфором и его племянницей Жанной де Пентьевр, женой Карла де Блуа, племянника короля Франции. Хотя у соперников были свои лич­ные гербы, они от них отказались: каждый присвоил и стал ти­ражировать герб с полностью горностаевым полем. Учитывая, что конфликт произошел в начале Столетней войны и каждая из враждующих сторон заручилась поддержкой английского либо французского короля, герб с полностью горностаевым полем приобрел большее значение, чем просто династическая эмблема. Он стал символом зарождающейся бретонской нации, чье фор­мирование началось как раз после знаменитой «Битвы тридцати» (1351), в ходе которой тридцать бретонских рыцарей под знаме­нем с горностаевыми хвостиками и под предводительством Бо-мануара одержали победу над тридцатью английскими рыцарями; затем продолжилось во время правления герцога Жана IV, когда по подстрекательству Карла V в 1378 году парижский парламент вынес опрометчивое решение не только об отстранении герцога, союзника англичан, от власти, но и о конфискации герцогства в пользу короны. Бретонцы, хотя были по большей части фран­кофилами, преданными французской короне, были также сильно привержены своему герцогству. Они объединяются в лигу, под­нимают восстание — ив Бретани вновь разгорается война. В этот период Штаты Бретани и хроникеры неоднократно выдвигают в качестве эмблемы горностаевый мех, который олицетворяет не герцога и даже не герцогство, а именно бретонскую нацию477.

С тех пор герб и знамя с полностью горностаевым полем в течение многих веков и десятилетий играли роль настоящего национального символа — и в этом смысле долгое время оста­вались уникальным явлением во французском королевстве. В этой роли они в полной мере выступили в период присоединения (про-

274

От герба к флагу

исходившего в несколько этапов) бретонского герцогства к фран­цузской короне; а также во время заключения двух браков Анны Бретонской с королями Карлом VIII и Людовиком XII, и тогда, когда произошло окончательное присоединение, утвержденное Штатами Ванна в 1532 году. Они всякий раз выходили на сцену, когда Бретань, ее Штаты, парламент, население снова и снова восставали против центральной и королевской власти: сначала во время войн Лиги в конце XVI века; затем в ходе «Восстания гербовой бумаги» в 1675 году, когда новые и необоснованные фискальные меры привели к народному восстанию, которое было жестоким образом подавлено; наконец на протяжении всего XVIII века, когда Штаты и парламент Бретани сформировали одну из наиболее активных в королевстве оппозиций абсолютист­ской и централизаторской власти французской монархии. В кон­це правления Людовика XV дело Ла Шалотэ и бунт парламента в какой-то момент даже стали угрозой стабильности монархии и спровоцировали резкую абсолютистскую реакцию.

Во время всех этих «национальных» войн, протестов и оппо­зиционных противостояний давлению централизованной власти горностаевые хвостики всегда были в первых рядах всех битв и мятежей. Так как бретонский герцогский дом уже давно сошел со сцены, они целиком и полностью олицетворяли бретонскую нацию, ревниво отстаивающую свои привилегии и гордую своей историей478. Падение монархии не положило конец воинствую­щему национализму горностаев. Напротив, контрреволюционные восстания, шуанство*, движение за возрождение кельтских древ­ностей, а позже различные регионалистские ассоциации и не­которые движения за автономию продолжают использовать в качестве эмблемы горностаевые хвостики**479.

* Крестьянское движение в Северо-Западной Франции (1793-1803 гг.). — Прим. ред.

** Заметим, однако, что в последние десятилетия бретонские движения за отделение и независимость часто предпочитали эмблеме с полностью горностаевым полем, которая может восприниматься как устаревшая или слишком «геральдическая» (то есть слишком аристократическая?), другие эмблемы, в которых не всегда фигурировали горностаевые хвостики, зато всегда в качестве основного принципа присутствовало сочетание черного и белого цветов. Это были цвета Бретани уже в XV в.

275

ГЕРАЛЬДИКА

Долгая история горностаев прекрасно демонстрирует, что эмблема способна играть объединяющую роль, что она может оформить национальное самосознание или ускорить формирова­ние нации, особенно если нация бунтует или открыто борется с существующей властью, авторитарной, деспотической или цен-трализаторской. Новая и Новейшая история богата примерами, и не только европейскими (Прибалтика, страны Центральной и Восточной Европы), но также американскими, африканскими и азиатскими, когда эмблема мятежников, подчас выбранная гор­сткой революционеров, может способствовать рождению нации480. Однако в случае с горностаями примечателен тот факт, что из­начально это была всего лишь обычная геральдическая бризура, то есть исключительно индивидуальный отличительный знак в гербе Пьера Моклерка, младшего сына из рода де Дрё. Но этот знак приобрел значение сначала семейной, затем династической и, наконец, национальной эмблемы. И сегодня во всем мире эта эмблема ассоциируется с Бретанью и бретонцами*.

Европейский код планетарного масштаба

Вестернизация изображений, репрезентирующих флаги, пред­ставляет собой отнюдь не частное или случайное явление. На­против, это долгосрочный и широкомасштабный процесс, в ходе которого Европа сумела за несколько веков навязать остальному миру свои ценности, практики и коды. Это происходило различ­ными путями, но чаще всего через составление, а затем распро­странение флаговых каталогов, обладавших официальным и уни­версальным значением в дипломатии и торговле. Вернемся к Средиземноморью и рассмотрим пример мусульманских стран. Можно заметить, что с XVI по начало XX века, в период осман­ского господства, большинство мусульманских городов, земель

* Подчеркнем в этой связи, что региональный совет Бретани принял не так давно губительное решение, выбрав для региона эмблему в виде карты Бретани, в которой не фигурируют ни горностаевый мех, ни черный или белый цвета. Это, разумеется, максимально нейтральная эмблема, исключа­ющая всякий намек на выражение националистических чувств; но, на мой взгляд, в символическом плане этот выбор нельзя назвать удачным, так как он совершенно не принимает в расчет историю.

276

От герба к флагу

и стран, по примеру самих турецких властей, постоянно произ­водили автокоррекцию собственных эмблем и флагов, ориенти­руясь на модели западного образца, которые транслировали ев­ропейцы. Этот феномен продержался вплоть до современной эпохи во всех исламских странах, получивших независимость: эмблематический арсенал, гербы и флаги всех этих стран созда­ны по моделям, характерным для Европы. То, что верно для исламского мира, столь же верно и для других культур: всегда и везде эмблематическая аккультурация была односторонней (можно ли в таком случае вообще говорить об аккультурации}), и Европа постепенно навязала свои ценности, свои системы и коды Африке, Азии, а потом и целому миру.

Прежде всего проводниками в этом деле выступали войны, мореплавание и торговля; затем — дипломатия. Следующим по­средником стали публикации и печатные материалы, воспроиз­водящие флаги и знамена: путеводители, карты, энциклопедии, словари, ученые труды распространяли европейскую модель, а затем придавали ей официальный статус. Наконец, сегодня роль посредника играют крупные международные организации — вспомним, к примеру, исключительно западнический характер международного протокола в ООН и не только, — а также круп­ные спортивные соревнования и их мировое масс-медийное осве­щение. Олимпийские игры, мировые чемпионаты, кубки мира стали уникальными промоутерами западной эмблематики во всех ее формах в ущерб прочим эмблематическим системам, которые веками использовались в других культурах. Западная эмблема­тика вытеснила все. Даже Япония, которая в 1964 году высту­пила организатором Олимпийских игр в Токио, отказалась в этом контексте от своих собственных древних эмблематических изоб­ражений и предпочла им цвета, майки, флажки и значки «в за­падном стиле». И, переняв их, сделала из них товар, тем самым способствовав их распространению по всей планете. Экономика, идеология и культура в данном случае неразрывны. Экономиче­ская война, которую ведут многонациональные американские и японские корпорации, недавно довершила дело, начало которому было положено религиозными войнами и войнами на море в эпоху крестовых походов: мировое распространение европейских знаковых систем.

277

ГЕРАЛЬДИКА

Эти явления ставят перед историком множество вопросов: какова зона распространения, каков период функционирования данной конкретной эмблематической формулы? Какие страны, государства, культуры, политические режимы являются экспор­терами эмблем, а какие — их потребителями? Где расположе­ны центры, точки пересечения, «смутные зоны» эмблематики? В средневековом христианском мире Византия была экспортером эмблем до начала XII века, а Священная Римская империя под­хватывала их и передавала дальше на запад Европы. В дальней­шем Византия уступила эту роль Англии, Франции и затем Бур­гундскому государству. На юге, в самом центре Средиземноморья, активнейшей зоной пересечения традиций, настоящей эмблема­тической лабораторией, в которой смешивались византийская, нормандская и мусульманская эмблематические системы, была Сицилия. В Новое время, с XVI по начало XVIII века, leadership* в эмблематике в Европе и в Новом Свете главным образом берет на себя Испания, наследница бургундской традиции. Наконец, начиная с XIX века эстафету принимают англосаксы, которые завершают процесс, распространяя европейские коды по всем континентам.

Эти явления вексилларной аккультурации теснейшим образом связаны с цветом. Цвет — это культурный феномен в высшей степени: определяющие его параметры меняются в зависимости от общества и даже в зависимости от эпохи. Даже на Западе современные параметры, предъявляемые к цвету (тон, яркость, насыщенность), установились не сразу. В других случаях для определения или описания цвета могут использоваться иные по­нятия (сухой/влажный, мягкий/резкий, матовый/блестящий, теплый/холодный и т. д.). Кроме того, само цветовосприятие также является культурным феноменом, так как задействует память и воображение. Следовательно, как в этой связи следует подходить к изучению флагов? Как эти различия влияют на со­ставление флагов, их использование, их восприятие? Например, одинаково ли воспринимался и осмыслялся красный штандарт в мусульманских странах, в Византии и в Священной Римской империи германской нации в XII веке? Конечно, нет. Красный

* Лидерство (англ.). — Прим. перев.

278

От герба к флагу

цвет для мусульман значит одно, для византийцев — другое, а для немцев или итальянцев — третье. Так же и в наши дни: зеленый цвет в ирландском флаге ни в эмблематическом, ни в символическом плане не имеет никакого отношения к зеленому цвету Лиги арабских стран или западноафриканских государств, бывших прежде французскими колониями (Сенегала, Мали, Гви­неи и др.). Между тем на сегодняшний день зеленый цвет на флагах и в официальных документах национального или между­народного значения во всех трех случаях выглядит одинаково. Как это воспринимается, ощущается, осмысляется и переосмыс­ливается разными сторонами?

Как рождаются флаги

Как любой знак, любая эмблема, любой цвет, флаг никогда не существует изолированно; он воплощает или приобретает смысл только в том случае, когда он сопоставлен с другими флагами или противопоставлен им. Поэтому страны без фла­га быть не может: даже если страна отказывается выбрать флаг, другие страны берут эту функцию на себя и назначают ей флаг по собственной инициативе или же признают, что отсутствие флага равнозначно его наличию. В семиотическом смысле от­сутствие эмблемы фактически является эмблемой. Тем не ме­нее сопоставление, противопоставление, позиционирование фла­гов по отношению друг к другу регулируется принципами не только структурного, но также исторического и культурного по­рядка. Эти отношения следует изучить в их пространственно-временной динамике, ведь эмблематика никогда не сводится к чисто семиотической системе, свободной от всякого историче­ского или антропологического содержания. Не стоит об этом забывать, особенно когда речь заходит о генезисе и возникнове­нии флагов.

Рассмотрим еще один пример, который снова перенесет нас к берегам Средиземного моря, — современный греческий флаг481. Он появляется в эпоху первых националистических антиосман­ских восстаний 1821-1823 годов, переживает революционный период и в 1833 году, после утверждения независимости, при­нимается в качестве официального флага. Первоначально пред-

279

ГЕРАЛЬДИКА

ставляя собой белый крест на синем фоне (в лазурном поле серебряный крест), он впоследствии дважды меняется, прежде чем приобретает нынешний, знакомый нам вид: четыре белых пояса и белый крест на синем поле. Цвета с начала революции 1820-х годов ни разу не менялись. Почему именно эти цвета? Сегодня в Греции любой прохожий вам объяснит, что синий — это цвет моря или неба, а белый — это цвет домов, света или Христа. Эти интерпретации, конечно, имеют под собой мало исторических оснований, они были придуманы a posteriori*, но не следует забывать, что при этом они сами по себе исторически значимы. Каждый флаг может быть развернут в дискурс и в каждый могут быть вчитаны смыслы; флаг сам создает свою собственную мифологию.

В противоположность этому, более научное, а также более позитивистское объяснение могло бы состоять в том, что синий и белый цвета попросту являются традиционными геральдиче­скими цветами Баварского дома и что первый государь современ­ной и независимой Греции, Оттон I (1832-1862), был младшим сыном Баварского короля. Таким образом, геральдические цвета правящей династии просто-напросто стали цветами националь­ного флага, в соответствии с тем самым принципом, который был реализован во многих странах Европы и о котором уже говори­лось выше: переходом от семейной эмблемы к династической, от династической к монархической, от монархической к государ­ственной и от государственной к национальной. Однако в случае с Грецией и Баварским домом есть одна загвоздка: синий и белый цвета были выбраны греческими повстанцами за несколько лет до того, как можно было предположить, что юный Оттон Бавар­ский взойдет на трон будущего королевства. Первый государь современной Греции, несомненно, лишь утвердил эти цвета, так как они соответствовали его собственным, а значит, истоки их нужно искать где-то еще. Я, в свою очередь, охотно бы объяснил композицию первого греческого флага стратегией противопо­ставления османскому флагу {красное поле с белой звездой и белым полумесяцем). Христианский крест соответствует мусуль-

* Впоследствии (лат.). — Прим. перев.

280

От герба к флагу

майскому полумесяцу*, а синий цвет, часто воспринимавшийся пренебрежительно в исламском мире, противопоставлен красно­му цвету. Флаг меньшинства таким образом позиционирован по отношению к флагу угнетателей: будучи взят изолировано, он теряет свое значение; однако будучи противопоставлен дру­гому флагу, он функционирует как контрэмблема, становится динамическим символом и открыто провозглашает восстание.

Такое позиционирование имеет одновременно структурные (крест/полумесяц, синий/красный) и культурные основания, так как крест и синий цвет могло выбрать только христианское меньшинство. Для мусульманских меньшинств выбор таких эм­блем был бы просто невозможен: крест табуирован во всех ис­ламских странах, а оппозиция синий/красный практически не семантизирована в мусульманской культуре и мусульманском восприятии. Поэтому, бунтуя против центральной власти (напри­мер, в Северной Африке), мусульманские меньшинства предпо­читали использовать другие фигуры (солнце, чашу, саблю) и другие цвета (зеленый, черный), которые могли быть противопо­ставлены турецкому флагу. Как и в случае с Грецией, снова применяется стратегия противопоставления, но теперь она вы­ражается и семантизируется через иные в культурном смысле ценностные системы482.

Рассмотрим последний пример — не средиземноморский, но тоже южно-европейский, а именно португальский. До 1910 года в гербе и флаге Португалии фигурировали синий и белый цвета, которые являлись геральдическими цветами португальских коро­лей с XII века. В начале XX века происходит революция и встает

* Сначала полумесяц в исламском мире был лишь одним из многих дру­гих мусульманских символов. Представляется, что именно христианский крест с течением времени повлиял, почти на семиотическом уровне (croix [крест] OS croissant [полумесяц]), на тот факт, что полумесяц выдвинулся в ряд важ­нейших фигур мусульманской политической символики. В любом случае роль европейцев тут несомненна: именно они, начиная с XIII—XIV вв., стали обозначать весь исламский мир с помощью эмблемы полумесяца, сделав из нее некое магометанское соответствие христианскому кресту. Сами же му­сульмане стали использовать полумесяц в таком значении довольно поздно, в османскую эпоху. Изучение этой любопытнейшей аккультурации представ­ляло бы большой интерес.

281

ГЕРАЛЬДИКА

вопрос о необходимости нового республиканского флага. Какие выбрать цвета? Синий и белый, которые слишком напоминают о поверженной монархии, исключены. Желтый — тоже, так как он слишком явно отсылает к могущественной и не слишком любимой соседке — Испании. Значит, выбирать приходится из зе­леного, красного и черного. В 1911 году при невыясненных до конца обстоятельствах и по причинам, о которых спорят до сих пор, молодая Португальская республика останавливает свой выбор на флаге, рассеченном на зеленый и красный цвета. Этот флаг Португалия сохраняет до сих пор. Это один из редких ев­ропейских флагов, в которых нарушается правило геральдических цветов: зеленый (изумруд) и красный (червлень) цвета сопри­касаются друг с другом, что полностью противоречит правилам геральдики (впрочем, выбор черного цвета в сочетании с зеленым или красным ничего бы не изменил, и правило точно так же было бы нарушено).

После того как флаг был принят, в каком-то смысле по оста­точному принципу, так как выбирать приходилось из тех цветов, «которые оставались», стали выдвигаться различные доводы исто­рического или символического характера, призванные обосновать этот выбор. Зеленый, считающийся цветом португальского мор­ского флота, якобы подчеркивал роль последнего в свержении монархии (выдвигалась даже идея, что новый флаг воспроизводил в неизменном виде зелено-красный флаг военного корабля «Ада-мастор», который сыграл решающую роль в начале революции). Также предполагалось, что зеленый был цветом свободы, а крас­ный свидетельствовал о том, какими средствами она была до­стигнута: кровью. Банальная и сомнительная цветовая символи­ка, которая привлекалась задним числом и, разумеется, ничего не объясняла. Некоторые португальские вексиллологи это по­чувствовали и позднее предложили рассматривать зеленый и красный цвета как воспоминание о цветах крестов двух древних португальских рыцарских орденов, Ависского ордена и ордена Христа. Все это досужие вымыслы.

До сих пор мы не знаем, почему в португальском флаге со­четаются зеленый и красный цвета, нарушая тем самым основные правила геральдики. Но этот случай прекрасно демонстрирует то, как создавались многие флаги Нового и Новейшего време­ни — в спешке и неразберихе, часто в подполье. Как только

282

От герба к флагу

конституция придает им официальный статус, сакрализирует их, они приобретают непреложный (или почти непреложный) харак­тер, и понять мотивы, которыми руководствовались их создатели, становится довольно трудно. А это открывает путь для всевоз­можных гипотез, переосмыслений и манипуляций. Флаг не бы­вает немым. Флаг не бывает нейтральным.

Государство или нация?

Множество примеров того, как трудно бывает понять причины присутствия на флаге тех или иных фигур и цветов, мы встреча­ем в странах Африки, Азии и Южной Америки, добившихся не­зависимости в XIX-XX веках. Флаг здесь часто появлялся в ходе вооруженной борьбы с западным колонизаторским государством. Флаг, представляя собой изначально просто условный знак по­встанческой организации (впрочем, уже поэтому он наделен мощ­ным идеологическим зарядом), становится со временем неофици­альной эмблемой более широкого движения, а как только победа достигнута и независимость провозглашена — официальным фла­гом нового государства. С этих пор уже мало кто может или хочет вспоминать те обстоятельства, мотивы, смыслы, которые определили выбор конкретных фигур и цветов, составивших флаг. Когда мир восстановлен и с бывшим угнетателем подписаны до­говоры «о дружбе и взаимопомощи», лучше постараться забыть или скрыть слишком провокативные мотивации или идеи. Новое государство должно иметь «подходящий» флаг, то есть мирный, а не агрессивный, обращенный в будущее, а не в прошлое. Поэто­му флаг приспосабливают к новым условиям и — главное — переосмысливают его. Флаг не изменяют, но перетолковывают его фигуры, придают иное значение цветам, вкладывают в него затасканную символику, связанную с миром, свободой, братством, процветанием или, еще того банальней, с землей, небом, морем, лесом и т. д. И наконец, через несколько десятилетий сами на­чинают во все это верить, забывая об исконных смыслах и зна­чениях флага. В этом случае задача историка усложняется.

Конечно, процессы забвения или замалчивания касаются не всех флагов, появившихся в современную эпоху, однако именно они обуславливают те типичные трудности, с которыми стал­кивается исследователь политической эмблематики. При ИСТОри-

2 8 3

ГЕРАЛЬДИКА

ко-археологическом подходе к изучению составляющих ее зна­ков и символов мы сталкиваемся то с отсутствием документов, то — чаще всего — с неоднозначным и противоречивым харак­тером источников. Это касается как национальных флагов, так и эмблем политических партий. Попытка выяснить, с какого времени такой-то группой используется такая-то эмблема, кто ее выбрал, при каких обстоятельствах, по каким причинам, почти всегда обречена на провал*. Впрочем, это не мешает всем этим знакам и символам полноценно «функционировать». Напротив, их туманное происхождение, а также окружающий их мифо­логический или символический дискурс способствуют тем луч­шему функционированию. Мечтается лучше тогда, когда навер­няка ничего не известно, а символы более действенны в тех случаях, когда они побуждают нас мечтать. Поэтому флаг меня­ют редко.

Действительно, смена флага является для страны очень се­рьезным символическим актом и поэтому происходит так редко. Недавний случай с Верхней Вольтой, переименованной в 1984 го­ду в Буркина-Фасо и радикально изменившей свой флаг, как раз является таким редким случаем. Даже смена режима или идео­логии не всегда сопровождаются изменением флага, по крайней мере не всегда радикальным. Рассмотрим несколько примеров, свя­занных со сменой монархического строя на республиканский. В 1889 году Бразилия, провозглашенная республикой, не только сохранила зеленый цвет, присутствовавший в эмблеме импера­торского дома Браганса (после он был переосмыслен как цвет амазонских лесов!), но также заодно оставила и императорскую державу, просто преобразовав ее в армиллярную сферу**, при­званную напоминать о первых португальских мореплавателях483.

* В начале 1980-х годов, занявшись исследованием происхождения, по­явления, значения и эволюции эмблемы французской социалистической пар­тии (роза, зажатая в кулаке), я не смог выяснить ни у партийных работни­ков, ни у членов или активистов партии, ни даже у специалистов по «связям с общественностью» и созданию имиджа партии никаких достоверных све­дений относительно причин и обстоятельств выбора данной эмблемы: где, когда, в каком контексте и т. д. Что никоим образом не мешает этой эмбле­ме в полной мере выполнять свои функции.

** Старинный астрономический прибор, предназначенный для определе­ния координат небесных светил. — Прим. ред.

284

От герба к флагу

Точно так же в 1919 году Австрийская республика без колебаний воспроизводит в своем флаге геральдическое красно-белое знамя бывшего эрцгерцогства Австрийского. Но бывает еще интересней: в 1923 году новоявленная Турецкая республика, установление которой во всех сферах сопровождалось радикальным разрывом с прежним строем, имевшим почти тысячелетнюю историю, со­хранила древний красный флаг Османской империи с белой звез­дой и белым полумесяцем; он по-прежнему является флагом Тур­ции. Что касается коммунистической Польши, то она без тени стеснения вернула себе геральдические цвета древней польской монархии*: белый и красный, которые издавна были неотъемле­мыми национальными цветами. Ведь этот флаг представляет не только государство, он также представляет нацию.

Каждый флаг в действительности ставит перед нами вопрос об отношениях между государством и нацией. Однако сложно сказать, чьей по преимуществу эмблемой он становится. Почти всегда речь идет о «национальном флаге», однако именно текст конституции, исходящий от государства, дает флагу такое опре­деление, а также регулирует и контролирует его использование. Флаг — это официальный символ, и обращаться с ним как по­пало не дозволено законом. Однако между правом и делом часто бывают значительные расхождения, и на практике вокруг флага выстраивается множество ритуалов, которые нельзя назвать ни официальными, ни государственными. Государству хотелось бы обладать монополией на флаг, однако это остается утопией, по крайней мере в демократических странах. Ведь флаг принадлежит еще и нации — и нации прежде всего. К примеру, на любом спортивном соревновании всякий болельщик национальной ко­манды ощущает свое законное право размахивать флагом своей страны, а в случае поражения готов бросить его и даже топтать ногами. Все спортивные, праздничные, мемориальные, полити­ческие, идеологические ритуалы и ритуалы перехода, в которых задействуются национальные флаги, следовало бы изучить самым подробным образом. Флаги поднимают не только во время на­циональных праздников, военных или государственных церемо­ний. Этого требуют и множество других обстоятельств, как внеш­них, так и внутренних.

* Родовые цвета польской династии Пястов (XI-XIV вв.). — Прим. ред.

285

ГЕРАЛЬДИКА

За отсутствием серьезных исследований, еще, вероятно, слиш­ком рано делать выводы о том, каким образом флаг объединяет государство и нацию. Однако самое время задаться соответ­ствующими вопросами. Например, в какой форме француз, италь­янец, швед выражают свою причастность к флагу? С гордостью ли они его водружают? Делают ли они это вообще? Где, когда, как? Демонстрируется ли та же причастность к национальному флагу в странах с федеративным устройством (например, в Швей­царии или Германии)? Не отдается ли предпочтение флагу кан­тона или земли? Кроме того, не устарел ли в какой-то мере в странах Западной Европы обычай вывешивать флаги в день на­ционального или регионального праздника? Тогда почему флаги охотно разворачивают на стадионах, особенно находясь за гра­ницей? Не возрастает ли стремление гордиться своим флагом вдалеке от дома? Выражает ли флаг ностальгию? Или его охотнее демонстрируют в тот момент, когда есть возможность противо­поставить его другому флагу? Несомненно, это так и есть, если речь идет о меньшинстве, бунтующем против власти или страны-метрополии. Современные примеры многочисленны и часто весь­ма печальны: корсиканский флаг против французского, чеченский против российского, тибетский против китайского, баскский про­тив испанского и французского, курдский — против флагов сра­зу нескольких государств. Флаги народов, которые не добились государственной независимости, в большей степени, чем другие, отсылают к идее нации. Но если в период войны или напряжен­ности между двумя странами разъяренная толпа сжигает флаг другой страны, кто в таком случае оказывается под прицелом — вражеское государство или нация?

Флаги ведь еще и сжигают, забрасывают камнями, топчут, вешают и спускают. Символический предмет, эмблематическое изображение, персонифицированная аллегория, одновременно сиг­нал и вместилище памяти, прошлое и будущее, — флаг является объектом всех ритуальных действий, которым подвергаются на­деленные силой знаки, выходящие за пределы своего смыслового заряда и своей исходной функции почти «стихийным» образом. Флаг живет и умирает, воскресает и носит траур, его ранят или захватывают в плен, его освобождают, перешивают и поднимают, ему отдают честь, его целуют, им покрываются, с ним спят, с ним умирают. А потом его складывают, убирают и забывают.

ИГРА

ПОЯВЛЕНИЕ ШАХМАТ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ

История непростой аккультурации

Самый древний документ на Западе, в котором упоминается игра в шахматы, написан на каталанском языке и датируется началом XI века: распоряжением 1008 года граф Урхельский Эрменгол I завещает свои шахматные фигуры «церкви святого Эгидия484». Несколько десятилетий спустя, в 1061 году, выда­ющийся теолог Петр Дамиан, в то время кардинал Остии, доно­сит папе на епископа Флоренции, которого он якобы видел иг­рающим в шахматы485. Тем самым он кладет начало длинной череде диатриб, которыми Церковь почти до самого конца Сред­невековья клеймила эту игру. И тщетно. Начиная со второй по­ловины XII века возрастает число текстуальных, археологических и иконографических свидетельств, демонстрирующих, насколько быстро распространялась эта игра, несмотря на враждебное отношение к ней Церкви. Теперь шахматами увлекаются не только знать и духовенство: теперь в них играет все благородное сословие во всех католических странах — от Сицилии до Ис­ландии, от Португалии до Польши.

Игра, пришедшая с Востока

Западные народы переняли шахматы у мусульман. Шахматы проникли на Запад двумя путями: сначала, вероятно, не раньше середины X века, средиземноморским путем: через Испанию (где они впервые упоминаются в каталанском тексте), Сицилию, юж­ную Италию; затем, несколькими десятилетиями позже, в на-

289

ИГРА

чале XI века, северным путем: на север эту игру, известную в исламских странах уже около трех столетий, привозят с собой скандинавы, ведущие торговлю с Византийской империей, на территории современной Украины и на побережье Черного моря. Археологические находки свидетельствуют в пользу обоих этих путей и в пользу того, что на Запад шахматные фигуры и сама игра проникали постепенно.

Собственно восточные истоки шахмат проследить сложнее. Если достоверно известно, что игра родилась в Индии и что из Индии она попала в Иран, а затем оттуда распространилась по всему мусульманскому миру (арабы покоряют Иран, начиная с 651 года), то гораздо сложнее определить, к какому времени она приобрела тот самый вид, который в большей степени напо­минает наши современные шахматы, нежели все те многочис­ленные и отдаленно похожие на нее игры «на доске в шашечку», уже известные древним обществам и Азии, и Европы. До XVI ве­ка, когда в Европе закрепляются «современные» правила и игра принимает «современный» вид, она претерпевает многочисленные и подчас существенные изменения. Сегодня ученые сходятся во мнении, что именно в то время, когда игра попала из Северной Индии в Иран в начале VI века нашей эры, она и приобрела структуру, в достаточной степени подобную той, что закрепилась за ней впоследствии, и отныне стала рассматриваться как «игра в шахматы». Еще в большей мере, чем Индия — бесспорная родина шахмат, — решающей средой формирования игры стали, конечно, Иран и персидская культура. Похожая игра индийского происхождения — чатурангау или игра четырех царей486 — по­павшая в Китай без посредничества персидской культуры, стала предшественницей нескольких восточноазиатских игр, весьма отличающихся от наших шахмат.

В Средние века на Западе обо всех этих трансформациях и странствованиях ничего не известно. Однако авторы, которые пишут о шахматах, знают о том, что шахматы пришли с Востока. И не только, и даже не столько, знают, сколько верят в это, и это для них едва ли не важнее: игра, столь насыщенная символами, может прийти только с Востока, страны знаков и грез — из это­го неисчерпаемого источника всевозможных «чудес». Происхож­дение игры обрастает бесчисленными легендами. По мнению

290

Появление шахмат в Западной Европе

многих средневековых авторов, происхождение ее теряется во тьме веков. Некоторые, однако, справедливо замечают, что в Библии о шахматах ничего не говорится (каким выдающимся игроком мог бы все-таки быть царь Соломон, пишет, будто с со­жалением, один анонимный автор XIV века487), и подыскивают им изобретателя в языческом мире древних греков. Аристотель и Александр Македонский — два персонажа, по поводу которых у средневековых людей не раз и не два разыгрывалось вообра­жение, — чаще других оказываются в этой роли. Однако они вынуждены делить ее еще с одним греческим героем, на этот раз мифологическим — Паламедом. Речь идет о герое «Илиады», двоюродном брате царя Менелая, который, сидя под стенами Трои, изобрел шахматы, чтобы во время затянувшейся осады скучающим грекам было чем развлечься. Эта легенда не совсем средневековая. Уже в Античности греки приписывали Паламеду, достойному сопернику Одиссея, разнообразные изобретения: буквы, календарь, вычисление времени затмений, деньги, игру в кости и особенно в шашки.

Игре в шашки Средневековье предпочло шахматы488. А еще оно создало второго Паламеда, выдумав, в придачу к греческому герою, рыцаря Круглого Стола с точно таким же именем. Этот новый Паламед занимает важное место в литературных прозаи­ческих текстах XIII века: сын «вавилонского султана», он обра­щается в христианство и остается при дворе короля Артура; туда он привозит с Востока игру в шахматы, дабы наставить рыцарей Круглого Стола на путь завоевания Грааля. Стало быть, к 1230 году игра в шахматы уже осмысляется как настоящий инициационный путь. Впоследствии наш артуровский Паламед становится разом и другом, и неудачливым соперником Тристана, любимого персонажа аристократической публики: он тоже любит прекрасную златокудрую Изольду, но она не отвечает ему вза­имностью. Несчастная, неразделенная любовь — одна из наи­высших ценностей куртуазной культуры. Возможно, эта любовь принесла нашему Паламеду не меньшую славу, чем шахматы. Тем не менее, чтобы не забыть о том, что он познакомил рыцар­ское общество с этой необычной игрой, средневековое вообра­жение наградило его гербом, который визуально напоминает о его заслуге. Это щит с полем, разделенным шахматно на се-

291

ИГРА

ребро и чернь, то есть щит, поле которого заполнено чередую­щимися белыми и черными квадратами. Такие гербы в шашечку впервые появляются в 1230-х годах, их можно увидеть на многих миниатюрах с изображением Паламеда вплоть до конца Средне­вековья489. Кроме того, некоторые знатные особы — например Ренье По, камергер герцога Бургундского в конце XIV века, — получают, по причинам нам неизвестным, прозвище Паламед и берут себе его герб, по случаю участия в турнире или в военной кампании490. Подобное заимствование имен или гербов литера­турных героев реальными людьми было распространенной прак­тикой в придворных кругах на закате Средневековья.

Кем бы ни был Паламед, соратником царя Менелая или рыца­рем короля Артура, люди XIII века не сомневались в том, что шах­маты «изобрел» именно он и что игра эта пришла с Востока. И не только игра, но и роскошные шахматные фигуры, которыми игра­ли в королевских и аристократических кругах: чаще всего это были большие фигуры из благородной кости, которые могли при­надлежать только влиятельной королевской особе и которые мог изготовить только восточный ремесленник, знающий магические свойства этого ценного материала и владеющий искусством его обработки. Об этом сообщают средневековые предания о боль­шинстве шахматных фигур из богатых церковных или аббатских сокровищниц. Самые прославленные из них, бесспорно, массив­ные фигуры из слоновой кости, хранящиеся с 1270-х (а возможно, и с 1190-х) годов в сокровищнице аббатской церкви Сен-Дени (илл. 11): они якобы принадлежали Карлу Великому, которому их подарил аббасидский халиф Харун ар-Рашид (правивший в Багдаде с 789 по 809 год), легендарный персонаж и герой не­которых сказок «Тысячи и одной ночи». В шахматы Карл Великий, конечно, никогда не играл — для этого он родился слишком рано и слишком далеко на западе, — и фигурами этими, вырезан­ными, вероятно, в южной Италии, в Салерно, в конце XI века, тоже не владел. Однако приписать ему владение ими означало придать этим предметам исключительную политическую и симво­лическую значимость, сопоставимую со значимостью регалий или реликвий, и тем самым способствовать прославлению прес­тижа Сен-Дени, его аббатов и монахов491. Впрочем, и другие церк­ви на Западе похваляются тем, что в их сокровищницах имеются

292

Появление шахмат в Западной Европе

подобные фигуры из благородной кости, принадлежавшие прослав­ленным личностям: Соломону, царице Савской, Александру Ма­кедонскому, Юлию Цезарю, волхву Валтасару, пресвитеру Иоан­ну, тому или иному королю или особо почитаемому святому492.

Шахматы и церковь

Понятие «сокровища» является ключевым понятием феодаль­ной власти. Этим словом обозначается совокупность ценного движимого имущества, которым владеет любой обладатель зна­чительной власти, будь то суверен, крупный сеньор, прелат или же аббатство. Это нечто вроде «воображаемого музея»: пользо­вание им, его хранение и публичная демонстрация являются неотъемлемой частью литургии власти. И великий король, и простой аббат сознают необходимость обладать сокровищем. Предметы, из которых может состоять это самое сокровище, об­разуют длинный список. Однако несмотря на то, что список этот будет меняться и от века к веку, и в зависимости от типа власти, отдельные его составляющие останутся практически неизменны­ми. Прежде всего это реликвии и культовые предметы, ценные металлы и монеты (иногда мусульманские, с надписями из Ко­рана), золотые, серебряные изделия и посуда, драгоценности и драгоценные камни. Затем, главным образом в числе сокровищ аристократии, это оружие и военное снаряжение, конские сбруи, седла, шкуры животных, меха, ткани и дорогая одежда, а также все связанные с ней аксессуары, выставляемые напоказ. Наконец, собрания редкостей, среди которых манускрипты и грамоты, на­учные приборы и музыкальные инструменты, экзотические пред­меты, игры, всевозможные curiosa и даже животные — живые или нет, дикие (медведи, львы, пантеры) и прирученные (соколы, лошади, собаки)493.

Все эти вещи играют важнейшую роль в символике и репре­зентации власти. Они являются объектами ритуальной демон­страции, их показывают вассалам, высоким гостям и даже просто странникам, остановившимся на постой. Иногда их дарят или обмениваются ими; но чаще предпочитают их приобретать, со­бирать, накапливать. У каждого такого предмета есть своя исто­рия, своя мифология, свое легендарное происхождение, свои

293

ИГРА

чудесные и даже чудотворные свойства, целительные или обе­регающие. Эти предметы окружены верованиями, а их сила про­исходит от свойств тех материалов, из которых они сделаны. Напротив, творческий или интеллектуальный труд, затраченный на их изготовление, мало что значит. Для тех, кто ими обладает или жаждет ими обладать, они имеют весомое экономическое, политическое и онирическое значение, но едва ли эстетическое, по крайней мере не в том смысле, который мы сегодня вклады­ваем в это слово. Эти вещи значимы, они дорого стоят, они укрепляют престиж и власть, они будоражат воображение.

В Средние века шахматные фигуры часто встречаются в со­кровищницах церквей или аббатств, и в этом смысле случай Сен-Дени отнюдь не единичен. Так, в одной из самых богатых сокровищниц христианского мира — в сокровищнице аббатства Сен-Морис д'Агон в Вале имеется несколько арабских шахматных фигур, а в Кёльнском соборе хранилось три полных шахматных набора, ныне утраченных; один происходил из Северной Европы, два других — с Пиренейского полуострова494. Поразительно от­ношение Церкви к шахматам: с одной стороны, она осуждает игру, с другой — будто бы окружает некоторые шахматные фи­гуры культом, сходным с культом реликвий. Она объявляет шах­маты дьявольской игрой, но фигуры, предназначенные для игры, собирает, а подчас и почитает. Чтобы понять это видимое про­тиворечие, нужно разобраться в хронологии. Особенно часто прелаты и церковные власти (синоды, соборы) запрещали игру в XI—XII веках. Впоследствии они делают это реже, и к концу Средневековья эта тенденция практически сходит на нет. Этому есть несколько причин. Прежде всего — неэффективность подоб­ных запретов: ведь со временем игра в шахматы все больше и больше захватывала общество. Затем произошедшая в XIII веке переоценка игр как таковых, ставших отныне полноценной частью куртуазного и рыцарского воспитания495. И, наконец, самое глав­ное — постепенное устранение основной причины враждебного настроя Церкви по отношению к шахматам: отказ от использо­вания игральных костей, то есть от элемента случайности, азар­та. Древний индийский вариант обычной игры в шахматы, где ход фигуры (выбор фигуры, которая делает ход, и/или количе­ство клеток, на которые она должна продвинуться на доске)

294

Появление шахмат в Западной Европе

определялся тем, что выпадает на костях, не был в действитель­ности забыт в то время, когда игра получила распространение в исламском мире, и даже в некотором смысле пережил второе рождение в момент своего появления на Западе. Для Церкви игровой азарт (который на латыни передается словом aléa) — сущее безобразие, все азартные игры она считает дьявольскими. Кости — еще того хуже: ведь в них играют чаще, чем в любую другую игру, играют где угодно и когда угодно, в замке и в хи­жине, в трактире и в монастыре, и часто проигрывают все, чем владеют: деньги, одежду, коня и жилище. Кроме того, эта игра опасна. Несмотря на то, что игроки перемешивали кости в рож­ке, нередки были случаи мошенничества, особенно с применени­ем шулерских костей, о которых иногда упоминают литературные тексты: у костей nompers, неравных, одна и та же грань вос­производилась дважды; у plommez, пломбированных, одна из граней утяжелялась за счет свинца; у longnez, длинноносых, одна грань была намагничена. Часто это приводило к дракам, которые иногда перерастали в настоящие междоусобицы496.

Именно кости, в первую очередь, и навредили шахматам. Епископ Флоренции, которого Петр Дамиан обвинил в 1061 году в пристрастии к шахматам, ответил в свою защиту, что хотя он в них и играл, но — «без костей». И в самом деле, отказавшись от использования костей, игра в шахматы мало-помалу становится уважаемой, а затем приобретает и престижный статус. Отныне азарт уступает место размышлению. И если в конце XII века прелаты все еще накладывают запрет на эту игру для клириков — ибо это пустая трата времени, дающая повод для распрей и оскорблений, — то к мирянам, играющим в шахматы, они на­чинают относиться терпимо. В середине следующего века вре­мяпрепровождение за игрой в шахматы уже предусматривается уставами некоторых религиозных общин, при соблюдении непре­менных условий — не использовать кости и не играть на день­ги497. Некоторые авторы, как, например Готье де Куэнси в «Чуде­сах Богородицы», даже изображают шахматные партии, в которых силы Господа противопоставлены силам Дьявола.

И все-таки один король был настроен по отношению к шах­матам еще более жестко, чем Церковь: Людовик Святой. Всю свою жизнь он питал отвращение к играм и азарту. В 1250 году

295

ИГРА

во время плавания на корабле из Египта в Святую землю он без колебаний выкидывает за борт шахматную доску, фигуры и кости, которыми играли его собственные братья; этот случай произвел глубокое впечатление на его биографа Жуанвиля, лично наблю­давшего сцену498. Четырьмя годами позже, в декабре 1254-го, издавая свой знаменитый указ, реорганизующий управление ко­ролевством, король решительно осуждает шахматы, а также все игры на доске (предшественницы триктрака и бэкгэммона) и все игры в кости. Однако среди королей и князей Людовик Святой — исключение. Некоторые суверены, его современники, были страстными шахматистами: например, император Фридрих II (умерший в 1250 году), который у себя при дворе в Палермо смело бросает вызов мусульманским чемпионам, или король Кастилии Альфонс X Мудрый (1254-1284), который за год до своей смерти приказывает составить обширный трактат, посвя­щенный трем играм, осужденным тридцатью годами ранее его кузеном, королем Франции: шахматам, играм на доске и костям499.

Однако хронология объясняет не все. Церкви начали собирать в своих сокровищницах шахматные фигуры задолго до того, как прелаты стали более терпимо относиться к игре. Возможно даже, что в некоторых аббатских сокровищницах арабские фигуры хранились еще до того, как игра появилась на Западе, то есть до 1000 года. Свидетельство тому — завещание шахмат графом Урхельским в пользу церкви Святого Эгидия от 1008 года. От­ношение к игре и отношение к шахматным фигурам — совер­шенно разные вещи. Причин этому несколько, однако основная состоит, видимо, в том, что многие средневековые шахматные фигуры, из числа самых больших и красивых, не предназначались для игры. Они были связаны с другими, более важными и тор­жественными контекстами: ими обладают, их демонстрируют, к ним прикасаются, их собирают и хранят. Их место не на шах­матной доске, а в сокровищнице. Так называемые фигуры Карла Великого из сокровищницы Сен-Дени как раз и отвечают этой роли: это не пешки, которыми играют, это символические пред­меты. Эти фигуры — не игровые. Ритуал, который за ними сто­ит, — не игра, а культ; культ, сохраняющий в себе что-то языче­ское и придающий священное значение прежде всего материалу, из которого сделаны эти предметы: благородной кости.

296

Появление шахмат в Западной Европе

Благородная кость, живой материал

Благородная кость для людей Средневековья — материал, не похожий ни на какой другой, столь же редкий и изысканный, как золото и драгоценные камни, но еще более примечательный своими физическими, а также целебными и оберегающими свой­ствами. Во многих текстах восхваляется его белизна, прочность, чистота и долговечность. Есть также множество свидетельств, особо указывающих на то, что благородная кость считалась жи­вым материалом. За ней всегда стоит конкретное животное, со своей историей, легендой, мифологией: прежде всего, конечно, слон, но также кашалот, морж, нарвал и даже гиппопотам. Каж­дое из этих животных обладает характерными символическими свойствами и дает свою особую кость.

По средневековым представлениям, гиппопотам — животное в то время почти неизвестное — речное чудовище, жестокое и несокрушимое; он плавает задом — что является знаком тяжко­го греха — и заставляет воды выходить из берегов. Гиппопо­там — дьявольское создание. Не по этой ли причине христиан­ское Средневековье отказалось от использования благородной кости его зубов, ценимой в Древнем Египте и в римском мире? Ее, как и слоновую кость, несомненно, можно было бы привозить из Африки, да и стоила бы она, вероятно, дешевле. Точно так же и кашалот, не отличаемый авторами от других китов, пред­стает морским чудовищем, которое заглатывает людей, прибегая к дьявольским уловкам (например, притворяется островом, что­бы привлечь мореплавателей, или же источает чудесный аромат, чтобы заманить их); до XVI века благородную кость его зубов использовали редко. Напротив, клыки моржа ценились весьма высоко, возможно потому, что в бестиариях морж предстает не чудовищем, а морским конем {equus marinus), огромным как слон, миролюбивым, стадным животным; северные народы Евро­пы используют его мясо, жир, кости и кожу; он столько дает человеку, что сам считается даром Божьим500. Однако слон вы­зывает еще большее восхищение, чем морж: согласно бестиари-ям и энциклопедиям, он — непримиримый враг дракона, то есть Сатаны. Считается, что его кожа, кости и особенно бивни спо­собны отгонять змей, защищать от паразитов, а если истолочь

297

ИГРА

их в порошок, то он будет действовать как противоядие. Кроме того, слона признают самым умным из всех животных; у него необыкновенная память, целомудрие его вошло в поговорку; его легко приручить, он «приятен в обхождении» и, по словам не­которых авторов, может удержать на своей спине замок и даже целый город. Слоновая кость, то есть бивни слона, сохраняет большую часть этих свойств: она очищает и защищает от яда, отводит от искушения, обеспечивает передачу памяти, а также прочна и хорошо сохраняется501. Из слоновой кости вырезают далеко не всякий предмет. Но когда из нее вырезают фигуру в форме слона — например, четырех слонов из так называемых шахмат Карла Великого, — тогда символика животного и сим­волика материала взаимно обогащаются.

В этой связи остается только пожалеть, что археологи и исто­рики искусства так редко пытаются выяснить, какому именно животному принадлежит благородная кость, из которой сделаны те или иные изучаемые ими предметы. Кажется очевидным, что выбор средневековых резчиков по кости зависел не только от само собой разумеющихся вопросов цены и доступности — свя­занных с торговлей и географией (промыслом моржа занимают­ся на севере, промыслом слона — на юге), — и не только от физических и химических свойств конкретного вида кости (раз­мера, изогнутости, пористой или твердой структуры, гладкости поверхности, разновидности приобретаемой патины и т. д.), — он зависел еще и от соображений символического порядка, почерп­нутых из бестиариев и зоологической литературы. Животное заняло столь прочное место в мировосприятии и воображении людей Средневековья, что иначе и быть не могло.

Случай нарвала в полной мере свидетельствует о превосход­стве воображаемого над экономическим и материальным. Это животное отряда китообразных само по себе неизвестно средне­вековым авторам, но его длинный бивень, закрученный спиралью, принимают за волшебный рог легендарного единорога. Считает­ся, что это самая тонкая, самая плотная, самая белая, а глав­ное — самая чистая кость. Ведь единорог, который может быть пойман только юной девой, прочно ассоциируется с Христом. Рог этого животного обладает ни с чем не сравнимым свойством исцелять и освящать. Часто его даже не подвергают обработке,

298

Появление шахмат в Западной Европе

а помещают в первозданном виде в церковную сокровищницу — как «реликвию», более драгоценную, чем мощи любого святого. Ибо рог единорога имеет божественную природу502.

Однако благородная кость — не единственный материал жи­вотного происхождения, из которого вырезают средневековые шахматные фигуры; ее приберегают для дорогостоящих фигур: ими не играют, или играют в редких случаях; их демонстрируют. Другие материалы, используемые для изготовления обычных шахмат, тем не менее на нее похожи, и иногда с ними работают все те же резчики по благородной кости: это кости китообразных или крупных млекопитающих, оленьи и бычьи рога. Эти мате­риалы хранят в себе частицу дикого мира и, будучи воплощены в фигурах, привносят на шахматную доску некую идею необу­зданности и силы: играя такими фигурами, не так-то просто символически покорить alfin или roc* противника. Иногда, глав­ным образом в XV веке, использовались более «податливые» животные материалы: воск, амбра, коралл.

Зато в обычной, повседневной игре, где вместо фигуративных шахматных фигур в ходу были фигуры геометрические или сти­лизованные, с XIII века используется другой живой материал, на этот раз не животного, а растительного происхождения, и по­тому более чистый и мирный (средневековая культура, как и библейская, часто противопоставляет растительное, которое яв­ляется чистым, животному, которое таковым не является): это дерево. Но деревянные фигуры не воплощают в себе той дикой силы, каковой наделены фигуры из рога, из обычной или бла­городной кости. В конце Средних веков они входят в повсемест­ное употребление, тогда же игра становится более сдержанной, а игроки, перестав вечно выискивать знаки, как они делали в феодальную эпоху, начинают невозмутимо «переставлять дере­вяшки» (выражение, появившееся в XVIII веке)**, что они делают и по сей день. Шахматист XII века, как подчеркивается во фраг­ментах некоторых песен о деяниях, где шахматная партия за-

* Альфин и рок — старофранцузские названия слона и ладьи, проис­ходят от арабских названий соответствующих фигур: «альфил» и «рух». — Прим. перев.

** Букв, становятся "pousseurs de bois". — Прим. перев.

299

ИГРА

канчивается смертью человека, был сангвиником503; на закате Средневековья и в Новое время он — флегматик. Противопо­ставление двух темпераментов — красноречивое свидетельство тех трансформаций, которые произошли с шахматами между феодальной эпохой и Возрождением.

Несмотря на использование, с конца Средневековья и в те­чение всего Нового времени, мертвых материалов, относящихся к минералам (горный хрусталь, различные полудрагоценные кам­ни) или к металлам (золото, серебро, бронза), игра в шахматы долгое время оставалась верна той идее, что фигуры живут на шахматной доске именно за счет своего материала, будь он жи­вотного или растительного происхождения. Несколько шахмат­ных партий даже прославились тем, что властители (Карл Сме­лый, Фридрих II Прусский) обязывали людей исполнять роль фигур на шахматном поле. Подобная практика, являясь исклю­чением из правил, сохраняла в себе древний мифологический аспект игры, согласно которому фигуры не полностью подчиня­ются тому, кто ими манипулирует, а обладают некой самостоя­тельностью. Образ человеческих шахматных фигур привлек не одного литератора: например, Кретьен де Труа в своей «Повести о Граале» изображает волшебную шахматную доску, которая играет сама по себе504, а Рабле в Пятой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля», рассказывая о бале-турнире королевы Квинты505, описывает развитие трех шахматных партий, разыгрываемых актерами, на что его вдохновила похожая сцена, описанная в середине XV века Франческо Колонной в его знаменитом «Сне Полифила».

Переосмысление фигур и шахматной партии

Когда в конце X века народы Запада заимствуют шахматы у мусульман, играть в них они не умеют. Вдобавок к этому, пытаясь их освоить, они оказываются озадачены принципами игры, свойствами фигур и правилами ходов, противопоставлени­ем цветов и структурой шахматной доски. Шахматы, как мы уже говорили, — восточная игра, рожденная в Индии, видоизменен­ная в Персии и преобразованная арабами. Не считая ее симво­лического родства с военным искусством, все или почти все в

300

Появление шахмат в Западной Европе

ней чуждо для христиан, живущих на рубеже второго тысячеле­тия. И чтобы принять эту новую игру, необходимо существенно ее переосмыслить, приспособить к западному мышлению, придать ей вид, который бы в большей степени согласовывался со струк­турами феодального общества. Процесс этот, разумеется, рас­тянулся на несколько десятилетий, и это объясняет тот факт, что повествовательные и литературные тексты XI—XII веков, рассказывающие о шахматах, столь неопределенны, невнятны и противоречивы относительно правил и способа игры506.

Прежде всего христиан смущают само развитие шахматной партии и ее финальная цель — одержать победу, поставив коро­лю противника «мат». Такое поведение совершенно противоречит обычаям феодальных войн, где королей не принято было брать в плен или убивать и где битвы в действительности не были решающими, ни в том, ни в другом смысле. Все заканчивается, когда наступает ночь или приходит зима, а не когда противник оказывается разгромлен; последний вариант развития событий бесчестен и достоин презрения. Важно не победить, а сражаться. Это отчетливо видно на примере турниров — подобия войны, когда по завершении каждого дня победителем объявляется тот рыцарь, который проявил себя как лучший боец, а не тот, ко­торый разбил всех своих противников. Фактически шахмат­ная партия похожа на сражение, а не на войну: для христиан XI—XII веков это две разные вещи. Настоящие сражения случа­ются редко, и функция их близка к той, что выполняет Божий суд: они разворачиваются согласно ритуалу, имеющему почти литургический характер, и заканчиваются божественной санк­цией. Напротив, война состоит из нескончаемых боев между маленькими группами, из беспрестанных налетов, безрезультат­ных стычек, случайных набегов, поисков наживы. Это ритуал совсем другого свойства, он организует повседневную жизнь и составляет смысл существования сеньора и его рыцарей. В от­личие от сражения, война имеет мало общего с шахматной пар­тией507.

Однако на рубеже XII—XIII веков ситуация меняется. Во-первых, войны с неверными постепенно привили христианам привычку и вкус к сражениям, а в июле 1214 года развернулось первое настоящее большое сражение между христианами За-

301

ИГРА

падной Европы — битва при Бувине*. Отныне феодальная война изменилась, появились «национальные» войны, а между игровой тактикой и тактикой военной наметилось сближение.

Во-вторых, западные народы, восприняв от арабов эту вос­точную игру, озадачились свойствами шахматных фигур. Теперь речь шла не о приспособлении, а о трансформации. Из всех арабо-персидских фигур только король {шах, слово, которое дало игре ее название: scaccarius на латыни, eschec на старо­французском, Schach на немецком языке), всадник и пехотинец (пешка) в общем и целом не вызывали вопросов: и так было по­нятно, о ком идет речь. Совсем другой случай с главным совет­ником короля, визирем (фирзан в арабской терминологии), ко­торого на Западе поначалу оставили без изменений, используя его французское вульгаризированное название fierce, а затем постепенно превратили в королеву. Эта трансформация проис­ходила медленно, окончательное превращение визиря в королеву совершилось только в первой половине XIII века и свидетель­ствовало о том, что христианизированные шахматные фигуры отныне стали пониматься скорее как королевский двор — и да­же как двор небесный, — а не как армия. Но тут возникло одно затруднение: христианский король мог иметь нескольких совет­ников, но не мог иметь нескольких жен; при этом, как и в со­временных правилах, «продвижение» пешек превращало их в королев, и потому число последних на шахматной доске имело тенденцию возрастать. Поэтому пешки, прошедшие все поле, стали именоваться «дамками», а «королевой» стали называть только одну фигуру, составляющую пару с королем508.

Еще более сложный случай с фигурой слона. В исходной индийской игре он олицетворял собой всю армию, в которой элефантерия играла роль первой линии, замещая или усиливая кавалерию. Арабы сохранили слона, но, как и в случае с други­ми фигурами, сильно его стилизовали, так как ислам запрещал (по крайней мере, в теории) фигуративные изображения живых

* Сражение между войсками французского короля Филиппа II Августа и англо-фламандско-немецкой коалиции, возглавляемой императором Свя­щенной Римской империи Оттоном IV. Завершилась победой французов. — Прим. ред.

302

Появление шахмат в Западной Европе

существ. От слона остались только бивни, воплощенные в двух роговидных выступах, возвышающихся над массивным тулови­щем. Христиане не поняли смысла этой фигуры и вносили раз­личные изменения в ее внешний облик. То, опираясь на арабское слово, обозначающее слона, аль фил, из которого на латыни по­лучилось alfinus, a затем auphinus, они превращали слона в графа (старофранцузское daufin), в сенешаля, в дерево или в знаменосца (итальянские albero и alfiere). Еще чаще, отталки­ваясь от формы роговидных выступов, венчающих фигуру, виде­ли в ней то епископскую митру, то шутовской колпак. Эта двой­ственность сохранилась и до наших дней: в англо-саксонских странах на шахматной доске остался епископ {bishop) в митре, в других странах это же место занимает шут в колпаке.

Что же касается колесницы из персидской, а затем арабской игры, то и с ней приключились разнообразные трансформации. Сохраняя поначалу свой прежний облик, она впоследствии пре­вратилась в верблюда или в экзотическое животное, потом в целую сцену с двумя персонажами (Адама и Еву, архангела Михаила, убивающего дракона, бьющихся на копьях рыцарей). Тура, башня, вытеснила всех этих персонажей довольно поздно и по не совсем пока еще понятным причинам. Не произошло ли тут сближения латинского слова, обозначающего эту фигуру, rochus (калькированного с арабского рух, колесница), с итальян­ским словом госса, обозначающим крепость? Как бы то ни было, эта фигура, roc французских шахмат, оставалась весьма пере­менчивой вплоть до XV века, когда уже окончательно приняла облик башни.

От красного к черному

Изделия из благородной кости никогда не бывают монохром­ными. Не только сам материал может демонстрировать целую гамму белых оттенков во всем их многообразии, а затем с тече­нием времени покрываться разновидной патиной, но речь также, (и прежде всего), идет о средневековом обыкновении раскраши­вать или золотить изделия из благородной кости. Иногда мастера просто что-то подчеркивали яркими красками, но чаще всего наносили слой краски или позолоты на всю поверхность изделия,

303

ИГРА

а иногда вдобавок инкрустировали его камнями или жемчугом. Поэтому мы всегда должны помнить, что видим средневековые изделия из кости в том виде, в какой их обратило время, то есть чаще всего нераскрашенными, а не в том, в каком их произвело Средневековье, то есть полихромными. На многих дошедших до нас шахматных фигурах из благородной кости все-таки остались незначительные следы золотых вкраплений и красной краски. Присутствие здесь золота имеет одновременно экономическое, художественное и символическое значение. Подобные фигуры, хранившиеся в сокровищнице по соседству с золотыми и сере­бряными изделиями, драгоценными камнями и металлами, были позолочены именно затем, чтобы, соприкасаясь с другими цен­ными предметами, являть свою значимость, сверкать, играть красками, «иметь значение».

Что же касается присутствия красной краски, то тут можно предложить два объяснения: с одной стороны, это могут быть окисленные остатки неорганической грунтовки, предназначав­шейся для наложения и стабилизации позолоты; с другой, на­против, это могут оказаться следы окраски, покрывавшей изделие и имевшей собственное шахматное значение. Ведь на Западе до середины XIII века на шахматной доске сходились не белые и черные фигуры, как в современной игре, а белые и красные. Эта цветовая оппозиция, кстати сказать, не была заимствована у мусульман. В индийской, а затем и в арабской игре с самого начала — и до сих пор — сталкивались черная и красная ар­мии — два цвета, составлявшие пару противоположностей. Этот аспект игры также требовалось переосмыслить, причем в скорей­шем времени, так как оппозиция черного и красного, весьма значимая в Индии и исламских странах, не имела, в общем-то, никакого значения в западной цветовой символике. И черная армия превратилась в белую, так как оппозиция красного и бело­го представляла для христианского восприятия феодальной эпо­хи самую яркую пару противоположностей.

На самом деле в христианском Средневековье цветовые си­стемы долгое время структурировались вокруг трех полюсов: белого, черного и красного цветов, иными словами, вокруг белого и двух его противоположностей. Но две эти противоположности не имели между собой никакой связи, не противопоставлялись

304

Появление шахмат в Западной Европе

и не дополняли друг друга509. Поэтому на рубеже тысячелетий для шахматных фигур было выбрано сочетание белый/красный, наиболее задействованное на тот момент в эмблематике и цве­товых кодах. Два века спустя этот выбор был, однако, поставлен под сомнение и постепенно утвердилась идея, что сочетание белый/черный предпочтительнее сочетания белый/красный. Ведь за это время черный цвет заметно улучшил свою репутацию (цвет Дьявола, смерти и греха стал цветом смирения и воздер­жания, двух добродетелей, завоевывающих популярность), а глав­ное — широко распространились теории Аристотеля о класси­фикации цветов, выдвинувшие белый и черный в качестве двух крайних полюсов всех цветовых систем. С тех пор оппозиция белого и черного стала восприниматься как более резкая и более многозначная, чем оппозиция белого и красного.

На шахматы, игру умозрительную, даже «философскую», не могли не оказать влияния эти сдвиги в системе мышления. На протяжении XIII века красные фигуры на шахматной доске постепенно уступали место черным. К середине следующего сто­летия красные фигуры, не исчезнув полностью, стали редкостью: игра в шахматы была вполне готова примкнуть к тому черно-белому миру, который стал приметой европейской цивилизации Нового времени. А возможно, даже и сыграла свою маленькую роль в его создании, наряду с печатной книгой, гравюрным изо­бражением и протестантской Реформацией. В самом деле, что может быть более черно-белым, чем шахматная доска?

А то, что подходит для фигур, подходит и для шахматной доски: переход от красного к черному приводит в XIII веке и к окончательному преобразованию игрового поля: теперь оно со­стоит из шестидесяти четырех чередующихся черно-белых клеток. Эта структура, которая стала для нас сегодня символом игры в шахматы, на самом деле появилась и стала использоваться до­вольно поздно. Долгое время и на Востоке, и на Западе в шах­маты играли на досках, которые выглядели иначе: иногда доска состояла из чередующихся красно-черных или красно-белых ква­дратов; иногда — и этот вариант был более распространенным и более древним — она была просто расчерчена вертикальными и горизонтальными линиями на шестьдесят четыре клетки. Во­преки распространенному представлению, в шахматы не обяза-

305

ИГРА

тельно играть на поле с чередующимися клетками двух разных цветов. Достаточно и монохромной поверхности, просто расчер­ченной на клетки. В действительности первые индийские, пер­сидские, арабские и даже западные шахматисты часто доволь­ствовались подобным полем, которое можно было нарисовать мелом на камне или начертить пальцем на земле. На некоторых миниатюрах XII—XIII веков мы видим такие шахматные доски с монохромными клетками. Однако в конечном итоге утвердилась двуцветная структура «в шашечку», которая использовалась в других играх еще с Античности (а именно в играх-предше­ственницах шашек), ведь она позволяла нагляднее представлять ходы и лучше различать основные фигуры каждой армии, кото­рыми теперь стали два альфина (древних слона, превративших­ся в епископов или шутов).

Бесконечная структура

Прежде чем занять место на шахматной доске, шашечная структура уже играла важную роль в средневековых представ­лениях и символике. Будь то архитектурное украшение, наполь­ное покрытие, геральдическая фигура (например, шахматный щит Паламеда), одежда жонглера или шута, счетная доска абак или что-то иное, — где бы эта структура ни использовалась, она всегда содержала в себе динамическую коннотацию, связанную с движением, с ритмом, с musica (одно из ключевых слов средне­вековой эстетики) и даже с переходом из одного состояния в дру­гое. Поэтому она применялась — в определенных местах, при определенных обстоятельствах, на определенных носите­лях — для обозначения особых ритмов или ритуалов. Например, в дворцовых залах или на полу в церквях чередующиеся дву­цветные квадраты знаменовали проходящие там церемонии: вас­сальную инвеституру, феодальный оммаж, посвящение в рыцари, венчание, монашеские обеты, коронование, похороны, все четко выраженные ритуалы перехода. Мозаика XII века на полу по­перечного нефа церкви Сан-Савино в Пьяченце изображает не просто рисунок в шашечку, а настоящую шахматную партию, противопоставляющую двух игроков510. В литературе герб с шах­матным рисунком подчеркивает неоднозначность его обладателя.

306

Появление шахмат в Западной Европе

«Шахматный» щит Паламеда — язычника, ставшего христиани­ном, — не только обозначает его как изобретателя игры, но и указывает на его двойственность, а также на его обращение (ритуал перехода в полном смысле слова). Прямое значение и дополнительный смысл в этом случае тесно связаны. Но есть одна область, в связи с которой, волей средневековых авторов и мастеров, роль шахматного поля как «медиума» была прописа­на особенно ярко: смерть. Шахматная партия может ознамено­вывать переход из этого мира на тот свет, а затевая игру со Смертью — эта тема периодически повторяется в литературе и иконографии, начиная с XIII века, — игрок заранее обрекает себя на проигрыш. Богатая символика шахматной доски в ша­шечку, связанная одновременно с динамикой, музыкой, идеей перехода и смерти, была востребована и европейской культурой Нового и Новейшего времени. В XX веке, к примеру, у самого музыкального из всех художников — Пауля Клее — шахматный рисунок стал излюбленной живописной темой, а кинорежиссер, более других увлеченный метафизикой, — Ингмар Бергман — снял в своем замечательном фильме «Седьмая печать» последнюю и извечную шахматную партию, в которой рыцарь противостоит Смерти.

Шахматное поле, знак смерти, также является знаком веч­ности. Его структура бесконечна. Для игры необходимы шесть­десят четыре клетки, но и четырех достаточно, чтобы представить всю структуру со всеми ее особенностями. Четыре двуцветных противопоставленных квадрата — по два в каждой диагонали — уже образуют ритм, зачин, открытую структуру, способную раз­множаться простым партеногенезом. А шестьдесят четыре ква­драта — это круговорот, устремленный в бесконечность. Для общества, которое обращает особое внимание на символику чи­сел и которое часто видит в них не количество, а скорее качества, эти шестьдесят четыре клетки являются полем для выстраивания самых продуманных символических конструкций. Однако число 64 изобретено не средневековым Западом, а унаследовано от азиатской культуры, где оно всегда было многозначнее, чем в Европе. Его значение целиком построено на значении числа 8, которое, будучи возведено в квадрат, дает 64 и ассоциируется с пространством земного мира: есть восемь сторон света, четыре

307

ИГРА

главных и четыре промежуточных; восемь ворот, открывающих путь восьми ветрам; восемь гор; восемь столпов, соединяющих небо и землю. Эта исконная для Индии и для всей Азии система представлений, оперирующая числом восемь, послужила источ­ником для шестидесяти четырех клеток шахматной доски, по­нимаемой как изображение мира земного в миниатюре.

Арабы не стали менять ни эту структуру, ни число, а вот на Западе такие попытки предпринимались — ведь ни 8, ни 64 не являлись здесь значимыми числами, позволяющими приблизить­ся к тайным законам, которые управляют миром. На эту роль больше подошли бы числа 3, 7, 12 и кратные им. На самом деле на средневековых изображениях, где фигурируют шахматные доски, далеко не всегда можно насчитать шестьдесят четыре клетки. Обычно их меньше: иногда по практическим соображе­ниям (нехватка места), иногда по символическим. Девять (3x3), тридцать шесть (6x6) или сорок девять (7x7) клеток несут в себе больше смысла для христианской культуры, чем шестьдесят четыре. Некоторые авторы тем не менее замечают, что евангелист Лука, выстраивающий генеалогию Христа, перечисляет шесть­десят четыре поколения от Адама до Иисуса. Другие подчерки­вают, что 8 — это число заповедей блаженства: оно возвещает о Воскрешении и грядущем Царстве Небесном; восемь в квадра­те может быть только благотворным511.

Понятие квадрата также важно. Шахматная доска представ­ляет собой квадрат, разбитый на более мелкие квадраты. А ква­драт во многих культурах является одним из привычных симво­лов пространства (а круг — символом времени), особенно в Азии, где города и дворцы имеют квадратную форму и где эта фигура служит для отграничения священных пространств. То же самое справедливо и для Европы, хотя и в более редких случаях. Что­бы в полной мере воплотить на шахматной доске идею священ­ного пространства, средоточия динамики и метаморфозы, запад­ные народы, без сомнения, предпочли бы круг или прямоугольник квадрату, фигуре слишком статичной для того, чтобы стать теа­тром активных военных действий. Но они все-таки сохранили квадрат и увлеченно играли на том поле, которое досталось им от другой цивилизации.

308

Появление шахмат в Западной Европе

Игра воображения

В Средние века на Западе действительно много играли в шах­маты, что доказывают многочисленные шахматные фигуры, об­наруженные по время археологических раскопок. Эти находки даже позволяют свести в таблицу хронологические, географиче­ские и социальные данные и проследить первый этап распростра­нения игры в Европе. До 1060-1080 годов шахматы встречаются редко, на протяжении XII века их количество возрастает, а в XIII веке они уже весьма многочисленны. Затем их число умень­шается, но этому есть простое объяснение: фигуры для тех шах­мат, которыми на самом деле играли, теперь делаются из дерева, а не из рога или кости, простой или благородной, и потому, как и многие другие средневековые предметы, они не дошли до на­шего времени.

Число шахматных фигур феодальной эпохи, найденных в хо­де раскопок, наводит на мысль о том, что в шахматы действи­тельно играли много, в самых разных местах и во всех слоях благородного сословия. Того же мнения придерживался вы­дающийся историк шахмат Гарольд Дж. Р. Мюррей, который в 1913 году высказал мнение, что XIII век в Европе, по сравнению со всеми другими периодами, стал, возможно, апогеем распро­странения игры во всех странах вместе взятых512. Это предпо­ложение следует детализировать, с одной стороны, потому, что оно несколько преувеличено, с другой — потому, что свидетель­ства ненадежны и идентификация обычных шахматных фигур — задача нелегкая и даже несколько сомнительная. В действитель­ности некоторые археологи торопливо объявляют «шахматными фигурами» маленькие объекты геометрической формы из кости или рога, которые таковыми не являются. Следует относиться к ним критично, и здесь не помешала бы повторная экспертиза и классификация всех сохранившихся шахматных фигур или же тех, изображения которых были опубликованы. Для археолога находка шахматной фигуры ценнее, чем находка керамического черепка или предмета неизвестного происхождения и назначения. Шахматные фигуры даже самого скромного вида всегда несут на себе отпечаток чего-то благородного, заманчивого, загадочного.

309

ИГРА

Найти на месте раскопок шахматную фигуру — все равно что открыть дверь в мир воображаемого.

Подобные вчитывания и ошибочные интерпретации встреча­ются уже у ученых Старого режима. Они тоже считали, что видят шахматные фигуры там, где их не было, будь то стилизо­ванные игры с упрощенными фигурами или же игры парадные, откровенно фигуративные. Так, в сокровищнице Сен-Дени хра­нился красивый, массивный слон из благородной кости, по раз­меру немного крупнее, чем шахматы Карла Великого, напо­минающий шахматную фигуру, каковой его и считали ученые XVII—XVIII веков. Этот предмет находится ныне в одной из кол­лекций Кабинета медалей Национальной библиотеки в Париже: пахидерм, покрытый внушительной попоной, несет на спине трон, на котором восседает король; его окружают несколько всадников, составляя вместе с ним целую сценку. Это изделие не западного, а восточного происхождения; датируется оно, несомненно, IX или X веком; снизу под основанием имеется надпись, выполненная куфическим стилем, которую можно перевести как «работа Юсу-фа эль-Бахили». Нам неизвестно, когда этот предмет появился в сокровищнице Сен-Дени, но именно там он был идентифицирован как шахматная фигура и был причислен к так называемым «шах­матам Карла Великого». К тому же может статься, что из-за этого восточного слона и родилась легенда о подарке, посланном халифом Харуном ар-Рашидом великому императору Запада. Как бы то ни было, хотя этот прекрасный предмет, как и до Револю­ции, до сих пор продолжает вызвать споры и предположения, ученые все же пришли к единодушному мнению, что он не яв­ляется шахматной фигурой513.

Несмотря на ошибочные идентификации и на то, что количе­ство найденных при раскопках шахматных фигур должно быть, бесспорно, пересмотрено в меньшую сторону, тем не менее не приходится сомневаться в том, что начиная с XIII века европей­цы, по крайней мере принадлежащие к аристократии, много играют в шахматы. Многочисленные живописные и скульптурные изображения показывают нам королей, князей, рыцарей и благо­родных дам, проводящих время за этой игрой. Но археология дает нам сведения о том, что в шахматы играют не только в замке или в господском доме, но иногда и в гарнизонных частях,

310

Появление шахмат в Западной Европе

в монастыре, в университете и даже на корабле. С XIV века в нее играют люди неблагородного происхождения, особенно те — и их немало, — для кого время тянется долго и однообразно.

Средневековые правила отличаются от сегодняшних, но они и сами по себе были гибкими: каждый игрок имел возможность, договорившись со своим противником, немного их модифициро­вать. Во всяком случае, так об этом говорится в рыцарской ли­тературе514. Впрочем, как и сегодня, игроки часто хвастают тем, что знают правила и умеют играть, хотя на самом деле это не так. С XII века игра в шахматы является полноправной частью куртуазной культуры, и тот, кто сведущ и одарен в этой области, с гордостью это демонстрирует. Главное отличие от современных шахмат состоит в том, что королева (бывший визирь из индийской и арабской игры) имела меньший вес на шахматной доске: она могла ходить только по диагонали и не больше чем на одну клетку за ход. Когда в конце XV века королева сможет ходить на столько клеток, на сколько захочет, и не только по диагонали, но и по горизонтали и вертикали, она станет сильнейшей фигу­рой на поле, и от этого игра заметно преобразится: партии станут более динамичными и более разнообразными в смысле смены ситуаций. До этого времени самой сильной фигурой на доске оставался альфин (шут или епископ, бывший слон из восточной игры), который ходил по диагонали на любое количество клеток*. Рок (наша современная ладья), напротив, могла перемещаться по горизонтали или по вертикали только на одну, две или три клетки за ход**. По силе эта фигура была примерно равна коню, который, как и сегодня, ходил на четыре клетки: сначала в одном направлении, затем в сторону под прямым углом. Король, в свою очередь, мог ходить в любых направлениях на две, три или че­тыре клетки, если он находился на своей половине поля, и толь­ко на одну клетку, если на поле противника. Пешка также мог­ла ходить на одну клетку только по вертикали вперед.

* С XIV в. некоторые авторы ограничивают ход альфина максимум тре­мя клетками.

** С середины XIV в. некоторые итальянские авторы утверждают, что рок может перемещаться на любое количество клеток. Таким образом он, потеснив альфина, становится самой сильной фигурой.

311

ИГРА

Эти правила объясняют, почему партии были долгими и не очень оживленными. Они больше состояли из череды «поединков» фигуры с фигурой, нежели из масштабных, стратегически про­думанных сражений, разворачивающихся на всем шахматном поле. Но это вовсе не смущало игроков феодальной эпохи, кото­рые привыкли участвовать в стычках в составе небольших от­рядов и в поединках и для которых главным был не выигрыш, а игра. Как и в других аристократических практиках — напри­мер, в охоте — ритуал важнее результата. До конца XII века, если верить литературным текстам, партия — совсем как фео­дальная война — не обязательно заканчивалась победой или поражением одной из армий: если королю поставлен мат, его перемещают на одну или на несколько клеток, и игра возобнов­ляется. Брать в плен или убивать короля противника, пусть даже символически, в каком-то смысле подло, низко и даже смешно. Победитель, ежели таковой имеется, — не тот, кто поставил противнику мат, а тот, кто, как на турнире, наносил более кра­сивые удары515.

В течение XIII века эти обычаи, однако, претерпевают изме­нения, о чем свидетельствует объемистый трактат, составленный около 1280 года по заказу короля Кастилии Альфонса X. Под влиянием мусульман, более сильных игроков, нежели христиане, партии стали короче и, за счет возможности поставить мат, в них стали определяться победитель и побежденный. Феодальная война, которая раньше служила образцом, перестала задавать тон. С 1300-х годов сначала на Пиренейском полуострове, потом в Италии, а затем и по всей Западной Европе организуются со­стязания, в которых за шахматной доской встречаются лучшие игроки двора, города, края. Но до конца Средневековья самыми сильными игроками на Западе остаются итальянцы и испанцы, а впоследствии португальцы*. В XV веке уже появляются про­славленные чемпионы, имена которых сохранились до наших дней516. Они, по всей видимости, с самого начала предпочитали настоящим партиям составление шахматных задач. До нас дошло несколько сборников подобных задач, которые свидетельствуют

* Однако до XVII в. всякий раз, когда христиане играли против мусуль­ман, последние выигрывали.

312

Появление шахмат в Западной Европе

о необычайном теоретическом развитии игры. Все внимание в них пока еще сосредоточено на финале игры, а не на дебюте.

От теории произошел быстрый переход к символике. Конец Средневековья оставил нам ряд литературных текстов, в которых игра в шахматы является поводом к развитию сюжета или сю­жетной основой. Теперь, после эпических песен и куртуазных романов XII—XIII веков с их многочисленными шахматными пар­тиями, это аллегорические произведения, написанные вслед за «Романом о Розе», в котором шахматным метафорам уже было отведено значимое место. Среди этих произведений длинная анонимная поэма «Любовные шахматы»517, сочиненная около 1370 года, и особенно "Liber de moribus hominum"*, составленная около 1300 года доминиканцем Якопо ди Чессоли, имели огром­ный успех. Речь здесь идет о религиозных, моральных и соци­альных аллегориях, построенных на символике игры и фигур518.

У Якопо ди Чессоли был целый ряд последователей, не толь­ко в Средневековье, но и в Новое время и в современную нам эпоху. Для поэтов и романистов игра в шахматы стала с течени­ем времени самостоятельной темой, предлагающей одновременно и повествовательную структуру, и символическую основу, и не­выразимый поэтический мир. Уже в Новое и в Новейшее време­на Эдгар Аллан По («Шахматный автомат Мельцеля»), Льюис Кэрролл («Алиса в Зазеркалье»), Владимир Набоков («Защита Лужина»), Стефан Цвейг («Шахматная новелла»), Сэмюэль Бек-кет («Мерфи») и многие другие посвятили шахматам свои самые необычные и завораживающие произведения. Ведь игра в шах­маты на самом деле создана не для того, чтобы в нее играть. А для того, чтобы воображать. Воображать ход фигур и струк­туру шахматного поля. Воображать порядок мира и судьбы че­ловеческие. Воображать, как это делали в Средние века, все то, что скрывается за внешней видимостью живых существ и ве­щей.

* «Книга о нравах людских» (лат.). — Прим. перев.

ИГРАЯ В КОРОЛЯ АРТУРА

Литературная антропонимика и рыцарская идеология

В основе первых артуровских романов, написанных на на­родном языке во второй половине XII века, лежит сильно иска­женное воспоминание о событиях, происходивших в Британии в V-VI веках. Главный их герой — некий dux Arturus*, бритто-романский военный вождь, который обороняет север острова от набегов пиктов, уроженцев шотландских нагорий, и — самое главное — сражается с германскими и скандинавскими племе­нами, прибывающими по морю. Этот dux Arturus, персонаж в большей или меньшей степени легендарный, с течением вре­мени превратился в короля Артура, правителя чудесного коро­левства Логрия, в своем роде пра-Англии; при его дворе собира­ются лучшие рыцари мира, которых позже назовут «рыцарями Круглого Стола519».

История Артура и его соратников очень рано начала вбирать в себя сюжеты, мотивы и персонажей из кельтской мифологии. Этот корпус постоянно пополнялся новыми элементами, в част­ности, почерпнутыми из иных фольклорных и мифологических традиций, пока наконец не оформился в исключительно плодо­творный и благоприятный для литературного творчества матери­ал. И вот около 1000 года Артур с некоторой периодичностью начинает появляться в англосаксонских хрониках и особенно в сказаниях, которые валлийские барды исполняют при дворах князей и сеньоров, сначала в самой Британии, а затем и на кон-

* Вождь Артур (лат.). — Прим. ред.

314

Играя в короля Артура

тиненте. В XII веке этот Артур из валлийских и англосаксонских преданий превращается в настоящую историческую фигуру, династического предка первостепенной важности, на котором сосредоточились политические амбиции нескольких родов, со­перничающих за английский трон. Ученый клирик Гальфрид Монмутский по заказу короля Генриха I Боклерка перелагает всю легенду целиком и включает ее в обширную историю королей Англии, написанную на латыни и законченную в 1138 году520. Правление Артура занимает в ней значительное место, и пове­ствование Гальфрида уже содержит большую часть мотивов и эпизодов, которые несколькими десятилетиями позже составят основу великих рыцарских романов. Около 1155 года Вас, ка­ноник из Байё, вдохновляется текстом Гальфрида и сочиняет, на этот раз в стихах и на народном языке, похожую историю Англии, «Роман о Бруте», посвящая его Альеноре Аквитанской, вышедшей вторым браком за короля Генриха II Плантагенета521. Вас первым упоминает о Круглом Столе, который был якобы сделан по приказу Артура для того, чтобы предотвратить между рыцарями любые ссоры из-за старшинства мест, и рассказывает о том, что однажды король, спящий на острове Авалон, вернется и, как настоящий герой-мессия, освободит свой народ и приведет его к спасению522.

Литература воинских ценностей

Вас, даже в большей степени, чем Гальфрид Монмутский, превращает Артура в литературного персонажа и готовит почву для создания «романов» — то есть повествований на народном языке, — полностью сосредоточенных на приключениях короля Артура, королевы Гвиневеры, их племянника Гавейна и рыцарей из их ближайшего окружения. Отныне авторы этих историй про­исхождение уже имеют по большей части не английское, а фран­цузское — начиная с самого известного из них и, возможно, оказавшего наибольшее влияние на последующую традицию, Кретьена де Труа. О его жизни нам практически ничего не из­вестно: кроме того, что он был клириком при Шампанском дворе во времена графа Генриха Щедрого и его жены Марии, дочери Альеноры от ее первого мужа, короля Франции Людовика VII;

315

ИГРА

помимо этого он был еще и поэтом в истинном смысле этого слова; он писал в период примерно с 1165 по 1190 год и оставил после себя пять стихотворных «романов», действие которых про­исходит в артуровском мире. Четыре из них считаются шедевра­ми французской средневековой литературы: «Эрек и Энида», «Рыцарь телеги», «Рыцарь со львом», «Повесть о Граале». В них отчетливо вырисовываются характеры главных героев Круглого Стола (Артура, Гвиневеры, Гавейна, Ланселота, Персеваля, Ивей-на, Кея и некоторых других), основные темы и мотивы, вокруг которых строится посвященная им литература, а также некоторые авантюры и "conjointures"*, которые затем практически в обяза­тельном порядке будут использоваться большинством авторов — продолжателей Кретьена523.

У Кретьена и в самом деле было множество подражателей, перелагателей и переводчиков, по большей части анонимных. Кроме того, по воле судьбы Кретьен так и не закончил свой самый грандиозный, а для современного читателя и самый заворажи­вающий роман — «Повесть о Граале». С конца XII века и по 1230-е годы по меньшей мере четверо авторов пишут продолже­ния к кретьеновскому тексту, подхватывая стихотворное пове­ствование об удивительных, переплетающихся авантюрах моло­дого, наивного Персеваля и доблестного, куртуазного Гавейна. Между тем появляются первые переводы на средневерхненемец-кий, древнескандинавский, средненидерландский языки, а также первые романы в прозе, более или менее непосредственно вдох­новленные текстами Гальфрида Монмутского, Васа, Кретьена и их эпигонов. Их авторы стремятся теснее переплести между собой приключения основных персонажей и заполнить лакуны, оставленные великими предшественниками, касающиеся детства героев и связей между разными поколениями. В итоге это при­водит к созданию в первой половине XIII века обширных компи­лятивных прозаических циклов, где целиком пересказывается легенда о короле Артуре и его соратниках, развивается христи­анская тематика, связанная с Граалем, затем в составленный

* Conjointure (старофр.) — букв, «соединение», «связка». Слово, исполь­зуемое самим Кретьеном, в частности в прологе «Эрека и Эниды»: tret d'un conte d'aventure une molt bele conjointure, «извлекает из рассказа об аван­тюре прекраснейшее соединение <частей>» (ст. 13-14). — Прим. перев.

316

Играя в короля Артура

таким образом корпус втягиваются две другие легенды: сперва легенда о волшебнике Мерлине, до тех пор относительно неза­метная, потом легенда о Тристане и Изольде, которая была из­вестна издавна и пользовалась большим успехом. Этот анонимный труд по переписыванию и переработке литературного материала привел к составлению между 1215 и 1240 годами трех больших циклов — «Ланселот — Грааль», «Тристан» в прозе и роман «Гирон Куртуазный»: среди артуровской литературы на француз­ском языке именно их будут чаще всего переписывать и читать вплоть до начала Нового времени. Все они оказали значительное влияние на рыцарское общество, на его коды, ценности и спосо­бы мировосприятия524.

В ХП-ХШ веках романы Круглого Стола представляли собой литературу, предназначенную почти исключительно для аристо­кратической аудитории. Это крайне идеологизированная, транс­лирующая воинские ценности литература, которая, столкнувшись с преобразованием социального порядка, пытается навязать свое видение мира и общества: она прославляет молодых525; она пре­возносит рыцарство526; она сетует на непрерывно возрастающую власть суверена — Артур, в отличие от королей из династий Капетингов и Плантагенетов, продолжает оставаться феодальным королем, который обязан советоваться со своими подданными527, — и особенно на политическое и экономическое истощение мелкой и средней знати; она презирает вилланов, а еще больше комму­ны, купцов и городское население528.

Однако несмотря на эту, одновременно феодальную и «реакци­онную», идеологию, артуровская легенда с давних пор была вос­требована и за пределами благородного сословия. Можно только посетовать на дефицит исследований, посвященных восприятию легенды и ее воздействию на все общество529. Источников же для проведения такой работы предостаточно. Более того, они благо­приятствуют междисциплинарным исследованиям, в рамках ко­торых выделяются четыре наиболее плодотворные области: ры­царские ритуалы (турниры, копейные состязания, праздники, pas d'armes*), антропонимика, иконография и геральдика. Изучение

* Особый вид театрализованного турнира, в котором схватка между ры­царями представляла собой часть разыгрываемой истории. — Прим. перев.

317

ИГРА

геральдики, в частности, уже дало нам ряд ценнейших сведе­ний530. А вот исследования по иконографии еще только предсто­ят, ведь труды первопроходцев — Роджера Шермана Лумиса и его жены Лоры Хиббард — практически не имели последовате­лей, по крайней мере, существенный контраст между изобилием источников и незначительным числом серьезных работ, посвя­щенных их изучению, ощущается до сих пор531. Что же касается антропонимики, поддающейся точному анализу и способной охва­тывать значительный с точки зрения количества документальный материал, то эта область должна стать приоритетной для будущих исследований, посвященных изучению рецепции артуровской легенды. Попробуем наметить ее основные направления.

От литературных имен к именам реальным

Воображаемое всегда является одновременно и отражением реальности, и моделью для нее. Литературная антропонимика — не исключение. Социологи уже давно обратили внимание на то, что некоторые книги, фильмы или телесериалы могут ситуатив­но создавать моду на те или иные имена. Этот феномен отнюдь не является особенностью ни нашего времени, ни современного «общества зрелищ». В XVI-XIX веках некоторые книги оказы­вали сходный эффект, особенно в том, что касается мужских имен. Например, если ограничиться эпохой романтизма, «Вертер» Гёте в Германии или «Рене» Шатобриана во Франции532. Это факты общеизвестные. А вот что нам известно хуже, так это что данный культурный феномен встречается уже в Средние века, задолго до появления и распространения печатной книги. Так, некоторые филологи обратили внимание на популярность имен Роланд и Оливье — крестильных имен, распространившихся благодаря «Песне о Роланде» и связанным с ней преданиям. Они также обратили внимание на то, что в некоторых областях эти имена давались братьям-близнецам еще до предполагаемой даты сложения самой древней из известных версий «Песни» (конец XI века), и даже около 1000 года. Антропонимика оказывает здесь ценную услугу истории литературы533. Подобные исследования артуровской легенды никогда, к сожалению, систематически не проводились534.

318

Играя в короля Артура

Тем не менее во Франции к 1250-м годам, когда уже сложи­лись большие прозаические циклы, корпус артуровской антропо­нимики окончательно сформировался и стал поставлять для ре­альной антропонимики (из которой он к тому же сам отчасти произошел) обильный материал535. То же самое происходит и в немецкоязычных странах. Начиная с середины XIII века, а иногда и чуть раньше, на севере и на западе Франции; в Англии, во фла­мандских и рейнских областях, в Баварии и в Тироле встреча­ются люди, которые носят имена Гавейн, Тристан, Ланселот, Персеваль, Боор и некоторые другие. Проблема же, очевидно, состоит в том, чтобы определить, с какого времени эти имена стали настоящими крестильными именами, а не просто про­звищами, присвоенными по случаю участия в турнире, в кресто­вом походе или во время того или иного рыцарского ритуала. До XIII века тексты нас выручают, уточняя, что речь идет имен­но о прозвище, с помощью формул типа "Petrus dictus Lancelot" или, на народном языке, "Jean dit Perceval"*, формул, которые встречаются в особенности в грамотах и хрониках. Но иногда таких уточнений нет, упоминается только имя героя, которое, возможно, уже употребляется как настоящее крестильное имя.

Такое превращение литературного имени в имя реальное — весьма значимый культурный факт: он свидетельствует об охва­тившем Западную Европу процессе — который, очевидно, сле­дует вписать в контекст долговременной перспективы, — когда происходил постепенный отказ от патримониальной системы передаваемых имен (маркирующей принадлежность к группе, с четко ограниченным набором имен, «принадлежащих» группе и переходящих в согласии со строгими правилами, среди которых важнейшую роль играют родство по восходящей линии и кумов­ство) в пользу более свободной системы имен, выбираемых ро­дителями, подчиненной моде, вкусу и мотивированной более личными эмоциональными, религиозными или психологическими причинами. Этот феномен, на который первыми обратили вни­мание этнологи и антропологи, сегодня также хорошо известен демографам и историкам антропонимики536. Однако история ли-

* «Петр по прозвищу Ланселот», «Жан по прозвищу Персеваль». — Прим. перев.

319

ИГРА

тературы, по всей видимости, указывает на то, что сдвиг этот произошел рано, раньше, чем иногда полагают.

Антропонимика в действительности говорит нам о том, что уже довольно давно, чуть позже середины XIII века, имена основных персонажей артуровской легенды стали во многих областях при­сваивать и носить не только крупные и мелкие сеньоры, но и люди, у которых, вообще говоря, никогда не было возможности вживую услышать чтение произведений Кретьена де Труа и его продолжателей. Так, во второй половине века несколько крестьян, живущих в Нормандии, в Пикардии и в Бовези, носят, по докумен­там сугубо юридического характера (грамотам, печатям, различ­ным цензам и переписям), артуровские имена. Упомянем, к при­меру, печать нормандского крестьянина с крестильным именем "Lancelot" и родовым именем "Havard" (илл. 17). Конечно, вполне правдоподобно, что этот Ланселот Хавард, живший в приходе Бо­ос (ныне входящем в департамент Приморская Сена), был имен­но землевладельцем, а не поденщиком (в акте, к которому приве­шена печать, он все же назван rusticus*); возможно даже, речь идет о весьма важном в здешних краях человеке, так как его печать привешена к акту о сделке, которую аббатство Жюмьеж, владевшее обширными территориями в окрестностях Руана, за­ключило в 1279 году с несколькими крестьянами этого прихода537. Печать эта является важным документом: она доказывает не толь­ко то, что крестьянин мог в то время (а родился он, вероятно, на двадцать-тридцать лет раньше) носить имя литературного персонажа — более того, имя самого прославленного рыцаря Круглого Стола, — но и то, что это имя могло помещаться на до­кумент, обладающий несомненной юридической силой, — на пе­чать; печать, которая является залогом надежности и ответствен­ности того, кто ей пользуется538. Что само по себе значимо.

Артуровские ритуалы

Случай Ланселота Хаварда не уникален539 и, по видимости, подтверждает то, что артуровские имена распространились от­носительно быстро. Он также показывает, что в XIII веке куль-

* Крестьянин (лат.). — Прим. перев.

320

Играя в короля Артура

тура крестьян не слишком сильно отличается от культуры мелких сеньоров, по соседству с которыми они живут. Постоянно взаи­модействуя, эти два сословия находятся во власти одних и тех же знаков и грез, пусть даже их идеологическое содержание остается различным540. В эту эпоху, по крайней мере во фран­цузском королевстве, маркируются культурные различия не столько даже между знатью и крестьянами, сколько между ду­ховенством и мирянами, а также между городом и деревней. Артуровская легенда принадлежит прежде всего культуре сель­ской — как замковой, так и простонародной541. Ее распростра­нение среди сельского населения — равно как и сопутствующее этому распространение имен — нужно связывать с возрастанием на протяжении XIII века числа артуровских турниров и зрелищ, вдохновленных романами Круглого Стола. Первый такой турнир состоялся, вероятно, в 1223 году на Кипре по случаю посвящения в рыцари сына Жана д'Ибелина, сеньора Бейрута. С 1230-х годов в Германии, Швейцарии, Австрии, Англии, Шотландии и север­ной Франции короли, князья, сеньоры и рыцари принимаются «играть» в короля Артура и его собратьев по Круглому Столу, стремясь воссоздать их подвиги и авантюры542. Для этого они заимствуют из литературы их имена и гербы, сначала ненадолго (по случаю военной кампании или рыцарского праздника, вроде турнира, проходившего в Хеме в 1278 году543), затем на более продолжительное время. Так, король Англии Эдуард I (1272-1307), один из самых могущественных суверенов, которых знала средневековая Англия, на протяжении значительной части свое­го правления выказывал поистине страстный интерес к артуров-ской легенде: он устраивал многочисленные турниры, копейные состязания, праздники и «круглые столы», особенно во время военных кампаний против Шотландии, подражая тому, что опи­сывали стихотворные и прозаические романы544. Большинство его рыцарей принимали участие в этих ритуалах, подтверждая тем самым возрастающую значимость романического поведения для аристократического общества XIII века. Для части благо­родного сословия мир как будто стал enromancement, воплоще­нием романа (это слово появляется именно в Средневековье); роман теперь был не только отражением дворянской идеологии, он стал для нее образцом545.

321

ИГРА

Турниры, которые наблюдала самая широкая публика (и кре­стьяне здесь были, несомненно, в большинстве) и которые со­провождались инсценировками, играми и были обставлены раз­личными декорациями, видимо, сыграли в распространении имен артуровских рыцарей среди различных слоев общества едва ли меньшую роль, чем транслирование произведений поэтов и ро­манистов. Тем более что в конце XIII века артуровская легенда попадает в городскую среду. Некоторые буржуа в крупных ган­зейских городах принимаются подражать королям и рыцарям: они тоже начинают устраивать артуровские праздники и турни­ры и воссоздавать в своей среде общество Грааля или Круглого Стола546. В начале следующего века эта новая мода захватывает города в долине Рейна, Нидерландах и северной Франции: один за другим Кёльн, Льеж, Турне, Брюгге, Лилль, Валансьен, Аррас становятся широко известными центрами проведения артуровских игр и зрелищ547. В середине XIV века эта мода доходит до Пари­жа, а затем распространяется на юг Франции, Италию и даже Испанию. Артуровская легенда окончательно обосновалась в городе. Игры в короля Артура и присвоение имен его рыцарей стали органичным фактом городской культуры. Отныне в среде буржуа из торговых городов этим увлекаются не меньше, чем в аристократических кругах548. Все средневековое общество как будто захлестнуло настоящее артурианское безумие, продлив­шееся в некоторых областях (в Нидерландах, в Италии) вплоть до середины XVI века549.

Тристан, любимый герой

Итак, имеет смысл статистически оценить процесс распро­странения имен героев Круглого Стола во времени и пространстве (как географическом, так и социальном). Однако антропоними­ка — наука сложная, у нее свои методы и заниматься ей могут только специалисты. Последних, к сожалению, не так много, а те из них, что изучают Средневековье, сосредоточены больше на па­тронимах, чем на крестильных именах550. Не будучи специалистом по антропонимике, я ограничился теми историческими источни­ками, которые мне хорошо известны, а именно печатями. Я из­учил крестильные имена в легендах примерно на 40 000 фран-

322

Играя в короля Артура

цузских печатей551 до 1501 года (по дате акта); Франция при этом рассматривалась в тех границах, в которых она существовала в XV веке. На печати, датировку и локализацию которой можно узнать из акта, к которому она привешена, почти всегда указы­вается крестильное имя ее владельца. Для периода с начала XIII и по конец XV века я таким образом зафиксировал 431 явный случай употребления артуровских имен реальными людьми.

Хронологически мода на эти имена, по видимости, достигала пика в конце XIII века и в течение последней трети XIV века. Тем не менее нельзя упускать из виду, что их носили владельцы печатей, то есть взрослые люди, родившиеся за одно или даже за два поколения до даты составления документа, к которому прикреплена печать. Географически самый богатый «урожай» (примерно четверть всех зафиксированных случаев) был собран в Пикардии, в Бовези, в Понтьё и в двух Вексенах. Я должен, однако, уточнить, что мой сфрагистический материал, жестко связанный с дошедшей до нас документацией , распределен неравномерно: четыре пятых изученных печатей относятся к рай­онам, расположенным к северу от линии Пуатье-Лион. Отметим в этой связи и редкость имен «бретонских» героев... в Бретани: «армориканский» след артуровской легенды в этой сфере, как и в ряде других (иконография, геральдика), был относительно не­значителен.

Между тем наиболее существенные результаты изучение пе­чатей принесло, по всей видимости, именно в социокультурном плане. Действительно, даже если артуровские имена и встреча­ются в качестве имен реальных людей, принадлежащих к самым разным сословиям, оказывается, что охотнее всего в XIV-XV ве­ках их присваивают мелкая знать (служилое и нетитулованное дворянство) и богатые горожане. За исключением имени Ар­тур — традиционного крестильного имени некоторых знатных родов (Бретонского дома, где трое герцогов носили имя Артур; дома Косее), — примеры заимствования этих имен высшей зна­тью после XIII века встречаются редко. Правда и то, что во французском королевстве крестильные имена у высшей знати были менее разнообразны и более «патримониальны», чем в кругах, находящихся на более низких ступенях социальной лест­ницы.

323

ИГРА

В конце Средневековья мода на артуровские имена, которые на самом деле выступают в качестве крестильных имен (времен­ные прозвища — отдельный случай), распространяется в первую очередь среди двух сословий, претерпевающих серьезные транс­формации: более или менее разоренного мелкого дворянства и богатой купеческой буржуазии, переживающей социальный и политический подъем. Для мелкого дворянства это способ сохранить часть былого рыцарского престижа, сильно подорван­ного Столетней войной, и обрести в этой антропонимической видимости некую компенсацию своего экономического и поли­тического упадка. Для буржуазии, или по крайней мере для богатого городского патрициата, это, напротив, социальная стра­тегия, которая позволяет, прибегнув к системе литературных ценностей, прорваться в благородное сословие и приобщиться к высокой культуре (та же буржуазия пыталась прорваться и другими путями: посредством брачной политики, денежных зай­мов, королевской службы).

Историку литературы многое скажут и показатели частот­ности употребления имен основных персонажей артуровской легенды в качестве имен реальных людей. Представленная ниже таблица четко показывает, что популярнее всех был Тристан (который, несмотря на то, что об этом иногда писали, вполне принадлежит артуровскому миру); Тристан явно опережает Лан­селота и Артура:

Тристан Ланселот Артур Гавейн Персеваль Ивейн Галеот Боор Лионель Сагремор Паламед Другие

120 примеров 79 72 46 44 19 12 11 7 5 5

И

Частотность употребления имен рыцарей Круглого Стола в качестве крестильных имен или прозвищ по данным анализа

около 40 000 легенд на французских печатях до 150Î г.

324

Играя в короля Артура

Есть и другие свидетельства того, что легенда о Тристане превосходила по популярности и легенду о Ланселоте и Артуре, и тем более легенду о Граале и Персевале. Например, число со­хранившихся рукописей говорит о том, что с конца XIII и по конец XV века прозаический роман о Тристане (и его различные переложения) переписывали и читали чаще, чем любое другое артуровское сочинение553. Об этом же свидетельствует иконогра­фия, в первую очередь миниатюры, а также настенная живопись и гобелены. Некоторые исследования, проведенные в странах, соседствующих с Францией, подтверждают преобладание имени Тристан в позднесредневековой антропонимике Германии и Ав­стрии554 (где также широко представлено имя Персеваль — воз­можно, благодаря Вольфраму фон Эшенбаху) и, в меньшей сте­пени, в Италии555 (где его почти догоняет Ланселот). В Англии (но не в Шотландии) на первом месте Гавейн — имя, вероятно, валлийского происхождения556; однако в этом, конечно, нет за­слуги великолепного и своеобразного романа «Сэр Гавейн и Зе­леный Рыцарь», который сохранился в единственном списке и был, видимо, не слишком популярен. Мне остается только по­желать, чтобы ученые, специалисты по антропонимике, занялись этими вопросами и дополнили мои изыскания новыми исследо­ваниями. В частности, в Италии особенно обильный материал, в том, что касается Эмилии, Ломбардии и соседних регионов, дают 1280-1480 годы557. Так, в середине XV века такой влия­тельный княжеский род, как дом Эсте, по-прежнему преклоня­ется перед артуровскими героями. Некоторые видные его пред­ставители носят соответствующие имена: два брата Леонелло (Лионель) и Борсо (Боор) д'Эсте, которые один за другим ста­новились герцогами Феррары, были названы в честь двух кузенов Ланселота; их сводного брата звали Мелиадузе (Мелиадук, отец Тристана), а среди их многочисленных сестер встречаются Изот-та (Изольда) и Джиневра (Гвиневера)558. Несколькими десятиле­тиями раньше подобная мода на артуровские имена обнаружи­вается у Висконти, герцогов Милана, некоторые представители которых носят имена Галеаццо (Галахад, сын Ланселота) и Га-леотто (Галеот, близкий друг Ланселота). Позже артуровской антропонимикой, хотя и в меньшей степени, увлекутся Гонзага, правители Мантуи.

325

ИГРА

Изучение печатей увело меня в сторону от женских имен. Из примерно 40 000 печатей лишь около 550 принадлежали жен­щинам. Среди них мне не попалось ни одной Гвиневеры и в общей сложности встретилось три Изольды, самая «старшая» из которых — Изольда де Доль, жена Аскульфа де Солине, се­ньора, владевшего землями на границе между Бретанью и Нор­мандией; от нее осталась печать, прикрепленная к документу 1183 года559.

Идеология имени У некоторых знатных родов мода на имена героев Круглого

Стола, вначале употреблявшихся как прозвища, затем как кре­стильные имена, стала фамильным обычаем. Так, во Франции с конца XIII века это было характерно для дома де Дрё560. Этот случай тем более интересен, что речь идет о младшей ветви до­ма Капетингов (родоначальником дома де Дрё был Роберт I, граф де Дрё, умерший в 1188 году, третий сын короля Людовика VI), ветви, которая за несколько десятилетий растеряла добрую часть своего фамильного престижа (родственная связь с королевской семьей только слабела) и земельных владений. Историк вправе задаться вопросом, не является ли и в этом случае использование литературных имен способом компенсировать необратимый по­литический и династический упадок. Особенно учитывая, что и у самих Дрё артуровские имена и прозвища охотнее всего брали представители именно младших ветвей (Дрё-Боссар и Дрё-Шатонёф561). Этот фамильный обычай также встречается в XIV веке в пикардийской семье Киере, принадлежащей к «сред­нему» дворянству. Однако здесь старшие сыновья из старшей ветви берут прозвище Боор — имя двоюродного брата Лансело­та и единственного рыцаря Круглого Стола, который выживает после крушения артуровского мира562, — а младшие или младшие из младших — прозвища Гавейн (племянник короля Артура), Тристан и Лионель (брат Боора)563. Здесь в ход идут искусные приемы, обеспечивающие различными способами — подробное изучение которых было бы во многих отношениях полезно — установление родственных связей между реальными людьми и литературными персонажами.

326

Играя в короля Артура

В XVI веке использование литературных имен в реальной антропонимике остается в целом на прежнем уровне. В Англии сочинения Томаса Мэлори обеспечили им популярность на не­сколько десятилетий. А на континенте мода на них заново рас­цвела с распространением печатных изданий романов Круглого Стола564. Только в XVII и особенно в XVIII столетии их популяр­ность начала сбавлять обороты, а затем, по крайней мере во Франции, Германии и Нидерландах, стала сходить на нет, не­смотря на облегченные версии средневековых рыцарских рома­нов, которые распространялись бродячими торговцами народной литературой. Потом, во второй половине XIX века, сначала в викторианской Англии, затем на континенте, мода на артуровские имена возникла снова, благодаря стихам Теннисона и произ­ведениям некоторых художников-прерафаэлитов (в частности, Уильяма Морриса и Берн-Джонса)565.

Крестильное имя никогда не бывает нейтральным. Это первый социальный «маркер», первый атрибут, первая эмблема. Оно идентифицирует того, кто его носит — не только в течение жиз­ни, но и после смерти, — и открывает путь к самым глубинным пластам его сознания. Следовательно, можно спросить, почему столь длительное время историки-медиевисты так редко интере­совались этой темой, отдав ее на откуп филологам, которые подчас погрязали в прекраснодушных спорах об этимологии или фонетике. Теперь, в информационный век пришло время преодо­леть стадию монографий, посвященных локальным и региональ­ным аспектам. Широкомасштабные количественные исследования предоставили бы нам сведения по различным вопросам, значимым в контексте исторической антропологии: распространению куль­турных моделей, структурам родства, культу святых, отношению Церкви к антропонимике566. С позиции исторической антропо­логии мы также смогли бы лучше изучить имя в контексте со­циальной действительности Средневековья. Как, кем и почему выбирается имя? Действительно ли его предназначение в по­вседневной жизни состоит в назывании человека, который его носит? Может ли оно меняться в течение жизни? Как человек принимает, оглашает, предъявляет, искажает или отвергает свое имя? Как его принимают другие? Какие ценностные системы оно

327

ИГРА

актуализирует? В какие отношения оно вступает с патроними­ческим именем, участвуя, на исходе Средневековья, в образо­вании новых социальных формул и иерархий? На все эти мно­гочисленные вопросы ученые в будущем должны попытаться ответить.

ЭХОТРАДИЦИИ

БЕСТИАРИЙ ЛАФОНТЕНА

Гербовник поэта XVII века

«Что значит феникс этих лесов}» — иронично спрашивает Жан-Жак Руссо в знаменитом отрывке «Эмиля», где он слово за словом анализирует басню «Ворон и лиса» и, в некоторой степе­ни кривя душой, показывает, что для ребенка она непонятна567. Стремясь доказать, что басни Лафонтена невразумительны и даже безнравственны, он размышляет над природой и сущностью сыра, а затем задает странный вопрос: «Что значит ворон?». Как это иногда случается, Руссо, в пылу полемики, слишком увлека­ется своими критическими рассуждениями, и к рациональным доводам в конечном итоге примешиваются совершенно необо­снованные.

Если образ феникса и впрямь выглядит несколько вычурно, а стихи Лафонтена действительно не всегда ясны для маленького ребенка, то фауна, изображенная в баснях, напротив, опознает­ся без труда и не представляет трудностей для понимания. Речь в основном идет о «знакомых» животных (основополагающее понятие для изучения истории отношения человека к животным): как домашних, так и диких, в основном местных, иногда экзоти­ческих. Все они с глубокой древности являются самыми типич­ными представителями бестиария западной культуры, даже если некоторые из них, например, лев или слон, не встречаются на просторах старушки Европы. Они хорошо знакомы всем читате­лям Лафонтена, вне зависимости от того, сколько тем лет и в какую эпоху они живут. И было бы ошибкой полагать, что столь близкое знакомство состоялось именно благодаря басням нашего

331

Эхо ТРАДИЦИИ

автора. Это совсем не так. Эти животные были хорошо известны задолго до него — разумеется, тоже по басням, но также по другим текстам, по изображениям, мифам, всевозможным обы­чаям и ритуалам, которые, пропустив мировую фауну сквозь сито европейской культуры, составили из нее некий избранный бестиарий. Пословицы, антропонимика и геральдика — вот те области (если ограничиться тремя примерами), которые, наряду с баснями и сказками, а иногда и в тесном взаимодействии с ни­ми, послужили для формирования этого бестиария.

Знакомый бестиарий

В общем, в бестиарий Лафонтена нововведений почти нет. Не только потому, что материал для большинства своих басен наш автор заимствовал у предшественников, но еще и потому, что он хотел сохранить за каждым животным его самые при­вычные черты. Не природные, разумеется, а культурные. Было бы и впрямь нелепо продолжать считать Лафонтена вниматель­ным наблюдателем сельской фауны*, каковым он слыл слишком долгое время, и верить, что должность государственного лесни­чего Шато-Тьерри, которую ему пришлось купить в 1652 году и которую он занимал около двадцати лет, дала ему возможность изучить эту самую фауну в натуре (часто ли он вообще бывал в шампанских лесах?). В XVII веке литература не пишется с натуры, даже если речь идет о баснях (особенно если речь идет о баснях — одном из самых ученых жанров). Кроме того, во­преки принятому мнению, Лафонтен никогда не был настоящим сельским жителем и едва ли был лесником; скорее уж его мож­но назвать «садовником», то есть завсегдатаем садов. Не огородов и теплиц, а «зеленых лабиринтов» — таких как Версальский парк, который, как нам сегодня известно, имел ключевое значе­ние для сочинения некоторых его басен568. Наконец, не считать же его натуралистом и защитником животных только потому,

* Однако этот образ поэта кажется непоколебимым; он является частью легенды о «добряке Лафонтене» и в основном подразумевает его так назы­ваемые наблюдения за собаками, кошками, ослами, крысами, мышами и... муравьями. Легенда гласит, что увлекшись их усердным изучением, поэт регулярно опаздывал к обеду.

332

Бестиарий Лафонтена

что он был активным противником теории Декарта, Мальбранша и их последователей о «животных-машинах»569. Совсем наоборот, отказ видеть в животных обычные автоматы — это ученая, даже элитистская позиция, противопоставленная естественнонаучному подходу.

В общем, животные, описанные Лафонтеном, ни в чем не по­хожи на тех, что он мог бы повстречать во время своих сельских прогулок. По большей части эти животные встречаются уже у античных и средневековых баснописцев, восточных сказочни­ков, в «Романе о Лисе» и в традиции, связанной с изопетами* и анималистической поэзией. Кроме того, любовь к лугам и лесам, наслаждение прохладой источников и тенистой листвой, сосед­ство с пастухами и овцами, созерцание неба и птиц, чувство полной гармонии с природой, ее ритмами, погодой и временами года — все это восходит к книжной традиции. Начиная с Вер­гилия об этом охотно говорят, это воспевают, провозглашают, но совсем другое дело — воплотить это все в реальности, под дождем, в грязи, среди колючих кустарников и насекомых... Такое отношение выстраивается на основе книжного знания, причем объектом этого отношения становится не природа, а пред­ставление о ней570. Истоки его следует искать в библиотеке. Случай Лафонтена в этом смысле показателен: своих зверей он брал из книг, в частности, из сборников басен Европы и Азии, а не из лесов, полей и лугов571.

Кроме того, опора на традицию, на книжную культуру и ико­нографию позволяет нашему поэту избегать множества ненужных подробностей, ведь всякая система знаний — античная, средне­вековая или Нового времени — исходит из того, что истинная суть вещей сокрыта в библиотеке, а не в неуловимой природе. Это также позволяет ему с первых стихов басни превратить читателя в умиленного соучастника, который с премногим и пре­великим удовольствием открывает для себя то, что ему и так уже известно: лев, царь зверей, высокомерен и могущественен; лиса — хитра и изворотлива; волк — вечно голоден и жесток; осел — глуп и ленив; кролик — весел и беспечен; ворон — болтлив и прожорлив.

* Басенными сборниками. — Прим. перев.

333

Эхо ТРАДИЦИИ

Животные переходят из басни в басню, сохраняя присущие им черты, которые в той или иной степени были для них харак­терны уже в античной басне — у Эзопа, Федра, Авиана и не­которых других — и которые по-прежнему были вполне им свой­ственны в XVII веке, как о том свидетельствуют сказки и легенды, пословицы и песни, энциклопедии, сборники эмблем, трактаты по геральдике и все связанные с ними изображения. Было бы наивно полагать, что скромный прогресс, проделанный зоологией в XVI-XVII веках, мог хоть как-то подорвать авторитет этой традиции0 \ С ходом столетии и в ученой, и в народной культуре характеры животных постепенно были сведены к на­бору клише. А геральдика — искусство в высшей степени зоо­морфное, — которая всегда отдает предпочтение структуре перед формой, придала общей, инвариантной, взятой со стороны схеме такую гибкость, что отныне они могли использоваться в любых контекстах, никогда не теряя при этом характерных черт.

Литературный гербовник

Геральдика действительно часто лежит в подтексте басен Лафонтена. И не столько даже в виде намеков на герб той или иной особы, покровительствующей Лафонтену и его друзьям либо очерняющей их: белка Фуке, уж Кольбера, ящерицы семьи Летелье и даже лев семьи Буйон, щука семьи Манчини и собака издателя Барбена. Этот довольно скромный геральдический под­текст — который, однако, заслуживает более пристального изу­чения573 — не является основным. Впрочем, он не ограничива­ется фигурами, представленными на гербе той или иной семьи: каждый человек, помимо семейного геральдического животного, в действительности может использовать еще одно или несколько других животных в качестве девиза (в значении XVII века). Лувуа, например, помимо знаменитых ящериц семейного герба Летелье, демонстрировал также собственную говорящую эмбле­му — волка, — и даже — учитывая, что эмблематика XVII охотно культивировала ребусы и каламбуры574, — волка «смо­трящего», «волка, который видит» (loup voit); это значит, голова его была развернута анфас, как у леопарда, а не в профиль, как у льва575. Но главное не в этом.

334

Бестиарий Лафонтена

Главное состоит прежде всего в следующем: набор животных, изображенных в баснях, ограничен и образует целостную систе­му; в основе повествования каждой басни лежит геральдически мотивированная структура; наконец, из басни выводится мораль, которая почти всегда выражается в форме изречения или сен­тенции и помещается в финале, подобно мотто* на девизной ленте. Не столько даже книги эмблем, чье несомненное влияние на Лафонтена576 уже давно доказано, сколько искусство и наука геральдики являются определяющими для его поэтического твор­чества. И три книги басен, которые Жан де Лафонтен опублико­вал с 1668 по 1694 год, являют, возможно, пример самого за­мечательного литературного гербовника, который нам оставил XVII век: гербовника упорядоченного, то есть с классификацией по геральдическим фигурам, а не общего, то есть с классифика­цией по семьям и владельцам гербов.

Животные из басен Лафонтена — это не реальные животные; пусть даже кузнечик стрекочет, жаворонки вьют гнездо, волк съедает ягненка, а ослы и мулы несут поклажу. Но это и не люди (или не совсем люди), хотя они разговаривают и спорят, совсем как человеческие существа, совершают паломничества, женятся, хотя их лечат и хоронят, и хотя в их мире есть король, двор, советники, дворцы, хижины и суды. Это также не типы или маски, которые можно встретить в театре или в маскарадных ритуалах, и уж точно не олицетворение качеств, потому что их образы не обобщены, а индивидуализированы. Вовсе нет, скорее это «негеральдические фигуры», meubles — в том самом смыс­ле, который это слово приобретает в контексте геральдики, то есть фигуры, положение которых внутри щита не фиксировано: на разных гербах они занимают различные места и позиции. Их число, расположение, соотношение, форма и цвет могут варь­ироваться; кроме того, они переходят из герба в герб, выстраи­ваясь в ряды, создавая переклички, образуя непрерывные по­следовательности или прерываясь — и тем самым упорядочивая любой гербовник. Впрочем, даже растения и предметы, которые появляются в баснях, трактуются таким же образом — как гер­бовые фигуры, подобные тем, что мы встречаем в трудах двух

* Девиз. — Прим. перев.

335

Эхо ТРАДИЦИИ

великих геральдистов в 1660-1680-х годах: бургундского учено­го Пьера Пальо и особенно иезуита отца Клода-Франсуа Мене-стрие, чьи трактаты и руководства имели огромный успех на книжном рынке даже в XVIII веке577. Какая же разница между львом, волком или лисой, с одной стороны, и дубом, камышом, желудем и тыквой, горшком и котлом — с другой? По правде сказать, никакой. Все это аутентичные гербовые негеральдиче­ские фигуры; мы обнаруживаем их в гербовнике баснописца и, конечно же, в его бестиарии, который, так же как и средневеко­вые бестиарии, не ограничивался только животными. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь басни без животных не были бы баснями.

Эмблематические животные

Иногда простота и связность этого бестиария как будто бы контрастирует с многоаспектностью и сложностью некоторых басен. Повторяемость ряда животных — шестеро из них встре­чаются в десяти и более баснях (лев, волк, лиса, осел, собака и крыса) и еще несколько встречаются чуть реже (петух, обезьяна, ворон, бык) — говорит о том, что этот животный мир ограничен, замкнут сам на себе. В противоположность распространенному мнению, в бестиарии Лафонтена не очень много животных видов: менее пятидесяти на 238 басен, опубликованных в виде трех сборников с 1668 по 1694 год. А некоторая живность, например, устрица или шершень, вообще встречается в баснях лишь раз. Имело бы смысл посчитать, насколько часто или редко появляют­ся в баснях те или иные животные и затем сравнить, в статисти­ческом смысле, бестиарии Лафонтена с бестиариями его предше­ственников. Лафонтен мало что привнес578, однако его добавления выступают в качестве регуляторов, обеспечивающих стабильное функционирование системы, которая без подобных нововведений утратила бы гибкость. Также имело бы смысл поразмышлять и над отсутствием некоторых животных и, возможно, подумать над тем, считать или не считать человека частью этого бестиария.

В басенном бестиарии, как и во всяком другом, одни животные встречаются чаще, другие реже. У Лафонтена двое из них явля­ются рекордсменами: это лев и лиса; однако они были самыми

336

Бестиарий Лафонтена

популярными и в античных, и средневековых баснях и уже тог­да олицетворяли собой два обязательных полюса животной сим­волики: мужское животное и женское животное, королевское и крестьянское, солнечное и лунное; золотое (желтое или рыже­ватое) и червленое (красное или рыжее)579. Лев и лиса вдвоем уже заполняют собой половину геральдической палитры. Бес­тиарий Лафонтена строго иерархизирован, но в основе этой ие­рархичности лежат не законы природы и даже не классификаци­онные системы зоологии, а почетность той или иной гербовой фигуры. В западной символике именно геральдика на рубеже ХН-ХШ усадила льва на трон царя зверей. И именно басни Ла­фонтена окончательно утвердили его на этом троне, с которого одно время его безуспешно пытался согнать орел580.

Одна грамматическая особенность явственно подчеркивает геральдический характер животных образов, переходящих из басни в басню: частое употребление определенного артикля: le corbeau (ворон), le renard (лиса), le lion (лев), la cigale (кузнечик), la fourmi (муравей), les grenouilles (лягушки). Это грамматиче­ская черта характерна для языка блазонирования: d'argent au* corbeau de sable (в серебряном поле черный ворон); de sable au lion d'or (в черном поле золотой лев); d'or au renard de gueules (в золотом поле червленая лиса); de gueules au loup ravissant d'hermine (в червленом поле волк, похищающий горностая). Определенный артикль, с одной стороны, дает каждой фигуре имя — почти что имя собственное (поэтому в некоторых старых изданиях появляется написание с заглавной буквы: le Lion, le Renard, le Corbeau) — и, что еще важнее, позволяет пред­ставить каждый вид архетипически. Это не просто некая лиса, а Лиса как таковая. Свойственные ей черты — физические, социальные, моральные или психологические — являются не столько индивидуальными особенностями, сколько общими ха­рактеристиками для всего вида. Причем не в рамках естествоз­нания (басня, повторимся, — жанр, совершенно чуждый всякой естественнонаучности), а в рамках культурных традиций. Ни один нормальный кузнечик, к примеру, не станет питаться «му-

* Au = à + le (предлог, слитый с определенным артиклем). — Прим. ne рев.

337

Эхо ТРАДИЦИИ

хами и червяками»: это насекомое питается исключительно соком растений; однако правдоподобие — а следовательно, и правди­вость — сохранено, ведь в традиции кузнечик — существо шум­ное и прожорливое, а значит образ, созданный в басне, вполне отвечает представлениям читателя.

Геральдика басни

Кроме такого рода особенностей зооморфного ряда, организо­ванного внутри себя как настоящий гербовник, нужно отметить, что принципы повествования, благодаря которым все эти живот­ные приходят в движение и вступают друг с другом в отношения, исконно свойственны геральдическому синтаксису. Фактически басня, подобно гербу, структурирована по принципу наложения планов, которые прочитываются поочередно. Заднему плану со­ответствует исходная, как правило, кризисная ситуация, на ко­торой завязана дальнейшая история. Средний план занят более или менее продолжительными событиями, которые трансформи­руют исходную ситуацию; это та самая знаменитая «комедия в сто актов», где чередуются повествовательные части и речи. За­тем, на переднем плане, представлена финальная ситуация — результат нового расклада сил. Но на этом басня-герб не закан­чивается: «поверх всего», составляя самый близкий к зрителю план, в конце перед нами предстает мораль, настоящая душа эмблемы, телом которой является повествование, если восполь­зоваться терминологией, которую любили применять геральдисты и теоретики эмблематических сборников XVI-XVII столетий*. Чтение, как и в случае с гербом, задано порядком следования планов, и начинается он именно с заднего плана, причем возврат обратно невозможен. Глагольные времена, которые употребляет Лафонтен, поддерживают эту слоистую структуру: сначала им­перфект, затем простое прошедшее или повествовательное на­стоящее время; наконец абсолютное настоящее, предназначенное для изречения сентенций, максим и общих истин. Геральдическая

* Метафорические выражения l'âme de la devise и le corps de la devi­se — буквально «душа эмблемы» и «тело эмблемы» — используются для обозначения, соответственно, надписи и изображения, представленных на эмблеме. — Прим. перев.

338

Бестиарий Лафонтена

структура опять-таки нагружена смыслом: на заднем плане — прошедшее, на переднем — настоящее, и вечность — «поверх всего».

Восемнадцать месяцев, которые Жан Лафонтен провел у ора-торианцев*, пионеров XVII века в области геральдической педа­гогики581, вероятно, оказали на него сильное воздействие. Столь сильное, что свой бестиарий он создавал как некий гербовник, а басни выстраивал по геральдическим принципам. Так что каж­дая басня одновременно может прочитываться как красочный рассказ, моральная аллегория, эмблематическое воззвание, девиз, дидактическая программа и искусство мнемотехники — одним словом, как настоящий герб.

* Старейшее католическое объединение священников, живущих в по­слушании, но не приносящих монашеских обетов, возникшее в 1558 г. Риме. Его цель — возвращение к духу простоты апостольских времен в молитве, проповеди и совершении таинств. — Прим. ред.

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ МЕЛАНХОЛИИ

Средневековая иконография глазами Нерваля

«Геральдика — ключ к истории». Эта фраза Жерара де Нер­валя582, которую в геральдических трактатах конца XIX века было принято цитировать на самом видном месте, свидетельству­ет об интересе поэта к науке составления гербов. Но хотя на этот факт подчас робко указывали исследователи его творчества, тяга и даже страсть Нерваля к геральдике никогда не становилась предметом изучения. Его интерес к алхимии583, франкмасон­ству584, тайным учениям и оккультизму585 и даже к генеалогии586

был обстоятельно изучен, но его интересу к геральдике не было посвящено ни одной книги, ни одной статьи, ни одного парагра­фа. Правда, с такой работой может справиться только специалист по геральдике — слишком уж трудно уяснить, в каком состоянии находилась геральдика на тот момент, когда творил наш поэт, а именно в 1840-1850-х годах. Это уже не живая и внутренне структурированная дореволюционная геральдика. И пока еще не геральдика в научном смысле этого слова, которая возникнет в Германии, а затем во Франции через одно-два десятилетия. Это геральдика свободная, романтическая, безудержная, «трубадур-ская», которая тем более прельщает и будоражит воображение поэта, что ее не закрепощает повседневная действительность и пока еще не сковывают строгие академические требования эрудиции. Геральдика в творчестве Нерваля фактически при­сутствует повсюду: в терминах и оборотах, заимствованных из языка блазонирования, описаниях (подчас неверных) гербов, в той или иной степени вымышленных, в пересказах геральди-

340

Черное солнце меланхолии

ческих или парагеральдических легенд, в зарисовках гербовых щитов в письмах и рукописях. В распоряжении исследователя творчества Нерваля, разбирающегося в геральдике, оказывается целый корпус материалов.

Моя цель в данном случае не столь амбициозна. Я бы хотел ограничиться рассмотрением самого известного и самого изучен­ного стихотворения Нерваля, "El Desdichado", написанного в конце 1853 года, и попробовать показать, что одним из основных источников вдохновения для поэта стала, по всей видимости, рукопись начала XIV века, украшенная миниатюрами и гербами. Я берусь за это с некоторыми опасениями: как медиевист, я был порядком озадачен библиографией, посвященной этому сонету587. Во французской литературе, наверное, нет произведения, которое столь часто становилось бы предметом анализа и увлеченно комментировалось. Каждой стихотворной строке, каждому слову, чуть ли не каждому слогу и звуку посвящено по нескольку дис­сертаций, книг или статей588. Хорошо ли, допустимо ли вообще приумножать и без того неохватную библиографию? Я в этом не уверен. Однако то, что я намерен предложить, не представляет собой новой попытки интерпретации и тем более объяснения. Я не ищу и не предлагаю ключа к пониманию или расшифровки смысла. Для историка любое литературное или художественное произведение — это не только то, что предполагал сделать из него автор, но также то, что из него сделала история. Кроме того, всякое произведение по сути своей многозначно. Каждый читатель, со своей индивидуальностью, своей культурой, своим характером, своими устремлениями выбирает тот или иной уро­вень считывания смысла. "El Desdichado", стихотворение, в кото­рое Нерваль сознательно заложил несколько смысловых уровней, на мой взгляд, как ни одно другое подчиняется этому правилу. Меня интересует не значение или значения сонета589, и еще того меньше — его внутренняя структура или общая направлен­ность, а исключительно источники, на которые Нерваль мог осознанно или неосознанно ориентироваться и которые могли на том или ином этапе оказать влияние на создание этого стихо­творения. Как уже давно было доказано, источники эти разно­образны и многочисленны590, и мне представляется, что одним из самых ранних и плодотворных среди них была геральдика,

341

Эхо ТРАДИЦИИ

о которой начисто забыли все критики: девять из четырнадцати стихотворных строк, на мой взгляд, частично или полностью произрастают из вполне конкретного гербовника.

К такому утверждению меня привело каждодневное изучение средневековых гербов и, следовательно, мое собственное гераль­дическое прочтение этого сонета. Образы, которые вставали у меня перед глазами при прочтении этих девяти стихотворных строк, почти напрямую отсылали к миниатюрам одной из самых известных рукописей, оставленных нам Средневековьем: к зна­менитому «Манесскому кодексу», иллюминированному в районе Цюриха или Боденского озера приблизительно в 1300-1310 годах и до 1888 года хранившемуся в Национальной библиотеке в Париже. На мой взгляд, Нерваль просто не мог не знать этой рукописи и она, в свою очередь, не могла не повлиять на процесс зарождения и создания "El Desdichado" — а каким образом, нам предстоит выяснить.

Прославленная рукопись

Судьба у «Манесского кодекса» была довольно бурная591. Это самый значительный и самый роскошный сборник немецкоязыч­ных куртуазных поэтов (миннезингеров) XII и XIII веков, перепи­санный и иллюминированный в швабской или швейцарской мас­терской в самом начале XIV века, возможно, для состоятельного цюрихского патриция по имени Рогер Манессе. В начале XVII ве­ка эта рукопись, уже известная в ученых и образованных кру­гах, хранилась в Гейдельберге в богатой библиотеке курфюрста Пфальцского. В 1622 году, в начале Тридцатилетней войны, ког­да город был разграблен имперскими войсками, она исчезла и была обнаружена через несколько лет во Франции, в библиоте­ке братьев Дюпьи, страстных библиофилов. Переданный по за­вещанию королю Франции в 1656-1657 годах, «Манесский ко­декс» попал в собрание Королевской библиотеки и вошел в фонд немецких рукописей под номером 32. Там он оставался до конца XIX века. Однако начиная с 1760-1780-х годов некоторые пред­ставители немецкой знати, литераторы и ученые стали требовать, чтобы эта редчайшая реликвия германской средневековой куль­туры была возвращена обратно в Германию. В течение XIX века

342

Черное солнце меланхолии

эти требования становились все более настойчивыми; так что в начале 1888 года Леопольд Делиль, заведующий Французской Национальной библиотекой, подписал со страсбургским книготор­говцем Трюбнером соглашение о следующем обмене: за возвра­щение 166 рукописей из коллекции Эшбёрнема, которые прежде были украдены из Королевской библиотеки, Франция передава­ла ему 150 000 франков, а также прославленный «Манесский кодекс» с условием, что он будет передан на хранение одной из публичных библиотек Германии592. Что и произошло два месяца спустя: 10 апреля 1888 года знаменитая рукопись была достав­лена в университетскую библиотеку Гейдельберга, где она на­ходится и поныне. Возвращение рукописи приветствовала вся Германия с подчеркнуто националистическим воодушевлением593.

«Манесский кодекс», который иногда называют "Manessische Liederhandschrift" или "Große Heidelberger Liederhandschrift"*, на сегодняшний день является самой известной средневековой ру­кописью в германских странах. Его миниатюры, которые неодно­кратно становились предметом факсимильных изданий594, в ряде случаев весьма древних595, и расходились в виде бесчисленных (и часто затасканных) репродукций, за Рейном известны широкой публике так же хорошо, как во Франции известен Часослов герцога Жана Беррийского, иллюминированный в 1413-1416 го­дах братьями Лимбургами.

В «Манесский кодекс» входит 137 миниатюр, каждая занима­ет страницу целиком (25 χ 35,5 см); все они выполнены в ярком стиле, в котором угадывается манера, по крайней мере, трех, а возможно, и четырех разных художников. На них изображены 137 из 140 авторов, чьи стихи собраны в этом сборнике; иногда они представлены отдельно, но чаще всего — в контексте кур­туазных или сцен из воинской жизни. На большинстве миниатюр фигурируют гербы: просто щит или щит в сочетании со шлемом и нашлемником, которые помещены над ним или рядом с ним. Герб либо принадлежит представленному на миниатюре поэту, либо, по крайней мере, приписан ему художником, так как ге­ральдический анализ показал, что три четверти этих гербов вы-

* «Рукопись Манессе» или «Большая гейдельбергская рукопись» (нем.). — Прим. ред.

343

Эхо ТРАДИЦИИ

мышлены596 и намекают на события из биографии изображенно­го поэта, на связанную с ним легенду или на известные строчки из его стихов. Эти воображаемые гербы получили название Min­newappen — любовных гербов, так как основное смысловое содержание составляющих их фигур часто связано именно с куртуазной любовью: роза и розовый куст, липовый лист, сердце, девичий бюст, соловей, подушка, буква А (отсылающая к AMOR). Помимо гербов самих миннезингеров, в некотором количестве сцен появляются персонажи в настоящей гербовой одежде. На че­ловека, не знакомого со средневековой геральдикой, все эти разнообразные геральдические элементы способны произвести весьма странное впечатление. Стоит упомянуть, что в неполной копии этой рукописи, выполненной в конце XVII века для па­рижского эрудита и коллекционера Роже де Геньера, собрание этих миниатюр называется "Armoriai fantastique", «Фантастиче­ским гербовником»597. Такой художественный памятник, без со­мнения, должен был очаровать и впечатлить романтического поэта, увлеченного Германией, Средневековьем и геральдикой.

Черное солнце

В тексте "El Desdichado" не встречается ни одного специаль­ного геральдического термина и содержится всего лишь два соб­ственно геральдических оборота. Во-первых, le prince... à la tour, «принц... с башней, (строка 2), то есть принц, на щите которого изображена башня (точно так же, как рыцарь au lion, со львом, — это рыцарь со щитом, на котором изображен лев)598; во-вторых, "mon luth.... porte", «моя... лютня носит» (строки 3-4), в кото­ром глагол употребляется в чисто геральдическом значении. Эти два характерных оборота отсылают к двум изображениям «Ма-несского кодекса», перенося их, так сказать, в нетронутом виде в сонет Нерваля. В кодексе дважды появляется рыцарь-поэт, на щите у которого изображена башня (fol. 54, 194; илл. 32), но самое главное в нем мы обнаруживаем изобразительный — а не литературный — источник той самой знаменитой luth constellé, «звездной лютни» с «черным солнцем», образ которой неоднократно возникает в творчестве Нерваля и о которой было уже так много написано599. Мы встречаем ее на листе 312 с изо-

344

Черное солнце меланхолии

бражением поэта Рейнмара Скрипача, где также представлен нашлемник в виде струнного музыкального инструмента (более древнего, чем лютня?), который в четырех местах охвачен язы­ками черного пламени. Пламя по форме напоминает четыре солн­ца (илл. 33), а образ в целом за счет своей графической вырази­тельности и мрачных тонов производит очень сильное визуальное впечатление. Перед нами, несомненно, изображение, воспомина­ния о котором, вместе с воспоминаниями о других изображени­ях, вдохновило Нерваля на создание двух самых загадочных и лучше всего изученных строк во всей французской поэзии: «...а моя звездная лютня / Носит Черное солнце Меланхолии» (строки 3-4). Я, разумеется, не оспариваю ни одну из предло­женных интерпретаций этих строк, ни, тем более, часто прово­димые сопоставления с изображением на гравюре Дюрера «Ме­ланхолия»600, которая дважды фигурирует в произведениях Нерваля601. Однако я убежден, что исходным источником пре­красного поэтического образа из четвертой строки сонета стало воспоминание о миниатюре из «Манесского кодекса». К тому же черное геральдическое пламя* появляется и на некоторых других миниатюрах этого песенника. Так, на листе 17, где в сцене тур­нира мы видим рыцаря с нашлемником в виде точно такого же пламени (илл. 34): здесь языки пламени еще больше напоминают черное солнце, кроме того, они помещены на шлем рыцаря, ко­торый странным образом склонил голову, частично заслонив другого, тоже «меланхоличного» воина.

Принц с башней, звездная лютня, черное солнце — не един­ственные образы, заимствованные Нервалем из сборника минне­зингеров. Еще четыре строки почти без всякого поэтического отстранения могут быть прочитаны в других миниатюрах руко­писи. Так, строка 8 («И зеленый шатер, где лоза сочетается с розой»), которая выдержала четыре последовательные редак­ции602, угадывается на десятке разных миниатюр. Весьма свое­образное изображение розового куста, под которым поэт так

* Отметим, что в средневековой геральдике огонь и пламя чаще всего были черного (чернь) или красного (червлень) цветов. То же самое наблю­дается в иконографии ада, где начиная с середины XIII в. черный цвет пре­обладает над красным.

345

Эхо ТРАДИЦИИ

часто ведет беседу со своей дамой (роза по преимуществу явля­ется цветком куртуазной любви), одновременно напоминает и виноградную лозу волнистыми линиями своих стеблей, и зеленый шатер — тем, что ветви с цветами располагаются над любовни­ками, образуя купол или свод (илл. 32). Это особенно отчетливо видно на изображении поэта Конрада фон Альштеттена на обо­ротной стороне листа 249 (илл. 35). Эта же миниатюра, вероят­но, стала источником для 10 строки («Мой лоб еще краснеет от поцелуя королевы»): поцелуй в лоб, которым поэта одаривает женщина в венке, является здесь средоточием всей сцены. От­метим, наконец, что на все той же миниатюре, справа наверху, расположен шлем с нашлемником в виде охваченной черным пламенем головни, которая опять-таки являет нам три чудных черных солнца меланхолии.

Сходным образом, хотя, возможно, и не так явно, первая строка "El Desdichado" («Я мрачен, — я вдовец, — я безутешен»)603

с определенной долей вероятности также черпает свои образы из визуального источника — трех миниатюр с изображением трех прославленных поэтов, которые будто бы погрузились в «мрачное» раздумье или безутешную любовную печаль: речь идет о Рудольфе фон Нойенберге (fol. 20), Генрихе фон Фельдеке (fol. 30; илл. 30) и Вальтере фон дер Фогельвейде (fol. 124; илл. 31). Само собой разумеется, что в контексте средневековой иконографии позы трех данных персонажей означали не только сердечную печаль ; но мне представляется совершенно очевид­ным, что именно этот смысл был считан Жераром де Нервалем. В середине XIX века иконография и изобразительные коды Сред­невековья были еще плохо и мало изучены; ошибочные интер­претации (или, по крайней мере, отличные от наших), вчитыва­ние или подмена смыслов были далеко не редкостью, тем более если «дешифровщик» сам был поэтом с богатым воображением. Смысловое нарастание эпитетов в сонете, по всей видимости, соответствует последовательности из трех миниатюр (fol. 20, 30, 114), которая будто бы передает все более и более глубокую печаль. Кроме того, на тех же миниатюрах мы видим множество роз (на листе 20 в виде розового куста, на листе 30 розами усе­ян фон). Роза, иконографический лейтмотив всего сборника, в средневековой Германии выступала то эмблемой, то символом

346

Черное солнце меланхолии

куртуазной любви, знаменитой Minne. Конечно, именно на розу намекает 7 строка сонета {«Цветок, который был так дорог моему скорбному сердцу»), хотя критикам, опиравшимся на сде­ланную рукой Нерваля запись, так хотелось видеть в этом поэти­ческом и загадочном цветке аквилегию605.

Брожение поэтической мысли

Итак, исходным изобразительным источником для семи пол­ных или неполных стихотворных строк (1, 2, 3, 4, 7, 8, 10), по всей видимости, стали миниатюры «Манесского кодекса». Однако в сонете есть другие элементы, которые, пусть и менее очевидным образом, но все же могут иметь отношение к некото­рым сценам из этой рукописи. Например, лира, упомянутая в 13-й строке, которую можно было бы связать со струнным инстру­ментом (кларикордом?), представленным на листах 217 и 410*. Но особенно 12-я строка в целом («И, дважды победоносный, я пересек Ахерон»): первая ее половина, возможно, отсылает к нескольким различным сценам, где победивший поэт (на лите­ратурном турнире) или рыцарь (на воинском турнире) получает венок от дамы (fol. l lv , 54, 151 и т. д.; илл. 36); вторая часть, семантически неотделимая от первой, практически точь-в-точь может быть считана с миниатюры на листе 116, где мы видим поэта Фридриха фон Хаузена переплывающим на корабле реку, в водах которой художник изобразил преисподнюю (илл. 37).

Следовательно, в целом, по крайней мере девять из четырнад­цати стихотворных строк могли быть подсказаны сборником мин­незингеров606. Таким образом, среди множества источников со­нета607 основным являлся «Манесский кодекс».

Было это следствием сознательной и намеренной поэтической работы или результатом визуального припоминания, более или менее осознанного? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо досконально представить себе механизмы поэтического творче­ства, характерные для Нерваля, а этими знаниями мы, несмотря

* Следует подчеркнуть, что на страницах «Манесского кодекса» присут­ствует множество музыкальных инструментов. Их идентификация, а также их названия по-прежнему остаются под вопросом; поэтому не нужно удив­ляться тому, что Нерваль принял виеллу за лютню, а кларикорд — за лиру.

347

Эхо ТРАДИЦИИ

на несметное количество исследований, посвященных этому ав­тору, пока еще — к счастью — не располагаем. Также следовало бы прояснить все обстоятельства, как биографические, так и психологические, — которые предшествовали сочинению соне­та в четырех его последовательных редакциях608. Такая попытка уже предпринималась, и в данном случае вдаваться во все по­дробности было бы некстати. Нерваль сочиняет это стихотворе­ние в конце 1853 года, сразу после очередного психического расстройства. Теперь он постоянно живет под угрозой рецидива. С болезнью, которая не желает его отпускать, он пытается бо­роться, мысленно возвращаясь в счастливые дни своего детства и отрочества, как он уже делал, работая над «Сильвией» (1853). Но теперь он почти утратил надежду и постепенно начинает осознавать нависшую над ним неизбежность. Поэтому в ран­ней редакции у сонета появляется фаталистическое название: «Судьба»609. А затем — окончательное, звучащее душераздираю­щим криком "El Desdichado", заимствованное из «Айвенго» Валь­тера Скотта*: чуждое, иностранное звучание едва ли не воз­водит его в ранг эмблемы, внушающей мысль о безграничном отчаянии610.

Более конкретный и единственный вопрос, который на самом деле можно изучить, состоит в том, действительно ли Нерваль видел «Манесский кодекс» в оригинале, и если да, то где, когда, при каких обстоятельствах? Познакомился ли он с ним, как то можно предположить, в Кабинете рукописей Национальной биб­лиотеки (ставшей императорской)? В 1852-1853 годах? Или еще раньше? Видел ли он его один раз? Или несколько? А может, он вообще держал в руках лишь одно из многочисленных фак­симильных изданий — полных или частичных, — опублико­ванных с 1840 по 1853 год611? Чтобы ответить на эти вопросы, следовало бы разобраться в связях Нерваля с учеными круга­ми, со специалистами по миннезангу и по средневековой гераль­дике (к примеру, с таким любопытным персонажем, как Луи

* В восьмой главе своего романа Вальтер Скотт, описывая сражения на турнире при Эшби, вводит в повествование неизвестного рыцаря, на щите у которого изображен вырванный с корнем дуб, а в качестве девиза написа­но испанское слово Desdichado. Это Уилфред Айвенго, который поссорился со своим отцом Седриком Саксонцем и участвовал в турнире инкогнито.

348

Черное солнце меланхолии

Дуэ-д'Арк612). Также следовало бы изучить его личную библио­теку, а также библиотеки людей из его ближайшего окружения (Готье, Гюго, Дюма) и, конечно же, его интерес к Национальной библиотеке. Нам известно, что он регулярно посещал ее и брал книги613. Были ли предметом его интереса иллюминированные рукописи?

Однако так ли это важно? По правде говоря, я совершенно уверен в том, что Нерваль был знаком с «Манесским кодексом» и любовался его миниатюрами и гербами. В середине XIX века эта рукопись, уже весьма знаменитая, входила в число ценнейших памятников, которые выставляла на обзор публики Национальная Библиотека и которые расходились в виде многочисленных ре­продукций. Кроме того, это рукопись одновременно средневеко­вая, немецкая, поэтическая, геральдическая и музыкальная — иными словами, она имела отношение ко всем тем областям, к которым Нерваль испытывал глубочайший интерес. Его увле­чение германским Средневековьем614, а также дружба с Генрихом Гейне615, большим почитателем миннезанга и тоже частым по­сетителем Национальной библиотеки, не могли не привести его к знаменитому кодексу. Даже если Нерваль не держал в руках оригинал рукописи, то он, скорее всего, был знаком с неполным факсимильным изданием, которое в 1850 году опубликовали Б. Ш. Матье и Ф.Х. фон дер Хаген616; или же с репродукциями, которые последний публиковал в ряде работ, посвященных мин­незингерам с 1842 по 1852 год617. Но все-таки превращение ал­легорического образа черного пламени в символический образ черного солнца заставляет меня склониться к мысли о том, что Нерваль держал в руках оригинальную рукопись и мог воочию созерцать618 ее захватывающий геральдический стиль и цвета ровных, чистых тонов619.

Открытое произведение

Сопоставление "El Desdichado" с «Манесским кодексом», которое только что было проделано, ни в коей мере не отме­няет всех тех толкований и интерпретаций стихотворения, кото­рые предлагались учеными на протяжении уже более века. Мы знаем, что Нерваль с его колоссальной эрудицией жонглиро-

349

Эхо ТРАДИЦИИ

вал любыми культурными традициями, любыми аналогиями и всеми смысловыми уровнями. Отсюда такое разнообразие гипо­тез — биографических, астрологических, мифологических, ис­торических, эзотерических, алхимических, масонских, музыкаль­ных и эстетических, — которые призваны разъяснить, или даже расшифровать, четырнадцать строк сонета. На самом деле эти гипотезы не враждуют, а дополняют друг друга. Бесконечные поэтические доработки, изобилие аллюзий и невыразимых пуль­сирующих намеков — все это могло привести только к созда­нию открытого произведения, которое предлагает читателю не­ограниченное число смыслов, перекличек и дает пищу для воображения. Поэтому аквитанский принц с разрушенной баш­ней — согласно предложенным гипотезам — может быть как предком (воображаемым) Нерваля, так и героем Вальтера Скот­та, соратником Ричарда Львиное Сердце, сеньором из рода Лу-зиньянов, Черным Принцем, Гастоном Фебом, шестнадцатым арканом Таро и, конечно же, самим поэтом620. Возразить на это нечего. Стих не равен самому себе, ибо он по существу своему многозначен. Каждый читатель может и должен прочитать его по-своему.

Своим прочтением я хотел продемонстрировать, с одной сто­роны, роль геральдики в поэтическом творчестве Нерваля621, а с другой — показать, какое сильное впечатление произвел на него знаменитый, украшенный гербами сборник миннезингеров622. Тот факт, что каждая строфа переписывалась по нескольку раз, а каждая строка преображалась едва ли не в другую строку623, заставляет предположить, что это впечатление уже потеряло свою первоначальную отчетливость. Нерваль, конечно, не со­знательно конструировал свой сонет, перелагая в стихи миниа­тюры из «Манесского кодекса». Влияние последних на поэтиче­скую работу над "El Desdichado" было не прямым, а похожим на действие катализатора — то неотступно преследующим, то ми­молетным. Кроме того, вполне возможно, что воспоминание об этой рукописи оставило отпечаток и на других текстах Нерваля. Выяснить это еще предстоит624. "El Desdichado" неразрывно свя­зан с остальным творчеством Нерваля625. Это самый настоящий интертекст, в котором пересекаются все аллюзии, все переклич­ки, все печали. Это эмблема всего его творчества.

350

Черное солнце меланхолии

EL DESDICHADO

Je suis le ténébreux, — le veuf, — l'inconsolé, Le Prince d'Aquitaine à la tour abolie: Ma seule étoile est morte, — et mon luth constellé Porte le Soleil noir de la Mélancolie.

Dans la nuit du tombeau, toi qui m'as consolé, Rends-moi le Pausilippe et la mer d'Italie, La fleur qui plaisait tant à mon cœur désolé, Et la treille où le pampre à la rose s'allie.

Suis-je Amour ou Phébus?.. Lusignan ou Biron? Mon front est rouge encor du baiser de la reine; J'ai rêvé dans la grotte où nage la sirène...

Et j'ai deux fois vainqueur traversé l'Achéron: Modulant tour à tour sur la lyre d'Orphée Les soupirs de la sainte et les cris de la fée626.

EL DESDICHADO

Я мрачен, — я вдовец, — я безутешен, Я аквитанский принц с разрушенной башней: Моя единственная звезда мертва, — а моя звездная лютня Носит Черное солнце Меланхолии.

В сумраке склепа, ты, утешившая меня, Верни мне Посиллипо и море Италии, Цветок, который был так дорог моему скорбному сердцу, И зеленый шатер, где лоза сочетается с розой.

Я Амур или Феб?.. Лузиньян или Бирон? Мой лоб еще краснеет от поцелуя королевы; Я предался мечтам в гроте, где плавает сирена...

И, дважды победоносный, я пересек Ахерон: Вновь и вновь наигрывая на лире Орфея Вздохи святой и крики феи.

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ «АЙВЕНГО»

Бестселлер эпохи романтизма

В завершение этой символической истории Средневековья я хочу остановиться на эпохе романтизма и сказать несколько слов об одном из самых знаменитых произведений, когда-либо напи­санных об этом периоде истории. Это не ученый труд профес­сионального историка и не ключевой текст самой средневековой эпохи, а художественное произведение, имевшее самый ошело­мительный в истории успех на книжном рынке, и, возможно, самый читаемый в западном мире роман вплоть до начала XX ве­ка*: «Айвенго». Слава и значение этой книги были столь велики, что это побуждает нас задаться вопросом о том, где же искать «настоящее» Средневековье: в самих средневековых источниках? В трудах ученых и историков? Или же в литературных и худо­жественных произведениях последующих эпох, которые свобод­но обращаются с исторической правдой, но которые за счет этого, возможно, в меньшей степени подвержены капризам мод и идеологий? Прошлое, которое пытаются восстановить иссле­дователи, меняется день ото дня — из-за новых открытий, новых вопросов, новых гипотез. А вот прошлое, которое изображается в некоторых художественных произведениях, напротив, приоб-

* Историки литературы долгое время спорили о том, какой «роман» был самым читаемым со времен появления печатной книги: «Дон Кихот», «Ай­венго» или «Война и мир». Сегодня споры умолкли: стало известно — и циф­ры это подтверждают, — что самый читаемый роман принадлежит не Сер­вантесу, не Скотту и уж точно не Толстому, а Агате Кристи. Причем это не «Десять негритят», а «Убийство Роджера Экройда».

352

Средневековье «Айвенго»

ретает порой непреложный, архетипический, почти мифологиче­ский характер, питая не только наши грезы и чувства, но отчасти и наши знания. «Айвенго» как раз и является таким произведе­нием. Впрочем, так ли уж незыблема граница, отделяющая ху­дожественные сочинения от ученых трудов? Уже более тридцати лет я ежедневно провожу несколько часов за изучением средне­вековых документов, и мне хорошо известно, что эта граница проницаема, что ученые труды тоже являются частью эскапист­ской литературы и что «настоящее» Средневековье нужно искать не в архивных документах, не в археологических артефактах, и еще того меньше в книгах профессиональных историков, а в произведениях тех художников, поэтов и романистов, которые раз и навсегда сформировали наше воображаемое. И я ничуть об этом не жалею, я этому даже рад.

Невероятный успех на книжном рынке

Когда в декабре 1819 года вышел роман «Айвенго», Вальтеру Скотту было уже сорок восемь627. Он уже несколько лет был известным писателем — как в Шотландии, так и в Англии. В 1813 году он отказался от престижного звания поэта-лауреата Соединенного Королевства, официальной должности, из-за кото­рой ему пришлось бы покинуть Эдинбург и перебраться в Лондон и которая лишила бы его свободы творчества. В следующем году он написал свой первый роман, «Уэверли», забросив на время поэтический труд и сочинение длинных поэм по преданиям и мифам Шотландии, на сегодняшний вкус несколько утомитель­ных. Сразу после публикации «Уэверли» ждал успех, и это по­будило Скотта продолжить освоение жанра романа. Так, с 1815 по 1818 год вышло шесть исторических романов, и все были встречены благосклонно. Между тем ни в одном из них действие не перемещалось за пределы Шотландии и не происходило рань­ше XVI века.

В «Айвенго», который выходит из печати в конце 1819 года, замысел Скотта более амбициозен: теперь история перенесена в Средневековье, в конец XII века и от начала до конца происходит в Англии, в отсутствие короля Ричарда, который отправился в крестовый поход и на обратном пути угодил в плен. Пока он

353

Эхо ТРАДИЦИИ

сидит в заточении сначала в Австрии, потом в Германии, — его брат, принц Джон пытается захватить власть, заручившись под­держкой норманнских баронов и оттеснив последних саксонских сеньоров, хранящих верность Ричарду. В разделенной на два лагеря Англии, которая ждет возвращения своего короля, волей автора разворачиваются разнообразные драматические события: конфликт между властным отцом и свободолюбивым сыном, не­возможная любовь между молодой еврейкой и рыцарем-хрис­тианином, появление скрывающего свою внешность таинствен­ного «черного рыцаря», а также несколько красочных эпизодов: турнир, осада замка, дело о колдовстве, Божий суд. Читатели Скотта были в полном восторге: ведь все это так необычно, и кроме того, великолепно написано.

И в самом деле, успех пришел незамедлительно, и успех этот был огромен. Книга приносит Вальтеру Скотту славу и состояние. Университеты Оксфорда и Кембриджа присуждают ему степень почетного доктора; шотландские интеллектуальные круги оказы­вают ему всяческие почести и даже просят его возглавить Эдин­бургское королевское общество; наконец, новый король Георг IV дарует ему дворянский титул баронета*. Все эти почести обруши­лись на Вальтера Скотта в следующие шесть месяцев после вы­хода книги. 1820 год был, несомненно, самым блистательным годом всей его жизни, и все благодаря «Айвенго». Кроме того, известности сопутствовало богатство: подсчитано, что с этого года и до его смерти (1832) было продано более шести миллионов экземпляров этой книги, учитывая все издания и все переводы. Просто золотая жила! Которая, к несчастью, истощилась из-за невыгодных капиталовложений в рискованные издательские про­жекты, за чем последовали жесточайшее банкротство (1826) и огромные долги. Чтобы с ними рассчитаться, писатель потратил шесть лет жизни, вложив в это и свой писательский талант, и свое здоровье. Писателем он был, конечно, одаренным, а вот предпринимателем — просто никудышным.

* Вальтер Скотт принадлежал к младшей ветви древнего мелкопомест­ного дворянского рода, не титулованного и не очень богатого. Титул бароне­та возвысил Скотта над всеми его родственниками, и он до конца своих дней очень им гордился.

354

Средневековье «Айвенго»

Интерес к Средневековью появился у Вальтера Скотта за­долго до написания «Айвенго». В 1800-1805 годах он переводит на современный английский язык ряд литературных текстов XIII и XIV веков, написанных на старофранцузском и среднеанг­лийском языках. Среди них роман «Сэр Тристрам» в редакции 1350-х годов, в котором рассказывается история Тристана и Изольды и повествуется о приключениях некоторых рыцарей Круглого Стола. Профессиональный адвокат, а затем шериф, широко известный поэт и романист, коллекционер и «антиквар» (в высоком смысле, которое это слово имело в XVIII веке), Скотт также был настоящим ученым, состоял в переписке с самыми выдающимися историками Соединенного Королевства и собрал в своем поместье Эбботсфорд, приобретенном в 1811 году, за­мечательную библиотеку, которая пополнялась до 1826 года. По мнению современников, он также был филологом и лингви­стом, превосходным латинистом, прекрасным знатоком старых шотландских диалектов, переводчиком с французского (его жена была француженкой) и немецкого (еще в молодости он перевел на английский «Геца фон Берлихингена» Гёте)628. К этим при­знанным достоинствам он еще мечтал добавить репутацию ге-ральдиста, так как геральдика, на его взгляд, являлась благо­роднейшей из наук, а самым восхитительным языком был язык герба. Так, некоторые его романы просто усеяны описаниями гербов, впрочем, не всегда правильными629.

Его компетентность как историка и даже как медиевиста бы­ла признана в 1813 году, когда издатели Британской энциклопе­дии предложили ему написать статью "Chivalry" («Рыцарство»), для нового, готовившегося в тот момент издания энциклопедии. Скотт прекрасно справился с поставленной задачей. Его обшир­ная и документально обоснованная статья вышла в третьем томе Энциклопедии в 1818 году; она строилась вокруг соответствую­щего различия между феодальным и военным понятием knighthood (специальный термин, обозначающий категорию профессиональ­ных воинов-всадников) и понятием chivalry, скорее включающим социальные и культурные коннотации (близким к понятию, ко­торое во французском называется «куртуазней»)630. Работа над этой научной статьей дала ему повод собрать различный мате-

355

Эхо ТРАДИЦИИ

риал, который он через год будет использовать при написании «Айвенго».

Скотт трудился над книгой шесть месяцев, с июня по ноябрь 1819 года, притом, что мать его находилась при смерти и сам он был не в лучшей форме. В этот период он редко выходил из своей библиотеки в Эбботсфорде, проводя все дни над сочине­нием романа и почти не удосуживаясь перечитывать написанное или проверять — в Эдинбурге или где-нибудь еще — ту или иную историческую деталь. Критика отметила, что это отразилось на его произведении, но публика никогда не судила его строго. Его первый читатель — шотландский издатель Роберт Кэделл — был в восторге и сообщил своим лондонским компаньонам, что к ним в руки попала совершенно замечательная книга, "a most extraordinary book"631. Сочинение Скотта вышло одновременно в Эдинбурге и Лондоне в самом конце 1819 года632 в трех то­мах — более роскошных, чем обычные издания, к которым успе­ли привыкнуть читатели Скотта. В качестве заголовка значилось "Ivanhoe", a в подзаголовке стояло "A romance". Публикация этого произведения, как и всех прежних сочинений Скотта, бы­ла окутана некоторой тайной: на титуле не было указано имя автора, если не считать приписки «by the author of "Waverley"», «от автора "Уэверли"»; зато предисловие было подписано неким Лоренсом Темплтоном, который утверждал, что при написании этой книги он пользовался англо-нормандской рукописью, кото­рая хранилась у одного из его друзей в поместье на юге Шот­ландии... Литературная фальсификация в духе романтизма нико­го не ввела в заблуждение. Все узнали истинного автора.

От истории к роману и обратно

«Айвенго» — главный переломный момент в жизни и творче­стве Вальтера Скотта. Роман не только принес ему состояние и славу, но и сделал его известным далеко за пределами Шотлан­дии и Англии. Первое издание вышло в декабре 1819 года тира­жом в 10 000 экземпляров, но уже через несколько дней тираж пришлось удвоить, а затем выпустить еще четыре тиража за один только 1820 год и еще три за следующий. Повсюду в Соединен­ном Королевстве литературному успеху сопутствовал успех ком-

356

Средневековье «Айвенго»

мерческий. Вскоре это распространилось и на Соединенные Шта­ты, и на всю Европу. Первые американские издания вышли в Бостоне и Филадельфии в марте 1820 года. Первое французское издание романа в переводе Огюста Дефоконпре, увлеченного романами Скотта, вышло в Париже в апреле того же года633; первый немецкий перевод появился в октябре; затем в течение двух следующих лет вышли переводы на итальянский, испанский, голландский и шведский языки. Во всех странах книгу ждал успех. За переводами вскоре последовали адаптации, сокращен­ные версии, продолжения, подражания, театральные пьесы, му­зыкальные драмы, позже оперетты, оперы и издания для детей. Ни Скотт, ни его издатели не могли ни сдерживать, ни контро­лировать поток изданий, вызванных «Айвенго». Стартовав в 1820 году, они продолжали появляться на протяжении всего XIX века, а в следующем столетии передали эстафету кинемато­графу, комиксам и затем телесериалам. Кроме того, параллельно этому, по крайней мере до 1850-х годов, публику захлестнула невиданная в истории литературы мода на имена. В Британии и Соединенных Штатах, а также во Франции, Германии и Италии становятся популярны имена глазных героев романа: Ровена, Ре­бекка, Уилфред, Бриан, Седрик и даже Гурт (свинопас!). Даже «Вертер» Гёте — популярность которого на читательском рынке мало кому удалось превзойти — не знал такого успеха.

Литературный и художественный резонанс, последовавший за выходом книги, был не менее значителен, чем ее коммерческий успех. Книга способствовала признанию исторического романа и в течение по крайней мере трех десятилетий являлась источ­ником вдохновения для множества романов, а также драматиче­ских, музыкальных и живописных произведений. То, что «Айвен­го» в 1820-1850-х годах выступил в роли такого катализатора творческой мысли, сегодня в какой-то степени обходится молча­нием или даже сознательно замалчивается предвзято настроенной критикой, однако это неоспоримый исторический факт. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать рецензии на книгу Скот­та в литературных журналах. Молодой Виктор Гюго, к примеру, выражает свои читательские восторги в выпуске «Литературно­го консерватора» за 1826 год, особо подчеркивая, что, на его взгляд, истинным героем романа является прекрасная и печаль-

357

Эхо ТРАДИЦИИ

ная молодая еврейка Ребекка, а не скромный и безликий рыцарь Уилфред Айвенго634. И так почти по всей Европе: поэты, драма­турги и романисты в многочисленных предисловиях и рецензиях отдают должное книге Вальтера Скотта, заложившей основы дальнейшей традиции. Не остаются в долгу и художники, которые на протяжении чуть ли не всего XIX века посвящают свои тво­рения этому короткому периоду истории Англии, эпохе царство­вания Ричарда Львиное Сердце. Упомянем самых выдающихся: Тернер, Энгр, Делакруа, а позже Россетти и Берн-Джонс. «Ай­венго» всколыхнул всю романтическую и постромантическую традицию, которая отчасти черпала вдохновение и сюжеты в феодальном Средневековье.

Но значение этой книги не ограничивается только влиянием на литературное и художественное творчество. Ее влияние ска­зывается даже на работах историков. Среди них Огюстен Тьерри, один из отцов-основателей французской исторической школы; он был первым, кто написал об «Айвенго» в историческом жур­нале и привлек внимание к основной проблеме романа: разделе­нию Англии на два лагеря и противостоянию саксонцев и нор­маннов после завоевания королевства герцогом Вильгельмом Нормандским, ставшим английским королем в 1066 году. На­чиная с 1825 года Огюстен Тьерри, выпускник Высшей нормаль­ной школы, преподаватель, пионер научной истории, публикует первый из своих великих трудов — «Историю завоевания Англии норманнами, с изложением его причин и последствий для Англии, Шотландии, Ирландии и континентальной Европы от древности до современности»635, внушительное обобщающее историческое исследование, толчком к созданию которого послужил роман Вальтера Скотта. Профессиональный историк не только не ставит под сомнение исторические декорации, выстроенные романистом (которые все-таки в значительной части были плодом воображе­ния последнего) — непримиримое противостояние побежденных саксонцев и норманнов-победителей, которое продолжается спу­стя сто двадцать восемь лет после завоевания Англии Вильгель­мом Завоевателем! — но подтверждает, объясняет, развивает и документально обосновывает большинство исторических вопро­сов, затронутых Скоттом, часть из которых скорее вышли из-под пера фантазирующего поэта, нежели ученого, придерживающе­

г о

Средневековье «Айвенго»

гося фактов. До той поры история всегда служила источником вдохновения для романтической литературы, и зачастую доволь­но плодотворным. Теперь же романтическое произведение стало мощнейшим источником вдохновения для научной дисциплины — истории.

На протяжении примерно двух поколений «Айвенго» вызывал всеобщее восхищение; затем, в 1860-х годах появилась первая критика. Прежде всего она исходила от университетских исто­риков, которые подметили в романе ряд ошибок и анахронизмов: некоторые были не очень существенными и касались «трубадур-ской» атмосферы всей первой части книги, другие были более грубыми и необъяснимыми: например, чтение печатной душеспа­сительной книги, письмо, написанное на листе бумаги, появление монаха-францисканца. Вальтер Скотт, человек широчайшей куль­туры, вероятно, писал данные фрагменты второпях и забыл, что действие книги происходит в конце XII века. Как бы то ни было, но вскоре его стали критиковать не только по мелочам, но и по существу: в частности, критика ополчилась против образа Ри­чарда Львиное Сердце, фигуры спорной в отношении и личных, и королевских качеств, и, главным образом, против идеи разде­ления английского народа на саксонцев и норманнов. Зарождаю­щаяся позитивистская история не находила никаких следов это­го так называемого раскола в источниках после 1100-1120 года. И упрекала Скотта в том, что он просто-напросто перенес его более чем на век позже, чтобы отразить в своем повествовании момент рождения и объединения английской нации636. Эта кри­тика обоснованна, но вольное обхождение с историей и хроно­логией, которое позволяет себе шотландский писатель-англофил, страдающий от непримиримой вражды между англичанами и шотландцами, по-прежнему актуальной и в его время, вполне понятно. Скотт — шотландец, живущий на юге, рядом с англий­ской границей; кроме того, это человек, любящий порядок, сто­ронник сильной центральной власти; наконец, он связан друже­скими узами с регентом, а затем королем (с 1820 года) Георгом IV. Этими, а также некоторыми другими причинами объясняется тот факт, что он мечтает об Объединенном Королевстве, которое действительно было бы объединенным, а также о том, чтобы Англия и Шотландия теснее были бы связаны между собой через

359

Эхо ТРАДИЦИИ

фигуру монарха. В этом смысле роман «Айвенго», центральным героем которого по сути является Англия — Англия разделенная, которую сможет объединить только король Ричард, вернувшийся из плена, — это роман воинствующий.

В 1870-х годах литературное влияние «Айвенго» пошло на убыль. Романтическое Средневековье отходило на задний план, по крайней мере в литературе, а исторический роман не считал­ся больше основным жанром. В конце XIX века некоторые исто­рики английской литературы уже не считали Вальтера Скотта писателем первого плана, а многие исследователи его творчества отныне расценивали «Айвенго» как второстепенное произведение, которое уступает и «Уэверли», и даже стихотворным произведе­ниям его юности. Повествование, по их мнению, плохо прострое­но, характеры персонажей — упрощены, диалоги — выспренны, стиль — витиеват и небрежен, беспрестанные сравнения с со­временной автору эпохой выглядят устарело и неуместно. Неуме­ренные похвалы отныне уступили место несдержанным нападкам. Самый жесткий выпад последовал со стороны критика Джозефа Э. Данкена, который не понимал, почему книга пользуется такой популярностью, и считал, что это произведение относится, в сущ­ности, к детской литературе: "a romantic tale for boys"637, «ро­мантическая сказка для мальчиков». Убийственная фраза, кото­рая получила большую известность, чем тот, кто ее написал, и нанесла роману Скотта немалый ущерб.

Образцовое Средневековье

А ведь и впрямь, начиная с 1900-х годов, выходит масса со­кращенных версий, рассчитанных на юношество, как на англий­ском языке, так и в переводах, что только лишний раз подрывает уважение к произведению в глазах литературной и университет­ской критики. Дискредитация романа ощущается и по сей день, и проявляется это различными способами. Так, например, на­учная литература, посвященная «Айвенго», весьма ограниченна: просто поразительно, что столь прославленной книге посвящено так мало научных исследований; читательское восприятие про­изведения и мнение о нем литературных критиков расходятся просто до неприличия, по крайней мере разрыв между ними со-

360

Средневековье «Айвенго»

вершенно очевиден638. Стоит отметить и тот факт, что в книжных магазинах некоторых стран сегодня трудно найти полное издание или полный перевод текста «Айвенго». Именно так дело обстоит во Франции, где в продаже можно найти только сокращенные версии, предназначенные для юных читателей. Последнее полное издание текста на французском вышло в 1970 году639 и было быстро распродано. Больше оно не переиздавалось, и до сего дня произведение ни разу не выходило массовым изданием640.

И опять перед нами резкий контраст: историки литературы относятся к «Айвенго» с пренебрежением, зато публике книга нравится, нравится история, которая в ней рассказывается, нра­вятся персонажи, которые в ней изображены. Последние стали едва ли не мифологическими фигурами, подобно Дон Кихоту и Санчо Панса, героям «Трех мушкетеров» или некоторым персо­нажам Гюго, Достоевского, Пруста или Набокова. Айвенго, Ре­бекка, Буагильбер известны всем, но кто из нас действительно узнал об их приключениях из оригинального текста Скотта? В американских библиотеках в 1880-1890 годах «Айвенго» оста­вался по-прежнему самым читаемым романом. Но можно ли сказать то же самое о 1920-х? Наверное, нет. А о 1950-х тем паче. А кто читает «Айвенго» сегодня? Никто или почти никто. Но, справедливости ради, кто сегодня читает «Дон Кихота» или «Трех мушкетеров», не считая тех, кто уже их прочитал и спустя годы решил перечитать?

Однако даже если «Айвенго» больше не читают, это произве­дение — как вообще всякий шедевр — тем не менее продолжа­ет оказывать влияние, в частности, на выбор профессии будущи­ми медиевистами. И здесь я хотел бы привести два свидетельства, одно — историографическое, другое — из личных наблюдений.

В опросе, проведенном в 1983-1984 годах журналом "Mé­diévales" среди молодых исследователей и признанных историков, фигурировал вопрос: «Откуда у вас появился интерес к Средне­вековью?» Среди примерно трехсот опрошенных треть утверж­дали, что рано пробудившемуся интересу к Средним векам они обязаны «Айвенго», будь то книга (как правило, в версии для юношества), будь то фильм «Айвенго» режиссера Ричарда Торпа с участием Роберта Тейлора, Джоан Фонтейн и Элизабет Тейлор в главных ролях, который вышел на экраны в 1952 году641. Этот

361

Эхо ТРАДИЦИИ

голливудский фильм, не особо уважаемый историками кино, имел ошеломительный международный зрительский успех, и, на мой взгляд, это один из лучших когда-либо снятых фильмов, посвя­щенных средневековой эпохе. Пейзажи, замки, костюмы, гербы, декорации и общая атмосфера достоверно отражают историче­скую реальность или, по крайней мере, тот образ исторической реальности, который соответствует нашим представлениям. И за счет этой достоверности зритель погружается в знакомый и одно­временно сказочный мир. Мне очень жаль, что словари и книги по истории американского кино столь презрительно отзываются об этом фильме. Тем более что для меня, как и для многих дру­гих медиевистов моего поколения, с этого фильма началось увле­чение Средневековьем. В 1950-х годах я каждое лето проводил в маленьком бретонском городке, там у меня был приятель, ба­бушке которого принадлежал местный кинотеатр. Так в восемь лет я по знакомству за одну неделю умудрился посмотреть фильм Ричарда Торпа четыре или пять раз, и он, без сомнения, опреде­лил мое будущее призвание. Это, конечно, всего лишь занятный случай из жизни, но как показывает опрос журнала "Médiévales", на который я сослался чуть выше, этот пример не единичен. Кстати говоря, это было характерно и для поколения, родивше­гося до войны: зачастую именно книга Вальтера Скотта пробуж­дала интерес к Средним векам и становилась первым подступом к тому, что впоследствии развивалось в профессию и даже страсть. Этот путь прошли наши самые выдающиеся историки. Так, Жак Ле Гофф совсем недавно в беседе с Жаном-Морисом де Монреми рассказал, как в возрасте двенадцати лет открыл для себя среди «обширных лесов, покрывавших большую часть красивейших холмов, лежащих между Шеффилдом и веселым городом Донкастером642», то самое Средневековье, что вышло из-под пера Вальтера Скотта. Почему эта книга имела такое мотивирующее значение? Почему начиная с 1820-х годов «Ай­венго» поколение за поколением очаровывал читателей, взрослых и юных, мужчин и женщин, британцев, американцев, европейцев и даже азиатов?

Это очарование, возможно, происходит оттого, что шедевр Вальтера Скотта не является по сути ни исторической книгой, ни романом. Впрочем, автор этого и добивался. На титульном

362

Средневековье «Айвенго»

листе первого издания, как мы видели, он особо уточняет, что это "A romance", a не "A novel", то есть «фантазия», а не «роман». Для него «Айвенго» — вымышленное произведение; однако дей­ствие этого вымышленного произведения четко вписывается в конкретный момент английской истории — полностью уклады­ваясь в десять дней, — а предметом изображения становится судьба нескольких людей, разворачивающаяся на фоне здесь и сейчас рождающейся истории и складывающейся нации. Он ста­вит перед собой не только чисто развлекательную цель; он также стремится преподнести урок, так как, по его мнению, любое вы­мышленное историческое повествование несет в себе педагоги­ческое значение.

Кроме того, для читателей Скотта, по крайней мере, тех, кто прочитал его произведение не в 1820-х годах, а позже, и подчас намного позже, «Айвенго», по всей видимости, приобрел со вре­менем все мотивы и архетипические черты, свойственные тради­ционной сказке: исходная конфликтная ситуация, с массой за­претов и противопоставлением положительных и отрицательных героев; затем драматическое развитие, связанное с нарушением запретов (сын не подчиняется отцу, младший брат узурпирует трон старшего, юные любящие сердца не могут соединиться); наконец, наказание предателей, божественное правосудие, воз­вращение на трон настоящего короля и женитьба героев. Тут есть все, и все организовано на основе нескольких инвариантов, как в сказочном типе сюжета. Придерживаясь этих нескольких базовых схем, любой из нас сможет рассказать сюжет «Айвенго» на свой манер, при этом не исказив его: как раз в этом и состо­ит сущностная особенность сказки.

Кроме того, все темы и мотивы, которые делают Средневеко­вье Средневековьем, уже присутствуют в книге: не только турнир, крестовый поход и осада укрепленного замка, но также король в плену, выкуп, рыцари, тамплиеры, люди вне закона, процесс против колдуньи, — все описано и изображено в мельчайших подробностях (оружие и доспехи, одежда, цвета, гербы, замки, обстановка) и в точности соответствует тем образам Средневе­ковья, которые запечатлены в сознании каждого читателя, — об­разам увиденным, воспринятым, искаженным и воображаемым. Остается только выяснить, является ли «Айвенго» источником

363

Эхо ТРАДИЦИИ

этого воображаемого Средневековья, которое в большей или меньшей степени является общим для всех, или же истоки его коренятся в более раннем времени, а книга великого писателя просто-напросто выполнила роль катализатора и послужила рас­пространению воображаемого образа. Будущие исследования должны попытаться ответить на этот сложный вопрос.

У меня же, однако, складывается впечатление, что большин­ство схем и тем, вокруг которых Скотт организует свое повество­вание, уже присутствовали в коллективном воображаемом за­долго до того, как он их использовал. Он, конечно, несколько расширил материал, но совершенно не изменил его структуру. Это архетипическое, незыблемое Средневековье, пришедшее из прошлого, отчасти из самой средневековой эпохи, отчасти из XVII и XVIII веков. Конечно, последние работы историков изменили образ Средневековья во многих отношениях (к при­меру, в отношении таких вопросов, как феодальная система или происхождение знати), но по существу они никогда не ставили его под сомнение. И что бы собой ни представляли их передовые гипотезы, вполне вероятно, что и в будущих своих трудах исто­рикам не удастся кардинально его пересмотреть. Нужно ли об этом сожалеть? Стоит ли возмущаться тем, что архетипическое Средневековье подчас сильно расходится с исторической правдой (или тем, что под таковой подразумевается)? Конечно, нет. С одной стороны, потому что воображаемое всегда является частью действительности, и то самое воображаемое Средневеко­вье, которое запечатлено в нашем сознании, вполне реально, сколь бы этот образ ни был аффективным или фантазийным: оно существует, мы его чувствуем, мы его переживаем. С другой стороны, потому что историческая правда подвижна, и цель на­учного исследования — не зафиксировать ее раз и навсегда, а очертить и понять, как она изменяется. В этой связи я бы хотел в заключение процитировать фразу Марка Блока, фразу, которую историку следовало бы постоянно иметь в виду, что бы он ни изучал, о чем бы он ни размышлял:

«История — это не только то, что произошло, но и то, что из этого сделали643».

источники

Семнадцать предложенных здесь глав отражают результат моих исследо­ваний и преподавательского опыта за последние тридцать лет. Все затронутые в них темы изначально являлись предметом моих семинаров в Практической школе высших исследований и Высшей школе социальных наук. Затем этот материал был опубликован в виде статей в различных журналах, сборниках по материалам конференций и коллективных трудах. Для настоящего издания они были пересмотрены, дополнены, переработаны и отчасти переписаны. Я также постарался обновить библиографию, представленную в примечаниях. Ниже дается список изданий, в которых были опубликованы первые редакции предложенных исследований:

Средневековый символ: Symbole / / J. Le Goff et J.-С. Schmitt, dir., Dictionnaire raisonné de l'Occident médiéval, Paris, 1999, p. 1096-1112.

Судебные процессы над животными: Une justice exemplaire: les procès intentés aux animaux (XIIIe-XVIe s.) / / Cahiers du Léopard d'or, vol. 9, 2000 (Les Rituels judiciaires), p. 173-200.

Коронование льва: Quel est le roi des animaux? / / Le Monde animal et ses représentations au Moyen Age, Actes du XVe congrès de la Société des historiens médiévistes de l'enseignement supérieur public (Toulouse, 1984), Paris, 1985, p. 133-142; Pourquoi tant de lions dans l'Occident médiéval / / // mondo animale. The World of Animals (Micrologus, VIII, 1-2), Turnhout-Sismel, 2000, t. I, p. 11-30.

Охота на кабана: La chasse au sanglier. Histoire d'une dévalorisation (IVe-XIVe

siècle) / / A. Paravicini Bagliani et B. Van den Abeele, dir., La Chasse au Moyen Age. Société, traités, symboles, Florence, 2000 (Micrologus'Library, vol. 5), p. 7-23.

365

Источники

Свойства дерева: La forêt médiévale: un univers symbolique / / A. Chastel, dir., Le Château, La Chasse et la Forêt. Les cahiers de Commarque, Bordeaux, 1990, p. 81-98; Introduction à la symbolique médiévale du bois / / Cahiers du Léopard d'or, vol. 2, 1993, p. 25-40.

Цветок для короля: Le roi des lis. Emblèmes dynastiques et symboles royaux / / Archives nationales, Corpus des sceaux français du Moyen Age, t. II, Les sceaux des rois, Paris, 1991, p. 35-48; Une fleur pour le roi. Jalons pour une histoire de la fleur de lis au Moyen Age / / Cahiers du Léopard d'or, vol. 6, 1997, p. 113— 130.

Увидеть цвета Средневековья: Une histoire des couleurs est-elle possible? / / Ethnologie française, vol. 20/4, octobre-décembre 1990, p. 368-377; Voir les couleurs au XHIe siècle / / Micrologus. Natura, scienze e società medievali, vol. 6/2 , 1998, p. 147-165; Voir les couleurs du passé: anachronismes, navetés, surlectures / / L. Gerbereau, dir., Peut-on apprendre à voir?, Paris, 1999, p. 232-244.

Рождение черно-белого мира: L'Eglise et la couleur des origines à la Ré­forme / / Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 147, 1989, p. 203-230; La Réforme et la couleur / / Bulletin de la Société d'histoire du protestantisme français, t. 138, juillet-septembre 1992, p. 323-342; Les Cisterciens et la couleur au Xlle siècle / / L'Ordre cistercien et le Berry (colloque, Bourges, 1998), Cahiers d'archéologie et d'histoire du Berry, vol. 136, 1998, p. 21-30.

Средневековые красильщики: Jésus chez le teinturier. Couleurs et teintures dans l'Occident médiéval, Paris, 1998.

Рыжий: Tous les gauchers sont roux / / Le Genre humain, vol. 16-17, 1988, p. 343-354.

Рождение гербов: L'apparition des armoiries en Occident: état du problème / / Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 134, 1976, p. 281-300; Du masque au totem: le cimier héraldique et la mythologie de la parenté / / Razo. Cahiers du centre d'études médiévales de Nice, t. 7, 1985, p. 101-116; La naissance des armoiries / / Cahiers du Léopard d'or, vol. 3, 1994, p. 103-122.

От герба к флагу: Du vague des drapeaux / / Le Genre humain, n° 20, 1989, p. 119-134; L'emblème fait-il la nation? De la bannière à l'armoirie et de l'armoirie au drapeau / / R. Babel et J.-M. Moeglin, dir., Identité régionale et conscience nationale en France et en Allemagne du Moyen Age à l'époque moderne, Sigmaringen, 1997, p. 193-203.

Появление шахмат в Западной Европе: L'Echiquier de Charlemagne. Un jeu pour ne pas jouer, Paris, 1990.

Играя в короля Артура: L'enromancement du nom. Enquête sur la diffusion des noms de héros arthuriens à la fin du Moyen Age / / J.-C. Payen et M.

366

Источники

Pastoureau, dir., Les Romans de la Table Ronde, la Normandie et au-delà, Condé-sur-Noireau, 1987, p. 73-84.

Бестиарий Лафонтена: Le bestiaire de La Fontaine / / С Lesage, dir., Jean de La Fontaine, exposition, Paris, BNF, 1995, p. 140-146.

Черное солнце меланхолии: Soleil noir et flammes de sable. Contribution à l'héraldique nervalienne: El Desdichado // Bulletin du bibliophile, fasc. 3, 1982, p. 321-338.

Средневековье «Айвенго»: Ivanchoé. Un Moyen Age exemplaire / / Le Moyen Age à livres ouverts, Actes du colloque de Lyon (24-25 septembre 2002), Paris, 2003, p. 15-24.

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

1. Тайная вечеря. Молитвенник императора Генриха II (Райхенау, 1012). Мюнхен, Баварская государственная библиотека, Gm 4452, fol. 105 v.

2. Тайная вечеря. Молитвенник (южная Германия, ок. 1160-1170). Вена, Австрийская национальная библиотека, Cod. 1244, fol. 176 v.

3. Тайная вечеря. Псалтырь (Бавария (?), ок. 1230-1240). Мельк (Австрия), Монастырская библиотека, Cod. lat. 1903, fol. 11 v.

4. Взятие Христа под стражу. Книга Мадам Марии Оно, ок. 1285-1290). Париж, Национальная библиотека Франции, ms. nouv. acq. fr. 16251, fol. 33 v.

5. Взятие Христа под стражу. Деталь витража церкви св. Петра в Вимпфен-им-Таль, Гессен (ок. 1290). Дармштадт, Гессенский муниципальный му­зей.

6. Убийство Авеля Каином. Премонстрантская библия из Нотр-Дам-дю-Парк близ Лёвена (Брабант, 1148). Лондон, Британская библиотека, Ms. Add. 14788, fol. 6 v.

7. Гербовые знамена из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335). Цюрих, Швейцарский национальный музей.

8. Гербовые знамена в рукописи "Codex balduinum" (Трир, ок. 1335-1340). Кобленц, Главный муниципальный архив, Cod. germ. 3, fol. 28.

9. Битва при Гастингсе. Ковер из Байё (ок. 1080). Фрагмент. 10. Битва при Гастингсе. Ковер из Байё (ок. 1080). Фрагмент. 11. Шахматная фигура из слоновой кости (Салерно, ок. 1080-1100). Париж,

Национальная библиотека Франции, музей Кабинета медалей. 12. Фрагмент надгробного камня с гербом Гвельфов (Бавария, конец XII века).

Мюнхен, Баварский национальный музей, Inv. M 121.

369

Список иллюстраций

13. Печать принца Людовика, сына короля Филиппа Августа (1211, матрица вырезана, вероятно, в 1209 году). Слепок: Париж, Национальный архив, Исторический центр Национального архива, Печати А 1.

14. Печать Гуго IV, герцога Бургундии, привешенная к документу, датирован­ному 1234 годом. Слепок: Париж, Национальный архив, Исторический центр Национального архива, Печати DD 469.

15. Печать Ги VI, графа де Форез, привешенная к документу, датированному 1242 годом. Слепок: Париж, Национальный архив, Исторический центр Национального архива, Печати DD 676.

16. Печать города Лилля, украшенная «говорящей» лилией и привешенная к документу, датированному 1199. Слепок: Париж, Национальный архив, Исторический центр Национального архива, Печати DD 5599.

17. Печать Ланселота Хаварда, нормандского крестьянина, привешенная к акту, датированному 1272 годом. Слепок: Париж, Национальный архив, Исторический центр Национального архива, Печати N 1116.

18. Вымышленные говорящие гербы из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335). Цюрих, Швейцарский национальный музей.

19. Говорящий герб с ребусом из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335). Цюрих, Швейцарский национальный музей.

20. Нашлемники из «Гербовника Конрада Грюненберга» (Констанц, 1483). Берлин, Секретный государственный архив (Берлин-Далем), Гравюрный кабинет, Cod. germ. 12, fol. 142 ν (по факсимиле: R. von Alcantara-Stillfried und A. M. Hildebrandt, Görlitz, 1875-1884, Bd. 3, Abb. 237).

21. Нашлемники из «Гербовника Конрада Грюненберга» (Констанц, 1483). Берлин, Секретный государственный архив (Берлин-Далем), Гравюрный кабинет, Cod. germ. 12, fol. 167 (по факсимиле: R. von Alcantara-Stillfried und Α. Μ. Hildebrandt, Görlitz, 1875-1884, Bd. 3, Abb. 245).

22. Надгробная плита Жоффруа Плантагенета, графа Анжу и герцога Норман­дии (ум. 1151), выполненная в технике эмали ок. 1155-1160 гг. и прежде находившаяся в кафедральном соборе Ле-Мана. Ле-Ман, музей Тессе.

23. Жан Клеман, сеньор Меца в Гатине, маршал Франции, принимающий ориф­ламму из рук Святого Дионисия. Витраж Шартрского собора (ок. 1225-1230). Шартр, собор, южный трансепт.

24. Гербы короля Франции и князей с изображением лилий из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435): основные «бризуры» на гербах королевского дома Франции в XIV-XV веках. Париж, Библио­тека Арсенала, ms. 4790, fol. 54.

25. Нормандские гербы конца XIII века, зарисованные полтора века спустя в «Большом гербовнике ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435). Париж, Библиотека Арсенала, ms. 4790, fol. 64 v.

370

Список иллюстраций

26. Король Франции в парадном геральдическом облачении. Конный портрет из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435). Париж, Библиотека Арсенала, ms. 4790, fol. 47 v.

27. Нашлемник с драконом. Конный портрет короля Арагона из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435). Париж, Библиотека Арсенала, ms. 4790, fol. 108.

28. Нашлемник с Мелюзиной. Конный портрет Жана, бастарда герцога Люк­сембургского, графа Сен-Поля, рыцаря Золотого Руна, представленный в «Малом гербовнике ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1438-1440). Париж, Национальная библиотека Франции, ms. Clairambault, fol. 1312, fol. 282.

29. Нашлемник с разорванным сердцем. Конный портрет Жака де Кревкёра, рыцаря Золотого Руна, представленный в «Малом гербовнике ордена Зо­лотого Руна» (Лилль, ок. 1438-1440). Париж, Национальная библиотека Франции, ms. Clairambault, fol. 1312, fol. 289.

30. «Манесский кодекс», Генрих фон Фельдеке, библиотека Гейдельбергского университета, Cpg 848, fol. 30.

31. «Манесский кодекс», Вальтер фон дер Фогельвейде, библиотека Гейдель­бергского университета, Cpg 848, fol. 124.

32. «Манесский кодекс», Отто цум Турме, библиотека Гейдельбергского уни­верситета, Cpg 848, fol. 194.

33. «Манесский кодекс», Рейнмар Скрипач, библиотека Гейдельбергского уни­верситета, Cpg 848, fol. 312.

34. «Манесский кодекс», Герцог фон Анхальт, библиотека Гейдельбергского университета, Cpg 848, fol. 17.

35. «Манесский кодекс», Конрад фон Альштеттен, библиотека Гейдельбергско­го университета, Cpg 848, fol. 249 v.

36. «Манесский кодекс», Герцог Генрих фон Бреслау, библиотека Гейдельберг­ского университета, Cpg 848, fol. 11 v.

37. «Манесский кодекс», Фридрих фон Хаузен, библиотека Гейдельбергского университета, Cpg 848, fol. 116.

ПРИМЕЧАНИЯ

Средневековый символ

1 Это констатировали еще участники международной недели в Сполето в 1976 г., посвященной символике раннего Средневековья. См.: Simboli е sim-bologia nell'alto Medioevo. Spoleto, 1976, t. Il, p. 736-754 (Settimane di Stu­dio del Centro italiano di studi sull'alto Medioevo, vol. 23).

2 По поводу умозрительной символики высшего порядка, о которой мало говорится в этой книге, но которой посвящена обширная литература, я от­сылаю к прекрасной статье: Chydenius J. La théorie du symbolisme médiéval (1960), trad. fr. / / Poétique, n° 23, 1975, p. 322-341. О трудностях сегодняш­него восприятия, изучения и понимания средневековых символов см. также наблюдения в: Ladner G. Medieval and Modern Understanding of Symbolism: A Comparison // Speculum, vol. 54, 1979, p. 223-256.

3 В качестве примера стоит упомянуть работы Перси Эрнста Шрамма, в особенности его большой труд: Schramm P. E. Herrschaftszeichen und Sta­atssymbolik. Stuttgart, 1954-1956, vol. 3.

4 Принцип функционирования средневекового мышления по аналогии осо­бенно хорошо изложен Ж. Ле Гоффом: Le Goff J. La Civilisation de l'Occident médiéval. Paris, 1964, p. 325-326. (Перевод на русский: Ле Гофф Ж. Цивили­зация средневекового Запада. Екатеринбург, 2005. С. 400-401. — Прим. пе-рев.).

5 Pastoureau M. Bleu. Histoire d'une couleur. Paris, 2000, p. 114-122.

Животное

6 Delort R. Les animaux ont une histoire. Paris, 1984. Книга имела успех; в нее вошел материал ряда статей, публиковавшихся ранее.

7 Это часто цитируемый пассаж (которой я сильно сократил) из: Apologia ad Guillelmum abbatem // Leclercq J., Talbot С. H., Rochais H. (a cura di) S. Bernardi opera. Roma, 1977, t. Ill, p. 127-128.

373

Примечания

8 Sperber D. Pourquoi l'animal est bon à penser symboliquement // L'Hom­me, 1983, p. 117-135.

9 О переодевании в животных: Pastoureau M. Nouveaux regards sur le monde animal à la [in du Moyen Age // Micrologus. Natura, scienze e società medievali, vol. 4, 1996, p. 41-54.

10 Корпус аристотелевских сочинений о животных был переведен с араб­ского на латинский Михаилом Скотом в Толедо примерно к 1230 г.; он же несколькими годами ранее взялся за перевод комментариев Авиценны к этим сочинениям. Примерно через одно поколение все эти тексты (некоторые пас­сажи практически в неизменном виде) Альберт Великий включил в свой труд «О животных». Однако некоторые главы из этого корпуса были уже известны и переводились с конца XII в. О том, как на Западе были заново открыты со­чинения Аристотеля по естественной истории, см.: Van Steenberghen F. Aris­totle in the West. The Origins of Latin Aristotelianism. Louvain, 1995; Id., La Philosophie au XIIIe siècle, 2e éd. Louvain, 1991; Lohr C. H. The Medieval Interpretation of Aristotle. Cambridge, 1982. О единстве живого мира в систе­ме Аристотеля: Pellegrin P. La Classification des animaux chez Aristote. Sta­tut de la biologie et unité de l'aristotélisme. Paris, 1982.

11 Рим 8:21. 12 Начиная с самого Фомы Аквинского. См.: Domanyi T. Der Römerbrief-

kommentar des Thomas von Aquin. Bern und Frankfurt, 1979, S. 218-230. 13 Это замечание приписывается Гильому Овернскому, епископу Парижа

(1228-1249), но оно также появляется в проповеди (ок. 1230-1235), которая, вероятно, принадлежит не ему. См.: Quentin A. Naturkenntnisse und Naturan­schauungen bei Wilhelm von Auvergne. Hildesheim, 1976, S. 184.

14 Ibid., S. 126-127. См. также: Vanneste A. Nature et grâce dans la théolo­gie de Guillaume d'Auvergne... // Ephemerides theologicae lovanienses, t. 53, 1977, p. 83-106.

15 Среди не очень обширной и порой не оправдывающей ожиданий лите­ратуры (особенно написанной на французском) в первую очередь стоит ука­зать: von Amira К. Thierstrafen und Thierprocesse // Mitteilungen des Instituts für Österreichische Geschichtsforschung (Innsbruck), Bd. 12, 1891, S. 546-606; Evans E. P. The Criminal Prosecution and Capital Punishment of Animals. London, 1906; Berkenhoff H. A. Tierstrafe, Tierbannung und rechtsrituelle Tier­tötung im Mittelalter. Leipzig, 1937; Chêne С, Juger les vers. Exorcismes et procès d'animaux dans le diocèse de Lausanne (XV-XVIe siècles). Lausanne, 1995 (Cahiers lausannois d'histoire médiévale, vol. 14). В двух статьях представ­лен краткий историографический очерк по материалам XIX-XX вв.: Hyde W. W. The Prosecution of Animals and Lifeless Things in the Middle Age and Modern Times // University of Pennsylvania Law Review, t. 64, 1916, p. 696-730; Cohen E. Law, Folklore and Animal Lore // Past and Present, t. 110, 1986, p. 6-37 (в основном о процессах против грызунов, червей и насекомых).

16 Недавние примеры таких сочинений на французском: Dietrich G. Les Procès d'animaux du Moyen Age à nos jours. Lyon, 1961; Rousseau M. Les

374

Примечания

Procès d'animaux. Paris, 1964; Vartier J. Les Procès d'animaux du Moyen Age à nos jours. Paris, 1970.

17 Все примеры ранее середины XIII в., приводимые различными авторами, весьма сомнительны; при современном состоянии знаний их следует исклю­чить из корпуса изучаемых материалов. Самый ранний документально засви­детельствованный процесс, проходивший во Франции, датируется 1266 г. Он касается свиньи, которую сожгли заживо за то, что она убила и сожрала ре­бенка в Фонтене-о-Роз (на территории, принадлежащей парижскому аббат­ству Святой Женевьевы). См.: Abbé Lebœuf. Histoire du diocèse de Paris. Paris, 1757, t. IX, p. 400-401.

18 В основательно подкрепленном документами (что вообще встречается редко) исследовании по теме — Menabrea L. De l'origine, de la forme et de l'esprit des jugement rendus au Moyen Age contre les animaux // Mémoires de la Société royale académique de Savoie, vol. 12, 1846, p. 3-161 — большин­ство примеров касается альпийских областей. В этом исследовании — как и во всех работах по Альпам — больше внимания уделяется процессам, воз­бужденным против грызунов, насекомых и червей, которые угрожают урожа­ям, чем делам против крупных домашних животных, ставших причиной смер­ти мужчины, женщины или ребенка.

19 Давно известная исследователям история фалезской свиньи никогда не становилась предметом подробного изучения или хотя бы темой серьезной статьи и не выходила за рамки простого упоминания или анекдота. Вместе с тем она ставит перед историком столько сложных и незаурядных вопросов, что заслуживает отдельного исследования. А пока оно не написано см.: Cha-range J. Dictionnaire des titres originaux... Paris, 1764, t. II, p. 72-73; Sta­tistique de Falaise Falaise, 1827, t. I, p. 63; Berriat de Saint-Prix M. Rapport et recherches sur les procès et jugements relatifs aux animaux // Mémoires et dissertation sur les antiquités nationales et étrangères, t. 8, 1829, p. 403-450 (a именно p. 427); Evans E. P. The Criminal Prosecution..., op. cit., p. 287.

20 Я обязан любезности каноника Пьера Фламана, бывшего архивиста дио­цеза Се и бывшего президента Исторического и археологического общества департамента Орн, который предоставил мне доступ к материалам двух досье, составленных около 1880 г. нормандским ученым кюре Пьером Ренаром, в ко­торых излагались «любопытные факты и необычные истории», случившиеся в диоцезах Авранш, Се и Байё.

21 Charange J. Dictionnaire..., op. cit., t. II, p. 72. 22 Père G. Langevin. Recherches historiques sur Falaise. Supplément. Fa­

laise, 1826, p. 12-13. 23 Ibid., p. 13. О церкви и ее истории см. также: Germain P. Visitons Fa­

laise. L'église de la Sainte-Trinité. Condé, 1992. В настоящее время (октябрь 2003) обсуждаются проекты по восстановлению изображения, скрытого под слоями извести и штукатурки.

24 Charange J. Dictionnaire..., op. cit., t. II, p. 72. 25 Ibid., p. 73.

375

Примечания

26 d'Addosio С. Bestie delinquenti. Napoli, p. 286-290; Evans Ε. P. The Criminal Prosecution..., op. cit., p. 298-303.

27 Подобные задачи ставит перед собой Р. Мюшембле в работах, касающих­ся Нового времени. См.: Muchembled R. Le Temps des supplices. De l'obéis­sance sous les rois absolus. Paris, 1992. Подробнее также см.: Carbasse J.-M. La peine en droit français des origines au XVIIe siècle / / Recueil de la Société Jean Bodin, t. 56/2, Bruxelles, 1956, p. 157-172.

28 Evans E. P. The Criminal Prosecution..., op. cit., p. 156-157. 29 d'Addosio С Bestie delinquenti, op. cit.; Tobler G. Tierprozesse in der

Schweiz Bern, 1893; Kerdaniel Ε. L. Les Animaux en justice. Procédures en ex­communication Paris, 1908; Berkenhoff H. A. Tierstrafe, Tierbannung..., op. cit. (прим. 15).

30 von Amira K. Thierstrafen und Thierprocesse, art. cit. (прим. 15). 31 Кроме Бартелеми де Шаснё, о котором речь пойдет ниже, укажем: Pape G.

Decisiones. Grenoble, 1490 (см. особенно материалы к quaestio 238: si animal brutum delinquat, sicut quandoque faciunt porci qui comedunt pueros, an de-beat mori? Die quod sit — «если неразумное животное совершило преступле­ние, какие иногда совершают свиньи, пожирающие детей, заслуживает ли оно смерти? Я отвечу утвердительно»); Duret J. Traicté des peines et amendes tant pour les matières criminelles que civiles. Lyon, 1573, 2e éd., Lyon, 1603, p. 436-443; Ayrault P. L'Ordre, formalité et instruction judiciaire, 4e éd., Paris, 1610, p. 602 sq. Эти три труда постоянно переиздавали вплоть до конца Старого режима. Среди многочисленных трудов ученых XIX в., в которых представле­на подборка дел, тяжб и процессов, интересных для нашей темы с той или иной точки зрения, обратим внимание на: Dumont С. E. Justice criminelle des duchés de Lorraine et de Bar. Nancy, 1848, 2 vol.

32 Pons L. Barthélémy de Chasseneuz. Paris, 1879, p. 46; Pignot L. Un juri-consulte du XVIe siècle. Paris, 1881, p. 112.

33 Chassenée. Consilia. Lyon, 1531, Ire partie, § "De excommunicatione ani-malium et insectorum".

34 Приведено в: Berriat de Saint-Prix M. Rapport et recherches sur les pro­cès et jugements relatifs aux animaux, art. cit.; повторяется в: Evans E. P. The Criminal Prosecution..., op. cit., p. 265.

35 Э. П. Эванс, ibid., упоминает о нескольких свидетельствах, но все они не очень достоверны. См. также: Poullain de Saint-Foix E. Œuvres complètes. Paris, 1778, t. II, p. 167, et t. IV, p. 97.

36 Brillon P. J. Dictionnaire de jurisprudence. Lyon, 1786, t. V, p. 80 ("Ani­mal"); Franklin A. La Vie privée d'autrefois, du XIIe siècle au XVIIe siècle: les animaux. Paris, 1899, t. II, p. 267-268.

37 Giraud A. Procédures contre les chenilles et autres bêtes nuisibles // Bulletin de la Société départementale d'archéologie et se statistique de la Drôme, t. I, 1866, p. 100-102.

38 Menabrea. De l'origine..., art. cit., (прим. 18), p. 148-161.

376

Примечания

39 Об этом и некоторых других случаях: Desnoyer J. L'excommunication des insectes et autres animaux nuisibles à l'agriculture // Bulletin du Comité historique des documents écrits de l'Histoire de France, t. 4, 1853, p. 36-54.

40 Bavoud F. L'exorcisme des insectes au XVIIIe siècle dans de diocèse de Besançon // Mémoires de la Société d'émulation du Doubs, t. 6, 1937, p. 99-113.

41 В Альпах самое раннее свидетельство о таком процессе относится к 1338 г., в деле фигурирует саранча, опустошившая земли в районе Больцано в Южном Тироле. См.: Äusserer К. Die Bozner Chronik und ihre Nachrichten zur Geschichte der Stadt Bozen // Der Schiern. Bd. 12, 1922, S. 386-393. О подобных бедствиях в Средиземноморье: Delort R. Les animaux ont une histoire, op. cit., p. 169-186; Arbel B. Sauterelles et mentalités: le cas de la Chypre vénitienne // Annales. ESC, vol. 44, septembre-octobre 1989, p. 1057-1074.

42 Chêne С Juger les vers, op. cit. (прим. 15). Изученные материалы от­носятся к 1452-1536 гг.

43 Little L. К. Formules monastiques de malédiction au IXe et au XIe siè­cle / / Revue Mabillon, t. 58, 1970-1975, p. 377-399; Id., La morphologie des malédictions monastiques // Annales, ESC, vol. 34, janvier-février 1979, p. 43-60.

44 Desnoyer J. L'excommunication des insectes..., art. cit.; d'Arbois de Juba-inville H. Les excommunications d'animaux // Revue des questions historiques, t. 5, 1868, p. 275-280; Besson M. L'excommunication des animaux au Moyen Age // Revue historique vaudoise, t. 43, 1935, p. 3-14. Как подчеркивают все эти авторы, с термином "excommunication" («отлучение от церкви», а также «исключение, изгнание». — Прим. перев.) в данном случае нужно обращать­ся осторожно, он не имеет здесь своего обычного значения.

45 Быт 3:17. 46 Dubois-Desaulle L. Etudes sur la bestialité du point de vue historique,

médical et juridique. Paris, 1905, p. 154-157. 47 Berriat de Saint-Prix M. Rapport er recherches..., art. cit. (прим. 19),

p. 427. 48 Franklin A. La Vie privée d'autrefois...: les animaux, op. cit., t. II, p. 261. 49 В упоминавшейся работе: Berkenhoff Η. Α. Tierstrafe, Tierbannung...,

op. cit., можно найти точную типологию наказаний, применявшихся к живот­ным в германских странах.

50 Париж, Национальный архив, L 885/1. Я благодарю проф. Анри Дюбуа и его ученицу Анн Лакур-Брюэр, которые познакомили меня с этим неопубли­кованным документом.

51 Tanon L. Histoire des justices des églises de Paris. Paris, 1883, p. 227. 52 По поводу зооархеологии, ее численных данных, методах и выводах см.

библиографический свод в: Audouin-Rouzeau F. Hommes et animaux en Europe de l'époque antique aux Temps modernes. Corpus de données archéozoologiques et historiques. Paris, 1993.

377

Примечания

53 Verroust et M. Pastoureau J. Le Cochon. Histoire, symbolique, cuisine. Paris, 1987, p. 23-26.

54 Примеры для подражания часто черпали из текстов, составленных пред­ставителями великой Салернской медицинской школы в XII в. См.: de Renzi S. Collectio salernita. Napoli, 1853, t. II, p. 391-401; Corner W. Anatomical Texts of Early Middle Ages. Washington, 1927, p. 47-68.

55 de Beaumanoir P. Coutumes du Beauvaisis, chap. LXIX, § 6 (éd. Beugnot, Paris, 1842, t. Il, p. 485-486).

56 Duret J. Traité des peines et amendes. Lyon, 1572, p. 108-109. 57 Ayrault P. L'Ordre, formalité et instruction judiciaire... 4e éd., Paris, 1610,

p. 109. 58Исх. 21:28. 59 Фома Аквинский. Сумма против язычников (Summa contra gentiles).

Книга II, глава 82 (Opera..., ed. leonina, Roma, 1918, p. 513-515). 60 Альберт Великий. О душе (De anima). Книга II, главы 3 и 12 (см. «Кельн­

ское» изд-е, Bonn, 1955, Bd. XII). 61 Фома Аквинский. Сумма теологии (Summa theologica). Книга II, 90/3

и III, 76/2 (Opera..., ed. leonina, Roma, 1935, p. 169-172). 62 См.: Rosenfield L. С. From Beast Machine to Man Machine. New York,

1941. 63 Об отношении философов, в частности философов XVII—XVIII вв., к жи­

вотным (материал этот хорошо известен и подробно изучен) см. недавнее исследование: de Fontenay E. Le Silence des bêtes. La philosophie à l'épreuve de l'animalité. Paris, 1998, p. 265-543. Удивительно, что этот обширный труд, где изучается отношение к животным у философов Античности, Нового вре­мени и современности, совершенно игнорирует Средние века — период, ко­торый весьма богат материалом по данному вопросу.

64 Расин Ж. Сутяги. Действие III, явление 3. 65 Рим 8:21. 66 История королевских и княжеских зверинцев еще не написана. Давняя

книга Гюстава Луазеля (Loysel G. Histoire des ménageries de l'Antiquité à nos jours. Paris, 1912, 3 vol.), которую часто цитируют, но, видимо, никогда не читают, представляет собой довольное посредственное сочинение: в ней дает­ся обрывочная информация, часто устаревшая и начисто лишенная проблема­тики. Зверинцы — как, впрочем, и вообще все темы, связанные с животными, — долгое время были отданы на откуп историческому анекдоту и сборникам курьезов. Они этого не заслуживают.

67 Как верно полагал выдающийся историк П. Э. Шрамм, посвятивший им несколько страниц в своей прекрасной, написанной в соавторстве книге: Schramm Р. Е., Mutherich F. Denkmale der deutschen Könige und Kaiser. Mün­chen, 1962, S. 70-74.

68 См. подсчеты, которые я привел в: Le bestiaire héraldique au Moye Age // Revue française d'héraldique et de sigilligraphie. 1972, p. 3-17, a также в моей книге: Traité d'héraldique. Paris, 2e éd., 1993, p. 136-143.

378

Примечания

69 Beck H. Das Ebersignum im Germanischen. Berlin, 1965; Scheibelreiter G. Tiernamen und Wappenwesen. Wien, 1976, S. 22-57, 87-90; Korn H. E. Adler und Doppeladler. Ein Zeichen im Wandel der Geschichte. 2. Aufl., Marburg, 1976.

70 Viel R. Les Origines symboliques du blason. Paris, 1972, p. 31-91; Quac-quarelli Α. // leone e il drago nella simbolica dell'età patristica. Bari, 1975.

71 Zips M. Tristan und die Ebersymbolik // Beitrge zur Geschichte der deu­tschen Sprache und Literatur. Bd. 94, 1972, S. 134-152; Pastoureau M. Les armoiries de Tristan dans la littérature et l'iconographie médiévales // Gwe-chall (Quimper), t. 1, 1978, p. 9-32.

72 Пс 21:22. 73 1 Петр 5:8-9. 74 Притч 30:30; Быт 49:9. 75 Откр 5:5: 76 Исидор Севильский. Этимологии. Книга XII, гл. II, § 3 (éd. J. André,

Paris, 1986, p. 89). 77 Ambrosius. Hymni latini antiquissimi. Ed. A. Bulst, Heidelberg, 1956,

S. 42; Рабан Мавр. О природах вещей (De rerum naturis). Кн. VIII, глава 1 (PL, t. 112, col. 217-218).

78 Среди обширной литературы см. особенно: Henkel N. Studien zum "Phy-siologus". Tübingen, 1976.

79 De bestiis et aliis rebus. Livre II, chap. 1 (PL, t. 177, col. 57); Unterkircher F. Bestiarium. Die Texte der Handschrift Ms. Ashmole 1511 der Bodleian Library Oxford. Graz, 1986, S. 24.

80 Thomas Cantimpratensis. Liber de natura rerum. Boese H. (Hg.). Berlin, 1973, S. 139-141; Bartholomaeus Anglicus. De proprietatibus rerum. Köln, 1489, fol. 208 [vb, f]; Vincentius Bellovacensis. Speculum naturale. Douai, 1624, livre XIX, chap. 66-74.

81 Об этих различных свойствах — не упоминаемых Аристотелем и Пли­нием — и христологических толкованиях оных, см.: Henkel N. Studien zum "Physiologus", op. cit., p. 164-167.

82 Pastoureau M. Traité d'héraldique, op. cit., p. 143-146. 83 London H. S. Royal Beasts. London, 1956, p. 9-15; Viel R. Les Origines

symboliques du blason. Paris, 1972, p. 46-106 (читать с осторожностью); Ailes A. The Origins of the Royal Armes of England. Their Development to 1199. Reading, 1982; Pastoureau M. Genèse du léopard Plantegenêt // Société des amis de l'Institut historique allemand. Bulletin, vol. 7, 2002, p. 14-29.

84 Dorling Ε. Ε. Leopards of England and other Papers on Heraldry. Lon­don, 1913; London H. S. Lion or Leopard? // The Coat of Arms, t. 2, 1953, p. 291-296; Humphery Smith С R. and Heenan M. The Royal Heraldry of Eng­land. London, 1966; Pinches J. H. and R. V. The Royal Heraldry of England. London, 1974, p. 50-63.

379

Примечания

85 McCullough F. Medieval Latin and French Bestiaries. Chapel Hill, 1962, p. 150-151; Henkel Α. Studien zum " Physiologus", op. cit., p. 41-42. Аристо­тель ничего не пишет о совокуплении львицы с пардом. Эта легенда перехо­дит от Плиния к Солину, а затем, через неизбежного посредника Исидора, в средневековую культуру: «леопард рождается от прелюбодейной связи льви­цы с пардом» (leopardus ex adulterio leaena et pardi nascitur, Etymologiae, livre XII, chap. II, § 11, éd. André J., Paris, 1986, p. 95).

86 Pastoureau M. Figures et couleurs péjoratives en héraldique médiévale // Communicaciones al XV Congreso internacional de las ciencias genealogica y heraldica. Madrid, 1982 (1985), t. III, p. 293-309.

87 Быт 6:19-21. Текст Вульгаты XIII в. не более точен, чем современные переводы: "Et ex cunctis animantibus universae carnis bina induces in arcam, ut vivant tecum, masculini sexus et feminini. De volucribus juxta genus suum et de bestiis in génère suo et ex omni reptili terrae secundum genus suum: bina de omnibus ingredientur tecum, ut possint vivere".

88 Относительно патристических и иконографических источников по Ное-ву ковчегу полезно будет обратиться, особенно в связи с ранним Средневеко­вьем, к диссертации, защищенной в Школе хартий и, к сожалению, до сих пор не изданной: M. Besseyere. L'Iconographie de l'arche de Noé du IIIe au XVe siècle. Du texte aux images. Paris, 1997. См.: Ecole nationale des chartes. Positions des thèses... Paris, 1997, p. 53-58.

89 Литература о культах медведя обширна, и часто в ней высказываются противоположные мнения (в частности по поводу доисторических культов, существование которых одни авторы отрицают, другие упорно отстаивают). Несмотря на год издания, прежде всего см.: Hallowell A. I. Bear Ceremonialism in the Northern Hemisphere // The American Anthropologist, t. 28, 1926, p. 51-202; Tillet T. et Binford L. R., dir. L'Ours et l'Homme. Actes du colloque d'Aube-rive(1997), Liège, 2002.

90 О связи между медведем и диким человеком в Средние века: Bernheimer R. Wild Men in the Middle Ages, Cambridge (Mass.), 1952; Husband T. The Wild Man: Myth and Symbolism. New York, 1980; Gaignebet С et Lajoux D. Art profane et religion populaire au Moyen Age. Paris, 1982, p. 75-85, 115-127.

91 Кроме статьи "Brensohn" из Handwörterbuch des deutschen Aberglau­bens. Leipzig, 1930, t. I, см. прежде всего прекрасное исследование Даниеля Фабра: Fabre D. Jean de L'Ours. Analyse formelle et thématique d'un conte populaire. Carcassonne, 1971.

92 В настоящее время я работаю над книгой, посвященной истории медве­дя в Средние века и роли Церкви, способствовавшей его низвержению с тро­на царя зверей. (Книга вышла в 2007 г. под названием: L'Ours. Histoire d'un roi déchu. Paris: Seuil, 2007. — Прим. перев.)

93 1 Цар 17:34; 4 Цар 2:24; Притч 28:15; Дан 7:5; Ос 13:8; Ам 5:19; и т. д. 94 Augustinus. Sermones. XVII, 34 (PL, t. 39, col. 1819: комментарий к бит­

ве Давида с медведем и со львом).

380

Примечания

95 О роли медведя в агиографии: Praneuf M. L'Ours et les Hommes dans les traditions européennes. Paris, 1989, p. 125-140; Lajoux D. L'Homme et l'Ours. Grenoble, 1996, p. 59-69.

96 Удобное тезисное изложение фрагментов «Романа о Лисе» с участием медведя можно найти в справочнике: de Combarieu du Grès M. et Subrenat J. Le "Roman de Renart". Index des thèmes et des personnages. Aix-en-Provence, 1987, p. 267-270.

97 Aymard J. Les Chasses romaines. Paris, 1951, p. 323-329, 352-361. 98 Keller О. Die antike Tierwelt. Leipzig, 1913, Bd. I, S. 277-284. 99 Martialis. Epigrammatae. I, 49, 26 (ed. W. Heraeus, Leipzig, 1925). См.

также: Aymard J. Les Chasses romaines, op. cit., p. 353-354. 100 Keller О. Die antike Tierwelt, op. cit., Bd. I, S. 389-392. См. также:

Poplin F. La chasse au sanglier et la vertu virile // Université de Tours, Homme et animal dans l'Antiquité romaine, Actes du colloque de Nantes (1991), Tours, 1995, p. 245-267.

101 Beck H. Das Ebersignum im Germanischen. Berlin, 1965; Scheibelreiter G. Tiernamen und Wappenwesen. Wien, 1976, S. 40-41, 81-83, 124-127.

102 Le Roux F. Guyonvarc'h C.-J. La Civilisation celtique. Rennes, 1990, p. 129-146. (Перевод книги на русский язык: Леру Ф., Гюйонварх К.-Ж. Кельтская цивилизация. СПб.; М., 2001. — Прим. перев.)

103 Walter P. Arthur, L'Ours et le Roi. Paris, 2002, p.76-100. 104 Thiébaux M. The Mouth of the Bear as a Symbol in Medieval Litera­

ture / / Romance Philology. № 12, 1969, p. 281-299; Zips M. Tristan und die Ebersymbolik // Beitrge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur. Bd. 94, 1972, S. 134-152; Schouwink W. Der Eber in der deutschen Literatur des Mittelalters // Verbum et Signum. Festschrift F. Ohly. München, 1975, S. 425-476; Planche A. La bête singulière // La Chasse au Moyen Age. Actes du colloque de Nice (1978), Paris et Nice, 1980, p. 493-505.

105 Schouwink W. The Sow Salaura and her Relatives in Medieval Lite­rature and Art // Epopée animale, fable, fabliau. Actes du IVe colloque de la Société internationale renardienne (Evreux, 1981), Paris, 1984, p. 509-524.

106 Higounet С Les forêts de l'Europe occidentale du V au XI siècle // Agricoltura e mondo rurale in Occidente nell'alto Medioevo. Spoléto, 1966, p. 343-398 (Settimane di studio del Centro italiano di studi sull'alto Medioevo, vol. 13); Verdon J. Recherches sur la chasse en Occident durant le haut Moyen Age // Revue belge de philologie et d'histoire, t. 56, 1978, p. 805-829; Rösener W. Jagd, Rittertum und Fürstenhof im Hochmittelalter // Rösener W. (Hg.) Jagd und höfische Kultur im Mittelalter. Göttingen, 1997, S. 123-147.

107 Lindner K. Die Jagd im frühen Mittelalter. Berlin, 1960 (Geschichte der deutschen Weidwerks, Bd. 2); Fenske L. Jagd und Jger im früheren Mittelalter. Aspekte ihres Verhltnisses // Rösener W. (Hg.) Jagd und höfische Kultur..., op. cit., S. 29-93.

108 Chace dou cerf. Ed. G. Tilander. Stockholm, 1960 (Cynegetica, 7).

381

Примечания

109 La Vénerie de Twiti. Le plus ancien traité de chasse écrit en Angleterre. Ed. G. Tilander. Uppsala, 1956 (Cynegetica, 2).

1.0 Gaston Phoebus. Livre de chasse. Ed. G. Tilander. Karlshamn, 1971, p. 52 (Cynegetica, 17).

1.1 Gace de La Buigne. Roman des déduis. Ed. A. Blomqvist. Karlshamn, 1951 (Studia romanica holmiensia, 3).

1.2 Hardouin de Fontaine-Guérin. Livre du Trésor de vénerie. Ed. H. Mi-chelant, Metz, 1856.

113 Henri de Ferneres. Les Livres du roy Modus et de la royne Ratio. § 3, éd. G. Tilander. Paris, 1932, t. I, p. 12.

114 Gaston Phébus. Livre de chasse. Chap. IX. 115 Les Livres du roy Modus... § 76, op. cit., t. I, p. 146-148. 116 Зато в Испании и в германских странах число собачьих свор, натаскан­

ных на кабана, начинает сокращаться только в XV в. См. замечания и табли­цы в: Störmer W. Hofjagd der Könige und der Herzöge im mittelalterlichen Bayern // Rösener W. (Hg.) Jagd und höfische Kultur..., op. cit., S. 289-324. В Баварии охота на оленя стала решительно превалировать над охотой на ка­бана в XV и особенно в XVI вв.

1,7 Гастон Феб сообщает много конкретных сведений о специфических осо­бенностях своры, предназначенной для охоты на кабана. См. Livre de chasse. Главы XVII-XXI, особ, главу XVII, § 42-43 и 54.

118 Beck С. Chasses et équipages de chasse en Bourgogne ducale (vers 1360-1420) // Paravicini Bagliani Α., Van den Abeele В., dir. La Chasse au Moyen Age. Société, traités, symboles. Turnhout, 2000, p. 151-174. См. также: Niedermann С. Das Jagdwesen am Hofe Herzog Philipps des Guten von Bur-gund. Brüssel, 1995. И старый труд, содержащий множество отсылок к ис­точникам: Picard E. La vénerie et la fauconnerie des ducs de Bourgogne // Mémoires de la Société éduenne (Autun), 9, 1880, p. 297-418.

1,9 Niedermann С. Je ne fois que chassier. La chasse à la cour de Philippe le Bon, duc de Bourgogne // Paravicini Bagliani Α., Van den Abeele В., dir. La Chasse au Moyen Age, op. cit., p. 175-185.

120 Гастон Феб подробно пишет об этих новых способах ловли кабана, хотя и не одобряет их: ведь они не позволяют «брать» зверей «достойно и благородно». См. Livre de chasse. Главы LX—LXXVIII.

121 В конце Средневековья на княжеских столах повсеместно наблюда­ется тенденция к значительному сокращению блюд из крупной дичи и, на­против, к увеличению блюд из дикой и изысканной домашней птицы. Среди многочисленных трудов по теме см.: Manger et boire au Moyen Age, Actes du colloque de Nice (1982). Paris, 1984, 2 vol.; Montanari M. Alimentazione e cultura nel Medioevo. Roma e Bari, 1988; Essen und Trinken in Mittelalter und Neuzeit. Sigmaringen, 1987; Laurioux B. Le Moyen Age à la table. Paris, 1989; Id., Le Règne de Taillevent. Livres et pratiques culinaires à la fin du Moyen Age. Paris, 1997.

382

Примечания

122 Многие авторы Нового времени отказываются называть охоту на каба­на настоящей «псовой охотой», "chasse à courre" (это выражение, однако, охотно используют авторы французских трактатов XIV в.), предпочитая на­зывать ее «малой охотой», "petite vénerie". См.: Bouldoire J.-L. et Vassant J. Le Sanglier. Paris, 1988; Brochier J.-J. et Reder J.-P. Anthologie du sanglier. Paris, 1988.

123 Thimme H. Forestis. Königsgut und Königsrecht nach den Forsturkun­den vom 6. bis 12. Jahrhundert // Archiv für Urkundenforschung. Bd. 2, 1909, S. 101-154; Petit-Dutaillis C. De la signification du mot forêt à l'époque fran-que // Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 76, 1915, p. 97-152; Young С. R. The Royal Forests of Medieval England. Cambridge, 1979; Pacaut M. Esquisse de l'évolution du droit de chasse au haut Moyen Age // La Chasse au Moyen Age, op. cit., p. 59-68; Semmler J. Der Forst des Königs // Semmler J. (Hg.) Der Wald in Mittelalter und Renaissance. Berlin, 1991, S. 130-147; Zotz T. "Beobachtungen zu Königtum und Forst im früheren Mittelalter" // Röse-ner W. (Hg.) Jagd und höfische Kultur..., op. cit., S. 95-122.

124 Augustin. Ennaratio in Psalmum 79. PL, t. 36, col. 1025. 125 Исидор Севильский. Этимологии. Кн. XII, глава 1, § 27 (éd. J. André,

Paris, 1986, p. 37). Эта этимология per commutationem litterarum будет под­хвачена Папием, а затем и другими авторами вплоть до XIII в.

126 Raban Maur. De naturis rerum. PL, t. I l l , col. 207. 127 Thomas Cantimpratensis. Liber de natura rerum. Ed. H. Böse. Berlin,

1973, S. 109. 128 Это выражение принадлежит Франсуа Поплену. См.: La chasse au

sanglier..., art. cit. 129 Douët d'Arcq L. Note sur la mort de Philippe le Bel // Revue des

sociétés savantes. 6e série, t. 4, 1876, p. 277-280; Baudon de Mony С La mort et les funérailles de Philippe le Bel d'après un compte rendu à la cour de Majorque // Bibliothèque de l'Ecole des chartes. T. 68, 1897, p. 5-14; Favier J. Philippe le Bel/ Paris, 1978, p. 522-523.

130 Suger. Vita Ludovici Grossi regis. Ed. H. Waquet, Paris, 1929, p. 266. 131 Pastoureau M. Histoire d'une mort infâme: le fils du roi de France tué

par un cochon (1131) // Bulletin de la Société nationale des Antiquaires de France. 1992, p. 174-176.

132 Bloomfield M. W. The Seven Deadly Sins. 2nd ed., Chicago, 1967, p. 244-245; Vincent-Cassy M. Les animaux et les péchés capitaux: de la symbolique à l'emblématique // Le Monde animal et ses représentations au Moyen Age (XIe-XVe s.). Actes du XVe congrès de la Société des historiens médiévistes de l'en­seignement supérieur public (1984). Toulouse, 1985, p. 121-132.

133 По поводу этой иконографии и связанных с этим карнавальных прак­тик в германских странах см.: Leibbrand J. Speculum, bestialitatis. Die Tierge­stalten der Fastnacht und des Karnevals im Kontext christlicher Allegorese. München, 1988.

383

Примечания

134 Les Livres du roy Modus... § 75, op. cit., p. 144. 135 Ibid., §74, p. 141-142. 136 Livre de chasse. Chap. I, § 86. 137 «Он [олень] враждует со змеей. Он разыскивает змеиные норы и ды­

ханием из своих ноздрей заставляет змей оттуда выползти. Поэтому запах обожженного оленьего рога хорошо отгоняет змей» (Плиний. Естественная история. Книга VIII, глава L, § 7).

138 Пс 41:2). См. пространный комментарий святого Августина, посвящен­ный этому псалму и символике оленя: Ennaratio Psalmum 4L PL, t. 36, col. 466. Этот стих объясняет, почему оленя так часто изображают на купелях и в сце­нах крещения: он напоминает о душе христианина, утоляющей жажду из ис­точника жизни.

(В синодальном переводе Библии в соответствующем стихе речь идет о лани. — Прим. ред.)

139 Иногда имеется в виду куртуазная, мирская любовь: тогда олень оли­цетворяет влюбленного, который служит своей даме. См.: Thiébaux M. The Stag of Love. The Chase in Medieval Literature. Ithaca and London, 1974.

140 Об этом замещении см.: Pastoureau M. Quel est le roi des animaux? // Le Monde animal et ses représentations..., op. cit., p. 133-142.

141 Walter P. Arthur, l'Ours et le Roi, op., cit., p.79-100. 142 Chrétien de Troyes. Erec et Enide. Ed. Mario Roque. Paris, 1973, vers

27-284. 143 Guerreau-Jalabert A. Le cerf et Vépervier dans la structure du prologue

d'Erec // Paravicini Bagliani A. et Van den Abeele В., dir. La Chasse au Moyen Age, op. cit., p. 203-219; Bormann E. Die Jagd in den altfranzösischen Artus-und Abenteuerromanen. Marburg, 1887.

144 Среди обширной литературы см.: Szabo T. Die Kritik der Jagd, von der Antike zum Mittelalter // Rösener W. (Hg.) Jagd und höfische Kultur..., op. cit., S. 167-230.

145 Andreolli В. L'orso nella cultura nobiliare dall'Historia Augusta a Chré­tien de Troyes // a cura diAndreolli В. e Montanari M. // bosco nel Medioevo. Bologna, 1989, p. 35-54.

146 Много сведений об этом сообщает Гастон Феб. См. его Livre de chasse. Главы VIII и LII.

147 По поводу медведя см. необычную историю, произошедшую со свод­ным братом Гастона Феба, Пьером Беарнским, рассказанную Фруассаром и рассмотренную в: Zink M. Froissart et la nuit du chasseur // Poétique. № 41, 1980, p. 60-77.

148 Acta sanctorum. Sept. VI, p. 106-142. 149 Ibid., nov. I, p. 759-930. 150 См. Hell В. Le Sang noir. Chasse et mythe du sauvage en Europe.

Paris, 1994, p. 147-198.

384

Примечания

Растение

151 Albertus Magnus. De animalibus. Hg. von H. Stadler, Münster, 1913 (гл. 22., § 65-66, гл. 36, § 2). Под червями (vermes) в средневековой зоологии понимаются многочисленные беспозвоночные, в частности насекомые.

152 См. тексты, включенные Винсентом из Бове в "Speculum naturale" («Зер­цало природное»), книга VII, гл. L-LI (Douai, 1624, col. 456-457).

153 См. введение к VII книге "De vegetalibus" («О растениях») Альберта Великого в издании Meyer Ε. und Jessen C, Berlin, 1867.

154 Среди обширной литературы: Geary P. Furta Sacra. Thefts of Relics in the Central Middle Ages. Princeton, 1978; Cardini F. Magia, Stregoneria, Su-perstizioni nellOccidente médiévale. Firenze, 1979; Brown P. Le Culte des saints. Paris, 1984; Sigal P.-A. L'Homme et le Miracle dans la France médiévale (XIe-XIIe s.). Paris, 1985; Schmitt J.-C. Les superstitions // Le Goff J. et Rémond R., dir. Histoire de la France religieuse. Paris, 1989, t. I, p. 417-551.

155 Bur M. Le Château. Turnhout, 2002. 156 В этом смысле я отнюдь не разделяю взглядов Л. Уайта-мл.: White

Jr. L. Medieval Technology and Social Change. Oxford, 1962. 157 См.: Geary P. L'humiliation des saints // Annales. ESC, vol. 1, 1979,

p. 27-42. 15β Johanssen D. Geschichte des Eisens. 3-е ed., Berlin, 1953; Sprandel R.

Das Eisengewerbe im Mittelalter. München, 1968. 159 Bchtold-Stubli H. Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens / Berlin,

1941, Bd. IX, Sp. 257-265; Röhrich L. Die deutsche Volkssage // Vergleichende Sagenforschungen, 1969, S. 217-286. О кузнеце как «колдуне» см. с осторож­ностью часто цитируемый труд: Eliade M. Forgerons et alchimistes. Nouvelle éd., Paris, 1983.

160 Sangferst P. Die heilige Handwerke in der Darstellung der "Acta sanc­torum". Leipzig, 1923.

161 См.: Le Goff J. Métiers licites et métiers illicites dans l'Occident mé­diéval // Pour un autre Moyen Age. Paris, 1977, p. 91-107.

162 Thomas Cantimpratensis. Liber de natura rerum. Hg. von H. Böse. Ber­lin, 1973, S. 378 (De septem metallis, гл. VIII). (Коварнейшее железо (лат.). — Прим. ne рев.)

163 См.: Raynaud С. A la hache. Histoire et symbolique de la hache dans la France médiévale (XIW-XV s.). Paris, 2002, p. 32-37.

164 Pastoureau M. Couleurs, décors, emblèmes // Figures et couleurs. Etu­des sur la symbolique et la sensibilité médiévales. Paris, 1986, p. 51-57 (осо­бенно p. 52-53).

165 Rey Α., dir. Dictionnaire historique de la langue française, nouvelle éd. Paris, 1994, t. I, p. 740.

166 Raynaud С. A la hache, op. cit., p. 161-234. 167 Об этих позорных профессиях см.: Danckert W. Unehrliche Leute. Die

verfemten Berufe. Bern, 1963.

385

Примечания

168 См. большую статью о лесорубе, "Holzhauer" в: Bchtold-Stubli H. Hand­wörterbuch des deutschen Aberglaubens. Berlin, 1932, Bd. IV.

169 Danckert W. Unehrliche Leute, op. cit., S. 199-207. 170 Bechmann R. Des arbres et des hommes. La forêt au Moyen Age. Paris,

1984, p. 186-187. 171 Pastoureau M. La forêt médiévale: un univers symbolique // Le Châ­

teau, la Forêt, La Chasse, Actes des IIe rencontres internationales de Commarque (23-25 sept. 1988). Bordeaux, 1990, p. 83-98.

172 Здесь я отсылаю к классическим трудам Андре Леруа-Гурана (André Leroi-Gourhan), а также к: Velther A. et Lamothe M. J. Le Livre de l'outil. Paris, 1976, 2 vol.; Feller P. et Tourret F. L'Outil. Dialogue de l'homme avec la matière. Bruxelles, 1969.

173 Raynaud С. A la hache, op. cit., p. 63-318. 174 Об Исайе и распиливании мучеников: Bernheimer R. The Martyrdom of

Isaias // The Art Bulletin, 34, 1952, p. 19-34; Réau L. Iconographie de l'art chrétien. Paris, 1955, t. II, p. 365-372.

175 Bechmann R. Des arbres et des hommes, op. cit., p. 87-92. 176 Kalian P. H. Die Bedeutung der Sge in der Geschichte der Forstnützung //

Actes du premier symposium d'histoire forestière. Nancy, 1979, p. 81-96. 177 Mâle E. Les Saints Compagnon du Christ. Paris, 1958, p. 210-211. 178 Об уничижительном характере любых форм ростовщичества: Le Goff J.

La Bourse et la Vie. Economie et religion au Moyen Age. Paris, 1986, p. 17-49.

179 Pastoureau M. Figures et couleurs péjoratives en héraldique médiévale // Figures et couleurs. Paris, 1986, p. 193-207; Id., L'Etoffe du Diable. Une his­toire des rayures et des tissus rayés. Paris, 1991, p. 37-47.

180 Приведено в: Brosse J. Les Arbres de France. Histoire et légendes. Pa­ris, 1987, p. 210.

181 См., опять же, тексты, собранные Винсентом из Бове в Speculum na­turale, книга X, гл. СХ (Douai, 1624, col. 644).

182 По поводу средневековой символики липы позвольте рекомендовать мое исследование: La musique du tilleul. Des abeilles et des arbres // Coget J., dir. L'Homme, le Végétal et la Musique. Parthenay, 1996, p. 98-103.

183 de Gubernatis A. Mythologie des plantes. Paris, 1878, t. II, p. 256. 184 Brosse J. Les Arbres de France, op. cit., p. 105-110. 185 Исидор Севильский. Этимологии. Книга XVII, гл. VII, § 40 (éd. J. And­

ré, Paris, 1981, p. 117). 186 Leroux F. Les Druides. Rennes, 1981, passim. 187 Thomas Cantimpratensis. Liber de natura rerum. X, 33 (H. Böse (Hg.),

Berlin, 1973, S. 222-223). 188 Sébillot P. Le Folklore de France: la flore, nouvelle éd. Paris, 1985,

p. 38-39; Brosse J. Les Arbres de France, op. cit., p. 137.

386

Примечания

189 Исидор Севильский. Этимологии. Книга XVII, гл. VII, § 21 (éd. J. And­ré, p. 101).

190 Лучший специалист по геральдической лилии Капетингов — Эрве Пи-ното; самые ранние его труды, которые долгое время были рассеяны по труд­нодоступным изданиям, по большей части собраны в сборнике статей: Pi-noteau H. Vingt-cinq ans d'études dynastiques. Paris, 1982. В примечаниях будут даны ссылки на ряд статьей этого автора, опубликованных после этой даты.

191 Chiflet J.-J. Lilium francicum veritate historica, botanica et heraldica illustratum. Anvers, 1658. Так как Шифле утверждал, что самым древним сим­волом французской монархии были пчелы, и отрицал существование гераль­дических лилий до феодальной эпохи, некоторые авторы, в частности отец Жан Ферран, ответили на это в своих трудах и малых сочинениях: le père Jean Ferrand. Epinicion pro liliis, sive pro aureis Franciae liliis... Lyon, 1663 (2e éd., Lyon, 1671).

192 Scévole de Sainte-Marthe. Traité historique des armes de France et de Navarre. Paris, Roulland, 1673. См. также еще четыре труда XVII в. по этой же теме: de La Roque G.-A. Les Blasons des armes de la royale maison de Bourbon. Paris, 1626; le père Rousselet G.-E. Le Lys sacré... Lyon, 1631; Tristan J. Traité du lis, symbole divin de l'espérance. Paris, 1656; Rainssant P. Dis­sertation sur l'origine des fleurs de lis. Paris, 1678.

193 Кроме его рукописного трактата: Traité du droit et comportement des armes (Paris, BNF, ms. fr. 9466; Bibl. de l'Arsenal, ms. 4795), см. также его Dissertations sur l'histoire de saint Louis, опубликованные в качестве при­ложения к Glossarium ad scriptores mediae et infimae latinitatis. Paris, 1850, t. VII, 2e partie, p. 1-28, 46-56, 97-108.

194 В качестве примера укажем две работы: de Beaumont A. Recherhes sur l'origine du blason et en particulier de la fleur de lis. Paris, 1853; Van Mal-dergehm J. Les fleurs de lis de l'ancienne monarchie française. Leur origine, leur nature, leur symbolisme // Annuaire de la Société d'archéologie de Bruxel­les. T. 8, 1894, p. 29-38.

195 Rosbach E. De la fleur de lis comme emblème national // Mémoires de l'Académie des sciences, inscriptions et belles-lettres de Toulouse. T. 6, 1884, p. 136-172.

196 Wolliez E. J. Iconographie des plantes arodes figurées au Moyen Age en Picardie et considérées comme origine de la fleur de lis en France // Mémoires de la Société des Antiquaires de Picardie. T. 9 (s.d.), p. 115-159.

197 Châtillon F. Aux origines de la fleur de lis. De la bannière de Kiev à Vécu de France // Revue du Moyen Age latin. T. 11, 1955, p. 357-370.

198 Подобного рода нелепости доведены до крайней степени в труде: Sir Francis Oppenheimer. Frankish Themes and Problems. London, 1952, особенно p. 171-235, и в статье: Le Cour P. Les fleurs de lis et le trident de Poséidon // Atlantis, n° 69, janvier 1973, p. 109-124.

387

Примечания

199 Гипотезу о том, что у графических и символических истоков королев­ской геральдической лилии стоит голубь, поддерживает сэр Ф. Оппенгеймер в своей удручающей работе, указанной в предыдущем примечании. Гипотеза о солнце, лучше аргументированная, но малоубедительная, отстаивается в: Lombard-Jourdan A. Fleur de lis et oriflamme. Signes célestes du royaume de France. Paris, 1991, особенно с. 95-127.

200 См. многочисленные примеры изображений цветков лилии на поверх­ности месопотамских цилиндрических печатей, приведенные в: Weber О. Alt­orientalische Siegelbilder. Leipzig, 1920; Francfort H. Cylinder Seals. London, 1939; Amiet P. Bas-reliefs imaginaires de l'Orient ancien d'après les cachets et les sceaux cylindres. Paris, 1973.

201 Posener G. Dictionnaire de la civilisation égyptienne. Paris, 1988, p. 147— 148.

202 Muret E. et Chabouillet A. Catalogue des monnaies gauloises de la Bib­liothèque nationale. Paris, 1889, p. 84, n° 3765; Blanchet A. Traité des monnaies gauloises. Paris, 1905, p. 417-418.

203 В частности, Беда Достопочтенный в своем комментарии к Песне пес­ней (PL, t. 91, col. 1065-1236).

204 Dom H. Leclerc. Fleur de lis // Dictionnaire d'archéologie chrétienne et de liturgie. Paris, 1923, t. V, col. 1707-1708.

205 Среди обширной теологической литературы см. прекрасное сочинение Фульберта Шартрского: Fulbertus Carnotensis. Sermo de nativitate Beatae Ma-riae. PL, t. 141, col. 320-324.

206 Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire... Collection de sceaux. Paris, 1867, t. II, n° 7252.

207 Demay G. Inventaire des sceaux de la Picardie. Paris, 1877, n° 1153. 208 Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire..., op. cit., t. II, n° 7190. 209 См. пионерный труд: Braum von Stumm G. L'origine de la fleur de lis

des rois de France du point de vue numismatique // Revue numismatique, 1951, p. 43-58.

210 Новых работ о цветах в символике Богородицы нет. За неимением луч­шего см. более общие работы, в частности энциклопедическую статью, сле­дующего автора: Behling L. Blumen // Reallexikon zur deutschen Kunstge­schichte. Berlin, 1937, Bd. II, Sp. 925-942.

211 Bossuat R. Poème latin sur l'origine des fleurs de lis // Bibliothèque de l'Ecole des chartes. T. 101, 1940, p. 80-101; Langfors A. Un poème latin sur l'origine des fleurs de lis // Romania. T. 69, 1946-1947, p. 525-528.

212 Укажем, к примеру, «Венец из лилий» Филиппа де Витри (1322) и «Ро­ман о лилии» Гильома де Дигюльвиля (ок. 1338), которые были опубликованы А. Пьяже в: Romania, t. 27, 1898, p. 55-92; t. 62, 1936, p. 317-358. См. так­же: Faral E. Le Roman de la fleur de lis de Guillaume de Digulleville / / Mé­lange Ernest Hoepffner. Strasbourg, 1949, p. 327-338.

213 О политических и династических смыслах этой литературы: Beaune С. Naissance de la Nation France. Paris, 1985, p. 237-263.

388

Примечания

214 Предисловие Рауля де Преля к своему переводу «Града Божьего» свя­того Августина: Париж, Национальная библиотека, ms. 22912, fol. 3 v.

215 Hindman S. et Spiegel G. The Fleur de Lis Frontispieces to Guillaume de Nangis's Chronique abrégée. Political Iconography in the Late Fifteenth Century France / / Viator. T. 12, 1981, p. 381-407. Среди обширной литературы XVI в., посвященной происхождению лилий, укажем: de La Mothe J. Le Blason des célestes et très chrestiennes armes de France... Rouen, 1549; Le Féron J. Le Simbol armoriai des armoiries de France et d'Escoce et de Lorraine. Paris, 1555; Gosselin J. Discours de la dignité et précellence des fleurs de lys et des armes des roys de France... Tours, 1593.

2.6 Roy E. Philippe le Bel et la légende des trois fleurs de lis // Mélanges Antoine Thomas. Paris, 1927, p. 383-388.

2.7 По поводы легенды о жабах Хлодвига, помимо трудов XVII и XVI вв., указанных в примечаниях выше, см.: Beaune С. Naissance de la Nation Fran­ce, op. cit., p. 252-255.

218 Chatillon F. Lilia crescunt. Remarques sur la substitution de la fleur de lis aux croissants et sur quelques questions connexes // Revue du Moyen Age latin. T. 11, 1955, p. 87-200. Не следует доверять всем гипотезам этого авто­ра; некоторые из них необоснованны.

2,9 См. тексты, собранные в: Cuin J.-C. et Cahours d'Aspry J.-В. Origines légendaires des lys de France. Paris, 1976.

220 Pastoureau M. La diffusion des armoiries et les débuts de l'héraldique (vers 1175 — vers 1225) / / La France de Philippe Auguste, Colloque international du CNRS (1980). Paris, 1982, p. 737-760. Э. Пиното тем не менее отстаивает противоположную теорию — о раннем появлении герба у короля Франции: Pinoteau H. La création des armes de France au XIIe siècle // Bulletin de la Société nationale des Antiquaires de France, 1980-1981, p. 87-99.

221 Demay G. Inventaire des sceaux de l'Artois. Paris, 1877, n° 1. 222 Schramm P. E. Der König von Frankreich. Weimar, 1939, S. 204-215;

Carolus-Barré L. Le lis, emblème pré-héraldique de l'autorité royale sous les Carolingiens // Bulletin de la Société nationale des Antiquaires de France, 1957, p. 134-135.

223 Bedos B. Suger and the Symbolism of Royal Power: the Seal of Lou­is VII / / Abbot Suger and Saint-Denis. A symposium. New York, 1981 (1984), p. 95-103.

224 Bernard P. Saint Bernard et Notre-Dame. Paris, 1953. 225 Датировка этого витража подсказана мне Франсуазой Перро, которая

считает, что он был создан в то время, когда Людовик по призыву английских баронов готовился к походу на Англию, чтобы отстранить от власти Иоанна Безземельного.

226 Le Goff J., Bonne J.-C, Palazzo E. et Colette M.-Ν. Le Sacre royal à l'époque de saint Louis. Paris, 2001.

227 По этим вопросам я отсылаю к прекрасной книге Марка Блока: Bloch M. Les Rois thaumaturges. Paris, nouvelle éd., 1983. Полезно будет прочитать

389

Примечания

наводящее на размышления предисловие Жака Ле Гоффа к этому новому из­данию (p. I-LXI). (Перевод на русский: Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распро­страненных преимущественно во Франции и в Англии. М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. — Прим. перев.)

228 Pastoureau M. L'Etoffe du Diable. Une histoire des rayures et des tis­sus rayés. Paris, 1991, p. 35-51.

229 Pinoteau H. La tenue de sacre de saint Louis IX, roi de France, son arrière-plan symbolique et la renovation regni Juda // Vingt-cinq ans d'études dynastiques, op. cit., p. 447-504.

230 См., например, как ее истолковывают и как используют при Людовике XII и в начале правления Франциска I: Lecoq A.-M. François 1er imaginaire. Symbolique et politique à l'aube de la Renaissance française. Paris, 1987, pas­sim и особенно р. 150-151, 179-181, 342-347, 396-400.

231 Dalas-Garrigues M. Les sceaux royaux et princiers. Etudes iconogra­phique // Archives nationales. Corpus des sceaux français du Moyen Age, t. II, Les Sceaux de rois et de régence. Paris, 1991, p. 49-68.

232 Prinet M. Les variations du nombre des fleurs de lis ans les armes de France // Bulletin monumental. 1911, p. 469-488.

233 Pastoureau M. Traité d'héraldique, 2e éd. Paris, 1993, p. 51-53, 160-165.

234 Ibid., p. 165-167. 235 Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire..., op. cit., t. II, n° 5533; De Gel-

linck X. Sceaux et armoiries des villes... de la Flandre ancienne et moderne. Paris, 1935, p. 224.

236 Об «охоте» на лилии во время Революции: Mathieu R. Le Système hé­raldique français. Paris, 1946, p. 243-246.

237 В связи с этими сложными вопросами, позвольте обратить внимание на работу: Pastoureau M. Le roi des lis. Emblèmes dynastiques et symboles royaux // Archives nationales. Corpus des sceaux français du Moyen Age, op. cit., t. II, p. 35-48.

238 Ibid., p. 140-143, n° 61-64. 239 Pinoteau H. La main de justice des rois de France: essai d'explication //

Bulletin de la Société nationale des Antiquaires de France, 1978-1979, p. 262-265.

240 Joinville. Vie de saint Louis, éd. et trad. Monfrin J. Paris, 1995, p. 30-31, §59.

Цвет

241 Самый амбициозный труд, широко охватывающий средневековый пе­риод, но отдающий предпочтение рассмотрению цвета скорее в искусстве и науке, чем в контексте социальных практик: Gage J. Color and Culture.

390

Примечания

Practice and Meaning from Antiquity to Abstraction. London, 1993. Ценный теоретический подход к проблемам, поставленным историей и антропологией цвета, представлен в трех коллективных сборниках: Meyerson I., dir. Problèmes de la couleur. Paris, 1957; Tornay S., dir. Voir et nommer les couleurs. Nanterre, 1978; Pouchelle M.-C, dir., Paradoxes de la couleur. Paris, 1990 (спецномер журнала Ethnologie française, t. 20, octobre-décembre 1990).

242 Pastoureau M. Jésus chez le teinturier. Couleurs et teintures dans l'Oc­cident médiéval. Paris, 1998, p. 72-78.

243 Ibid., p. 113-117. Аристотель не посвятил цвету специального сочине­ния. Однако отдельные рассуждения о цвете встречаются во многих его тру­дах, например, в "De anima" («О душе»), "Libri Meteorologicorum" («Метеоро-логика»), в связи с радугой, в трудах по зоологии и особенно в "De sensu et sensato" («О чувстве и чувственно воспринимаемом»). Наверное, именно в этом трактате его идеи о природе и восприятии цветов выражены наиболее ясно. В Средневековье был популярен трактат, специально посвященный при­роде и видению цветов, "De coloribus". Он приписывался Аристотелю и его часто цитировали, комментировали и переписывали. Однако этот трактат при­надлежит не Аристотелю и даже не Феофрасту, а вероятно, поздней школе перипатетиков. Он оказал большое влияние на энциклопедическую ученую традицию XIII в., особенно на XIX книгу "De proprietatibus rerum" («О свой­ствах вещей») Варфоломея Английского, наполовину посвященную цветам. Хорошее издание трактата на греческом языке осуществлено в: Loeb Classical Library: Aristotle, Minor Works, Cambridge (Mass.), 1980, t. XIV, p. 3-45 (ed. W. S. Hett). Что касается латинского текста, то его часто издавали вместе с "Parva naturalia" («Малые труды по естествознанию »). О Варфоломее Ан­глийском и цвете см.: Salvat M. Le traité des couleurs de Barthélémy l'Ang­lais // Senefiance, vol. 24 (Les couleurs au Moyen Age), Aix-en-Provence, 1988, p. 359-385.

244 По истории средневековой оптики см. работы, упоминаемые ниже, в прим. 12.

245 Историю теорий о радуге см.: Воуег С. В. The Rainbow. From Myth to Mathematics. New York, 1959; Blay M. Les Figures de l'arc-en-ciel. Paris, 1995.

246 Robert Grosseteste. De iride seu de iride et speculo, ed. L. Baur, in Beitrge zur Geschichte der Philosophie des Mittelalters, Bd. 9, Münster, 1912, SS. 72-78. См. также: Воуег С. В. Robert Grosseteste on the Rainbow // Osiris, vol. 11, 1954, p. 247-258; Eastwood B. S. Robert Grosseteste's Theory of the Rainbow. A Chapter in the History of Non-Experimental Science // Archives internationales d'histoire des sciences, t. 19, 1966, p. 313-332.

247 John Pecham. De iride, ed. D. C. Lindberg, John Pecham and the Science of Optics. Perspectiva communis, Madison, 1970, p. 114-123.

248 Roger Bacon. Opus majus, ed. J. H. Bridges. Oxford, 1900, part 6, § 2-11. CM. Lindberg D. С Roger Bacon's Theory of the Rainbow. Progress or Re­gress? // Isis, vol. 17, 1968, p. 235-248.

391

Примечания

249 Thierry de Freiberg. Tractatus de iride et radialibus impressionibus, éd. M. R. Pagnoni-Sturlese, L. Sturlese, in Opera Omnia, Hamburg, 1985, Bd. IV, SS. 95-268.

250 Witelo. Perspectiva, ed. S. Unguru. Warszawa, 1991. 251 Roger Bacon. Perspectiva communis // Opus majus, op. cit., p. 114. 252 По истории средневековых теорий зрения см.: Lindberg D. С. Theories

of Vision, from al-Kindi to Kepler. Chicago, 1976; Tachau K. Vision and Certi­tude in the Age of Ockham. Optics, Epistemology and the Foundation of Se­mantics (1250-1345). Leyden, 1988.

253 Литература о Роберте Гроссетесте обширна. Особенно см.: Callus D. Α., dir. Robert Grosseteste, Scholar and Bishop. Oxford, 1955; Southern R. W. Robert Grosseteste: The Growth of an English Mind in Medieval Europe. Ox­ford, 1972; McEvoy J. J. Robert Grosseteste, Exegete and Pholosopher. Alder-shot, 1994; Van Deusen N. Theology and Music at the Early University: the Case of Robert Grosseteste, Leyden, 1995; также см. прекрасную книгу, не потерявшую своей актуальности: Crombie А. С. Robert Grosseteste and the Origins of Experimental Science (1100-1700), 2 ed. Oxford, 1971.

254 Об Иоанне Пеккаме см. побуждающее к размышлениям введение Д. С. Линдберга к критическому изданию "Perspectiva communis": LindbergD. С, op. cit. (прим. 7). Об оксфордских францисканцах XIII в., включая Гроссете-ста и Пеккама, см. также: Sharp D. E. Franciscan Philosophy at Oxford in the Thirteenth Century. Oxford, 1930; Little A. G. The Franciscan School at Ox­ford in the Thirteenth Century // Archivum Franciscanum Historicum, vol. 19, 1926, p. 803-874.

255 См., например, замечания энциклопедиста Варфоломея Английского в XIX книге его компилятивного труда "De proprietatibus rerum", созданного в 1230-1240 гг.: Salvat M. Le traité des couleurs de Barthélémy l'Anglais, art. cit. (прим. 3).

256 См. главу «Рождение черно-белого мира», а также Suntrup R. Litur­gische Farbenbedeutung im Mittelalter und in der frühen Neuzeit // Symbole des Alltags, Alltag der Symbole. Festschrift für Harry Kühnel zum 65. Geburtstag, Graz, 1992, SS. 445-467.

257 Роль цвета на праздниках, состязаниях и турнирах XIII в. еще пред­стоит изучить. Литературные тексты снабжают нас многочисленными свиде­тельствами. В качестве примера укажем на два больших цикла первой поло­вины XIII в. — прозаические романы о Ланселоте и Тристане, а также на удивительное произведение немецкой литературы «Служение дамам» Ульри-ха фон Лихтенштейна. См. Fleckenstein J., dir. Das ritterliche Turnier im Mit­telalter. Göttingen, 1985, S. 175-295; De Combarieu de Grès M. Les couleurs dans le cycle du Lancelot-Graal // Senefiance, vol. 24, Aix-en-Provence, 1988, p. 451-588.

258 Pastoureau M. Traité d'héraldique, 2 éd. Paris, 1993, p. 37-58, 298-310.

259 Piponnier F. et Mane P. Se vêtir au Moyen Age. Paris, 1995, p. 22-28.

392

Примечания

260 Le Goff J. Saint Louis. Paris, 1996, p. 631. (Перевод книги на русский: Ле Гофф Ж.. Людовик IX Святой. М., 2001. — Прим. перев.)

261 В XIII в. в некоторых областях выращивание этого растения, из кото­рого получали синюю краску, было поставлено на промышленную основу: Пикардия, Нормандия, Линкольншир, позднее Лангедок, Тоскана, Тюрингия; эта новая культура обогатила такие города, как Амьен, Эрфурт, Тулуза. См. Pastoureau M. Jésus chez le teinturier, op. cit., p. 44-46, 108-112.

262 Pastoureau M. Bleu. Histoire d'une couleur. Paris, 2000. 263 о чем исчерпывающе свидетельствуют законы против роскоши и ука­

зы, регулирующие ношение одежды, которые появляются во второй половине XIII в. и широко распространяются в следующем столетии. О б этих законах и указах, которые в рамках различных постановлений, касающихся тканей и одежды, запрещают или, наоборот, предписывают использование тех или иных красителей, ношение тех или иных цветов представителям тех или иных социальных слоев и групп, см.: Baldwin F. E. Sumptuary Legislation and Per­sonal Relation in England. Baltimore, 1926; Vincent J. M. Costume and Con­duct in the Laws of Basel, Bern and Zurich. Baltimore, 1935; Eisenbart L. C. Kleiderordnungen der deutschen Stdte zwischen 1350-1700. Göttingen, 1962 (лучшее исследование, посвященное законам, регулирующим ношение одежды); Baur L. Kleiderordnungen in Bayern von 14. bis 19. Jahrhundert. München, 1975; Hugues D. O. Sumtuary Laws and Social Relations in Re­naissance Italy // Bossy J., dir. Disputes and Settlements: Law and Human Relations in the West. Cambridge, 1983, p. 69-99; Id., La moda prohibita // Memoria. Rivista di storia délie donne, 1986, p. 82-105; Ceppari Ridolfi M., Turrini P. // mulino délie vanità. Lusso e cerimonie nella Siena médiévale. Siena, 1996.

264 О различии между светом и блеском, которое проводил святой Бер­нард, см. Pastoureau M. Les Cisterciens et la couleur au XII siècle / / L'Ordre cistercien et le Berry, Colloque de Bourges (1998), Cahiers d'archéologie et d'histoire du Berry, vol. 136, 1998, p. 21-30.

265 См. исследования, перечисленные в следующей библиографии: Sieben H. J. Voces, eine Bibliographie zu Worten und Begriffen aus der Patristik (1918-1978). Berlin — New York, 1980.

266 Эта идея встречается уже у Аристотеля и Феофраста и, будучи под­креплена открытиями мусульманских ученых, проходит через все Средневе­ковье. И все-таки цвет продолжают приравнивать к материи, то есть к оболоч­ке. В XIII в., к примеру, большинство францисканских ученых оксфордской школы, которые много теоретизировали о свете, а значит и о цвете, опреде­ляют его одновременно и как материальную субстанцию, и как составную часть света. По истории теорий о природе цветов см.: Hoppe E. Geschichte der Optik. Leipzig, 1929; Ronchi V. Storia della luce, 2 ed. Bologna (пер. на φρ.: Histoire de la lumière. Paris, 1956); Lindberg D. С Theories of Vision, from al-Kindi to Kepler. Chicago, 1976; Halbertsma K. T. A. A History of the Theory of Color. Amsterdam, 1949 (в основном в связи с искусством). По эволюции

393

Примечания

аристотелевских теорий: Kucharski P. Sur la théorie des couleurs et des sa­veurs dans le "De sensu" aristotélicien // Revue des études grecques, t. 67, 1954, p. 355-390; Eastwood В. S. Robert Grosseteste's Theory on the Rain­bow // Archives internationales d'histoire des sciences, t. 19, 1966, p. 313-332; Hudeczek M. De lumine et coloribus (selon Albert le Grand) / / Angelicum, t. 21, 1944, p. 112-138.

267 «Глуп тот, кто применяет в живописи цвета так, будто не ведает, из чего получается живопись» — провозглашает Григорий Великий в своем ком­ментарии к Песне Песней; éd. R. Bélanger, Paris, 1984, p. 72 (Sources chré­tiennes, vol. 314).

268 См. авторов, приводимых в в: Kristol A. M. Color: les langues romanes devant le phénomène de la couleur. Berne, 1978 (Romanica Helvetica, vol. 88), p. 9-14. Полезные сведения также можно найти в: Walde Α., Hofmann J. В. Lateinisches etymologisches Wörterbuch, 3. Aufl., Heidelberg, 1930-1954 ("co­lor": Bd. 3, S. 151 sq.).

269 См. наводящую на мысли (и местами спорную) словарную статью "Co­lor" в: Ernout A. et Meillet A. Dictionnaire étymologique de la langue latine, 4e éd. Paris, 1979. С сожалением подчеркнем, что авторы большинства фило­логических и лексикографических трудов, касающихся названий цветов, чаще всего забывают изучить само слово «цвет». Этим, к примеру, отличилась при­мечательная диссертация: André J. Etude sur les termes de couleur dans la langue latine. Paris, 1949.

270 Исидор Севильский. Этимологии. Книга XIX, гл. XVII, § 1: Colores dicti sunt, quod calore ignis vel sole perficiuntur.

271 Результаты последних исследований см. в: Boespflug F.-D. et Lossky Ν., dir. Nicée II, 787-1987: douze siècles d'images religieuses. Paris, 1987. Одна­ко авторы докладов, представленных на этом побуждающем к размышлениям коллоквиуме, исследуют скорее изображение, чем цвет scricto sensu [в стро­гом смысле слова].

272 Среди обширной литературы см.: Esser К. Н. Über der Kirchenbau des heiligen Bernhard von Clairvaux // Archiv für mittelrheinische Kirchenge­schichte, t. 5, 1953, p. 195-222; Duby G. Saint Bernard et l'Art cistercien. Paris, 1976; Shapiro M. On the Aesthetic Attitude in Romanesque Art // Ro­manesque Art. London, 1977, t. I, p. 123-178. Разумеется, перечитаем и само­го святого Бернарда, особенно знаменитую главу из «Апологии» — "De pic-turis et sculpturis auro et argento in monasteriis" (XII, 28-34).

273 Устаревшие исследования: Oursel С. La Miniature du XIIe siècle à l'ab­baye de Cîteaux... Dijon, 1926 ; Oursel C. Miniatures cisterciennes. Mâcon, 1960. Впредь стоит обращаться к двум трудам: Zaluska Y. L'Enluminure et le Scriptorium de Cîteaux au XIIe siècle. Paris, 1989; Zaluska Y. Manuscrits en­luminés de Dijon. Paris, 1991, p. 26-43.

274 См. словари и индексы, прилагающиеся к изданиям Мабийона (1690), Миня (PL, t. 182, 181), который в основном повторяет Мабийона, и Леклерка-Тальбо-Роше (с 1957). К сожалению, ими снабжены не все тома. Также мож-

394

Примечания

но обратится к: Mohrmann С. Observation sur la langue et le style de saints Bernard // Leclercq J., Talbot С. H., Rochais H., ed. S. Bernardi opera. Roma, 1958, vol. 2, p. 9-33.

275 См. тексты, приводимые в: Aubert M. L'Architecture cistercienne en France. Paris, 1943, p. 147-148. Полезно также будет обратиться к старым трудам: d'Arbois de Jubainville H. Etudes sur l'état intérieur des abbayes cister­ciennes. Paris, 1858; Dohme R. Die Kirchen des Cistercienerordens in Deutsch­land whrend des Mittelalters. Leipzig, 1869. Наконец, различные сведения рассеяны по тексту диссертации: Auberger J.-B. L'Unanimité cistercienne pri­mitive: mythe ou réalité? Achel (Belgique), 1986.

276 Об отношении Сугерия к искусству, цвету, свету: Aubert M. Suger. Saint-Wandrille, 1950, p. 110-139; De Bruyne E. Etudes d'esthétique médiévale. Bruges, 1946, t. II, p. 133-135; Verdier P. La grande croix de l'abbé Suger à Saint-Denis // Cahiers de civilisation médiévale, t. 13, 1970, p. 1-31; Id., Ré­flexions sur l'esthétique de Suger // Mélanges E.-R. Labande. Paris, 1975, p. 699-709; Panofsky E. Abbot Suger on the Abbey Church of St. Denis and its Art Treasure, 2nd ed. Princeton, 1979; Grodecki L. Les Vitraux de Saint-Denis: histoire et restitution. Paris, 1976; Crosby S. M. et al. The Royal Abbey of Saint-Denis in the Time of Abbot Suger (1122-1151). New York, 1981.

277 Suger . De consecratione, éd . et trad, de J. Leclercq. Paris, 1945 , или за­менившее его издание в переводе Ф. Гаспарри (F. Gaspard) : Suger . Œuvres. Paris, 1996, t. I, p. 1 - 5 3 .

278 Последний термин я заимствую из прекрасной статьи: Bonne J.-С. Ri­tuel de la couleur: fonctionnement et usage des images dans le Sacramentaire de Saint-Etienne de Limoges // Image et signification (Rencontres de l'Ecole du Louvre). Paris, 1983, p. 129-139.

279 Racinet A. L'Ornement polychrome. Paris, 1887; Courajod L. La poly­chromie dans la statuaire du Moyen Age et de la Renaissance // Mémoires de la Société nationale des Antiquaires de France, E, t. 8, 1887-1888, p. 193-274; Van den Cheyn A. La Polychromie funéraire en Belgique. Anvers, 1894; Beaucoup F. La polychromie dans les monuments funéraires de Flandre et de Hainaut au Moyen Age / / Bulletin archéologique du Comité des travaux histo­riques et scientifuques, 1928, p. 551-567. В связи с античностью можно об­ратиться также к: Nageotte С. E. La Polychromie dans l'art antique. Besançon, 1884; Collignon M. La Polychromie dans la sculpture grecque // Revue archéologique, 1895, p. 346-358.

280 Суть последних исследований (и развернувшаяся вокруг них полеми­ка) представлена, резюмирована или затронута в: La couleur et la Pierre. Polychromie des portails gothiques. Actes du colloque d'Amiens (octobre 2000). Paris, 2002.

281 См. пример в каталоге выставки: Trésors des musées de Liège. Paris, 1982, n° 67 .

282 Honorius Augustodunensis. Luces incorporatae (Expositio in cantica... V, 10; PL, t. 172, col. 440).

395

Примечания

283 Некоторые основы в старых трудах: Bock F. Geschichte der liturgischen Gewänder im Mittelalter. Berlin, 1859-1869, 3 vol.; Legg J. W. Notes on the History of the Liturgical Colours. London, 1882 (в основном по эпохе Нового времени); Braun J. Die liturgische Gewandung in Occident und Orients. Frei­burg im Breisgau, 1907; Haupt G. Die Farbensymbolik in der sakralen Kunst des abendländischen Mittelalters. Leipzig, 1944 (часто цитируется и всег­да разочаровывает). По раннехристианскому периоду минимальные сведения см. в: Dictionnaire d'archéologie chrétienne et de liturgie. Paris, 1914, t. III, col. 2999-3001. О папских обычаях: Schimmelpfennig B. Die Zeremonienbücher der römischen Kurie im Mittelalter. Tübingen, 1973, p. 286-288, 350-351; Diekmans M. Le Cérémonial papal. Bruxelles et Rome, 1977, t. I, p. 223-226.

284 См., к примеру, короткий трактат (X в.?): Moran J., ed. Essays on the Early Irish Church. Dublin, 1864, p. 1 7 1 - 1 7 2 .

285 De sacrosancti altaris mysterio, PL, t. 217, col. 774-916 (цвета: col. 799-802).

286 Лучшие введения к трудам Гильома Дюрана см. в: Dictionnaire de droit canonique. Paris, 1953, t. V, col. 1014-1075, и в Actes du colloque de Mende (1990), Gy P.-M., dir. Guillaume Durand, évêque de Mende (v. 1230-1296), canoniste, liturgiste et homme politique. Paris, 1992. Первое печатное издание "Rationale" («Объяснение Устав») было выпущено в Майнце Иоганном Фу­стом и Петером Шеффером в октябре 1459 г. Еще девять изданий появилось в XVII в. Сейчас А. Давриль и Т. М. Тибодо публикуют научное издание: Guillelmi Duranti Rationale divinorum officiorurni'Turnhout, 1995, vol. 1. Гла­ва о литургических цветах "De quatuor coloribus, quibus Ecclesia in ecclesias-ticis utitur indumentis" (книга III, гл.18) размещена на стр. 2 2 4 - 2 2 9 .

287 Историки одежды редко пишут об одежде монахов. Единственный спе­циальный труд, который был этому посвящен, датируется XVIII в.; он по-прежнему может представлять некоторый интерес: Helyot P. Histoire et cos­tumes des ordres monastiques, religieux et militaires. Paris, 1714-1721, 8 vol. (изд. исправленное и дополненное, Guingamp, 1 8 3 8 - 1 8 4 2 ) . Авторы большин­ства работ, посвященных истории того или иного ордена, почти не пишут или вообще не пишут об одежде и никогда не пишут о цветах; именно так, к при­меру, дело обстоит с обширным, обобщающим трудом: Schmitz P. Histoire de l'ordre de saints Benoît. Maredsous, 1 9 4 2 - 1 9 5 6 , 7 vol. Некоторые сведения по ранним периодам в: Oppenheim Р. Das Monchkleid im christlichen Altertum. Freiburg im Breisgau, 1931, S. 6 9 - 7 8 ; de Valous G. Le Monachisme clunisien des origines au XVe siècle. Ligugé et Paris, 1935, t. I, p. 2 2 7 - 2 4 9 .

288 Chap. 55 ("De vestiario vel calciario fratrum"), art. 7 (De quarum rerum omnium colore aut grossitudine non causentur monachi...). На интересные раз­мышления может навести: Clément J.-M. Lexique des anciennes règles monas­tiques. Rome, 1978 (Instrumenta patristica, vol. 7).

289 Несколько верных замечаний в: Ducourneau J.-О. Les origines cister­ciennes (IV) // Revue Mabillon, t. 23 , 1933, p. 1 0 3 - 1 1 0 . Позвольте также порекомендовать: Pastoureau M. Les Cisterciens et la couleur au XIIe siècle //

396

Примечания

L'Ordre cistercien et le Berry, Colloque de Bourges (1998), Cahiers d'archéologie et d'histoire du Berry, vol. 136, 1998, p. 21-30. По поводу «цветной» реакции на клюнийский черный цвет у картезианцев также см.: Bligny В. Les premiers Chartreux et la pauvreté // Le Moyen Age, t. 56, 1951, p. 27-60.

290 Это необычное со всех точек зрения письмо представляется мне одним из богатейших источников истории культуры, оставленных нам XII в. Текст его можно прочитать в превосходном издании: Constable G., ed. The Letters of Peter the Venerable. Cambridge (Mass.), 1967, t. I, letter 28, p. 55-58. См. также примирительное письмо 1144 г. (n° 111), p. 285-290.

291 Среди обширной литературы: Knowles M. D. Cistercians and Cluniacs, the Controversy between St. Bernard and Peter the Venerable. Oxford, 1955; Bredero A. H. Cluny et Cîteaux au douzième siècle: l'histoire d'une controverse monastique. Amsterdam, 1986. Некоторые сведения о смыслах клюнийского черного цвета, как их представляет Петр Достопочтенный, опирающийся на более ранние традиции, можно найти в: Hallinger К. Gorze-Kluny. Rome, 1951, t. XI. p. 661-734.

292 Именно это предписывается во II главе "Regula bullata" («Устав, утверж­денный буллой») 1223 г. Обобщающих работ о цвете францисканской одежды не существует; некоторые общие сведения можно найти в классических тру­дах: Gratien P. Histoire de la fondation et de l'évolution des frères mineurs au XIIIe siècle. Paris, 1928; de Sessevalle F. Histoire générale de l'ordre de saint François: le Moyen Age. Bruxelles, 1940, 2 vol. О бедности и ее выражении через одежду: Lambert D. Franciscan Poverty... London, 1961. Устав 1223 г. предписывает: «все братья пусть носят грубую одежду; с Божьего благослов-ления они могут залатать ее кусками мешковины и другими лоскутами»; отсюда — всякого рода крайности в радикальных движениях до середины XIV в. В булле, датированной 1336 г., папа Бенедикт XII требует от короля Неаполя, чтобы тот изгнал из своего королевства «дурных людей, которые на­зывают себя братьями бедной жизни или другими именами, и носят короткую и безобразную одежду, составленную из разных цветов или кусков ткани...».

293 О доминиканской одежде см. прекрасное исследование: Siegwart J. Ori­gine et symbolisme de l'habit blanc des Dominicains // Vie dominicaine, t. 21, 1962, p. 83-128.

294 Heim В.-В. Coutumes et droit héraldique de l'Eglise. Paris, 1949; Pas­toureau M. Traité d'héraldique, 2e éd. Paris, 1993, p. 48-55.

295 Trichet L. Le Costume du clergé, ses origines et son évolution en France d'après les règlements de l'Eglise. Paris, 1986, p. 60, n. 17 (в этом труде рас­сматривается только одежда белого духовенства и притом вне всякого литур­гического контекста).

296 Pastoureau M. L'Etoffe du Diable. Une histoire des rayures et des tis­sus rayés. Paris, 1991, passim.

297 Вот список основных трудов по этой теме, опубликованных за послед­ние двадцать лет: Philips J. The Reformation of Images. Destruction of Art in England (1553-1660). Berkeley, 1973; Warnke M. Bildersturm. Die Zersto-

397

Примечания

rung des Kunstwerks. München, 1973; Stirm M. Die Bilderfrage in der Refor­mation. Gütersloh, 1977 (Forschungen zur Reformationsgeschichte, 45); Chris­tensen С. Art and the Reformation in Germany, Athens (USA); 1979; Deyon S. et Lottin A. Les Casseurs de l'été 1566. L'iconoclasme dans le Nord. Paris, 1981; Scavizzi G. Arte e architettura sacra. Cronache e documenti sulla con-troversia tra riformati e cattolici (1500-1550). Roma, 1981; Altendorf H. D., Jezler P. (Hg.), Bilderstreit. Kulturwandel in Zwingiis Reformation. Zürich, 1984; Freedberg D. iconoclasts and their Motives. Maarsen, 1985; Eire С. M. War against the Idols. The Reformation of Workship from Erasmus to Calvin. Cambridge (Mass.), 1986; Crouzet D. Les Guerriers de Dieu. La violence au temps des guerres de religion. Paris, 1990, 2 vol.; Christin О. Une révolution symbolique. L'iconoclasme huguenot et la reconstruction catholique. Paris, 1991. К этим работам стоит добавить объемный научный каталог выставки: Icono-clasme. Berne et Strasbourg, 2001.

298 Видимо, Лютер терпимее, чем другие великие реформаторы, относился к присутствию цвета в храме, культе, искусстве и повседневной жизни. Его, действительно, в основном занимали совсем другие вещи, а ветхозаветный запрет на изображение уже не казался ему обоснованным, когда речь заходи­ла о благодати. Отсюда подчас и происходило особое лютеранское отношение к искусствам и использованию цвета, и к иконографии вообще. О Лютере и общих вопросах, связанных с изображением (специальных исследований, по­священных цвету, нет), см. прекрасную статью: Wirth J. Le dogme en image: Luther et l'iconographie // Revue de l'art, t. 52, 1981, p. 9-21. См. также: Christensen С. Art and the Reformation..., op. cit., p. 50-56; Scavizzi G. Arte e architettura sacra, op. cit., p. 69-73; Eire С M. War against the Idols, op. cit., p. 69-72.

299 Andreas Bodenstein von Karlstadt. Von Abtung der Bylder... Wittenberg, 1522, S. 23, 29. См. также фрагменты, процитированные в: Barge H. Andreas Bodenstein von Karlstadt. Leipzig, 1905, Bd. I, S. 386-391, и, по поводу Хет-цера: Garside С. Zwingli and the Arts. New Haven, 1966, p. 110-111.

300 Pastoureau M. L'incolore n'existe pas // Mélanges Philippe Junod. Pa­ris — Lausanne, 2003, p. 11-20.

301 Выражение из: Christin О. Une révolution symbolique, op. cit., p. 141, n. 5. См. также: Scribner R. W. Reformation, Carnival and the World Turned Upside-Down. Stuttgart, 1980, p. 234-264.

302 Goody J. La Culture des fleurs. Paris, 1994, p. 217-226. 303 Давнее и слишком общее исследование: Fritsch К. Ε. О. Der Kirchenbau

des Protestantismus von der Reformation bis zur Gegenwart (Berlin, 1893) почти не содержит хронологических или типологических сведений по интере­сующей нас проблеме. Более информативно исследование, посвященное ис­ключительно швейцарскому материалу: Germann G. Der protestantische Kir­chenbau in der Schweiz von der Reformation bis zur Romantik. Zürich, 1963. В нем говорится о частичном возвращении цвета в храм с конца XVI в. и, особенно, в XVIII в.

398

Примечания

304 В частности, из-за влияния католического культа и позиции, которую заняли по этому вопросу реформированные церкви. См. тонкие наблюдения в: Senn О. Н. Evangelischer Kirchenbau im ökumenischen Kontext. Identität und Variabilität. Tradition und Freibeit. Basel, 1983.

305 Для начала Реформации см. несколько примеров (касающихся изобра­жений вообще, а не цвета конкретно), приведенных в: von Campenhaussen H. F. Die Bilderfrage in der Reformation // Zeitschrift für Kirchengeschichte, Bd. 68, 1967, S. 96-128. Будем ждать новых исследований, которые позволили бы прояснить картину сопротивления верующих иконоборческой и хромофобской политике пасторов.

306 Множество примеров приведено в: Schelter Α. Der protestantische Kir­chenbau des 18. Jahrhunderts in Franken. Kulmbach, 1981.

307 Garside С Zwingli and the Arts, op. cit., p. 155-156. См. также пре­красное исследование: Schmidt-Claussing F. Zwingli als Liturgist. Berlin, 1952.

308 Barge H. Andreas Bodenstein von Karlstadt, op. cit., S. 386; Stirm M. Die Bilderfrage..., op. cit., S. 24.

309 Несмотря на колебания Лютера. См. его удивительное письмо Шпен­глеру от 8 июля 1530 г. в: Rückert H. Luthers Werke in Auswahl, 3. Aufl. Berlin, 1966. С общей точки зрения о XVI в. в целом также см.: Waldenmaier H. Die Entstehung der evangelishen Gottesdienstordnungen Süddeutschlands im Zeitalter der Reformation. Leipzig, 1916.

3,0 См., например: von Lohe W. Vom Schmuck heiliger Orte. Neuendettelsau, 1859. По поводу всех этих вопросов полезно будет обратиться к обобщающе­му труду: Goldammer К. Kultsymbolik des Ptotestantismus. Stuttgart, 1960, хотя проблема цвета затронута здесь вскользь (с. 24-26, 69 и т. д.).

311 Много сведений можно почерпнуть из: Burnet J. History of the Refor­mation of the Church of England. Oxford, 1865, 7 vol., дополнив их: Dowden J. Outlines of the History of the Theological Literature of the Church of Eng­land, from the Reformation to the Close of the Eighteenth Centuty. London, 1897. Полезно будет обратиться к небольшому каталогу выставки, составлен­ному Л. Леман: Lehman L., ed. Anglican Liturgy. A Living Tradition. Dallas, 1986.

3.2 Ряд вскользь упомянутых примеров см. в: Deyon S. et Lottin A. Les Casseurs de l'été 1566, op. cit., passim. См. также: Christin O. Une révolution symbolique, op. cit., p. 152-154.

3.3 В этом отношении типичен случай Лютера. См.: Jean Wirth. Le dogme en image..., art. cit. (прим. 43), p. 9-21.

314 Garside С Zwingli and the Arts, op. cit., chap. 4, 5. 3,5 Institution (текст 1560 г.), Ill, X, 2. 316 Свойство вибрации цвета в живописи Рембрандта в совокупности с

беспредельным торжеством света придает большинству его картин, и даже самым мирским, религиозное значение. Среди обширной литературы см. Акты берлинского коллоквиума (1970): von Simson О., Kelch J. (Hg.) Neue Beiträge zur Rembrandt-Forschung. Berlin, 1973.

399

Примечания

317 Louis Marin. Signe et représentation. Philippe de Champaigne et Port-Royal / / Annales. ESC, vol. 25, 1970, p. 1-13.

318 з т о т материал превосходно изложен в труде: Lichtenstein J. La Couleur éloquente. Rhétorique et peinture à l'âge classique. Paris, 1989. Также рекомен­дую перечитать "Cours de peinture par principes" ( 1 7 0 8 ) Р о ж е де Пиля, лидера сторонников главенствующей роли цвета в живописи. Порвав с предшеству­ющими теориями, с кальвинистским и янсенистским идеалом, автор защищает цвет как украшение, иллюзию, соблазн, как живопись в полном смысле слова.

319 См. его неистовую проповедь Oratio contra affectationem novitatis in vestitu (1527), в которой он рекомендует всякому добропорядочному христиа­нину носить одежду строгих и темных цветов и не «выделяться пестрыми цветами, как павлин». Corpus reformatorum. Halle, 1845, Bd. 11, S. 139-149. См. также Bd. 2, S. 331-338.

320 О революции в одежде, за которую ратовали анабаптисты Мюнстера: Strupperich R. Das münsterische Taüfertum. Münster, 1985, S. 30-59.

321 Pastoureau M. Vers une histoire sociale des couleurs / / Couleurs, ima­ges, symboles. Etudes d'histoire et d'anthropologie. Paris, 1989, p. 9-68, осо­бенно p. 35-37.

322 Ibid., p. 16-19. 323 Thorner I. Ascetic Protestantism and the Development of Science and

Technology // The American Journal of Sociology, vol. 58, 1952-1953, p. 25-38; Bodamer J. Der Weg zu Aszese als Überwindung der technischen Welt. Hamburg, 1957.

324 Lacey R. Ford, The Man and the Machine. N e w York, 1968; Barry J. Henry Ford and Mass Production. N e w York, 1973.

325 Самые древние из сохранившихся уставов, регламентирующих ремесло красильщика, происходят из Венеции. Они датируются 1243 г., но красильщи­ки у ж е , вероятно, с конца XII в. объединялись в confraternité [братство]. См.: Brunello F. L'arte délia tintura nella storia dell'umanità. Vicenza, 1968, p. 140-141. В обширном собрании: Monticolo G. / capitolari délie arti veneziane... Roma, 1896-1914, 4 vol., найдется множество сведений о красильном деле в Венеции с XIII по XVIII в. В Средние века венецианские красильщики, види­мо, пользовались большей свободой, чем красильщики, которые работали в других городах Италии, в частности, во Флоренции и в Лукке. От последнего города до нас дошли почти столь же древние уставы, как и венецианские: они датируются 1255 г. См.: Guerra P. Statuto dell'arte dei tintiri di Lucca del 1255. Lucca, 1864.

326 В обширном у ж е упоминавшемся научном труде Франко Брунелло ис­тория красильного дела рассматривается в большей степени с точки зрения химии и технологии, чем социальная и культурная история красильщиков. Кроме того, страницы, посвященные Средневековью, по сравнению с более поздними работами автора по этому периоду (я имею в виду, в частности, его книгу о венецианских цехах в целом (Arti e mestieri a Venezia nel Medioevo е nel Rinascimento. Vicenza, 1980) или ж е работы о пигментах, которые ис-

400

Примечания

пользовали миниатюристы ("De arte illuminanaT e altri trattati sulla tecnica délia miniatura médiévale". Vicenza, 2 ed., 1992), оставляют желать лучшего. Так же и в труде Ploss Ε. Ε. Ein Buch von alten Farben. Technologie der Textilfarben im Mittelalter, неоднократно переиздававшемся (6. Aufl., Mün­chen, 1989), больше внимания уделяется рецептам и рецептурным книгам (не только по красильному делу, но и по живописи, чего не следует из названия книги), нежели ремесленникам, которые ими пользуются.

327 См., в частности, исследование: De Poerck G. La Draperie médiévale en Flandre et en Artois. Bruges, 1951, 3 vol. (особенно t. I, p. 150-194). Впро­чем, в отношении красителей и технологий окраски всем утверждениям авто­ра доверять не стоит (в частности в t. I, p. 150-194): во-первых, он рассма­тривает технологии и ремесла в большей степени с филологической, нежели с исторической точки зрения, но, самое главное, все его знания (или большая их часть) почерпнуты не из средневековых документов, а имеют в качестве своего основного источника сочинения XVII и XVIII вв. Это подчас приводит к тому, что технологии, свойственные исключительно Новому времени, он приписывает Средневековью.

328 Несколько примеров по Древней Греции можно найти в: Brunello F. L'arte délia tintura..., op. cit., p. 89-98; примеры, связанные с Черной Афри­кой в каталоге выставки: Teinture. Expression de la tradition en Afrique noire. Mulhouse, 1982, p. 9-10.

329 Ж. Ле Гофф в статье "Métiers licites et métiers illicites dans l'Occident médiéval", повторно опубликованной в сборнике Pour un autre Moyen Age. Paris, 1977, p. 91-107 (см. перевод на русский: Ле Гофф Ж. Другое Средне­вековье. Екатеринбург, 2000. — Прим. перев.), упоминает красильное дело среди подлых, презренных, запрещенных для клириков профессий (р. 93). Красильщики отмечены печатью грязи и нечистоты, как, впрочем, и значи­тельное число ремесленников других текстильных профессий — которых в мятежных сукнодельческих городах в XIV-XV вв. иногда называли синими ногтями. С другой стороны, в замечательном труде Danckert W. Unehrliche Leute. Die verfemten Berufe (Bern — München, 1963) красильщики вообще не упоминаются.

330 При изготовлении тканей невысокого качества, которые в латинских текстах называются panni non magni precii (ткань небольшой ценности), шерсть могли красить, пока она еще была не выпрядена, в частности, когда ее смешивали с другим волокном.

331 "Quiconques est toisserans a Paris, il ne puet teindre a sa meson de toutes coleurs fors que de gaide. Mes de gaide ne puet il taindre fors que en II mesons. Quar la roine Blanche, que Diex absoille, otroia que li mestiers des toissarans peust avoir II hostex es quex l'en peust ovrer de mestiers de tainturerie et de toissanderie [...1." de Lespinasse R. et Bonnardot F. Le Livre des métiers d'Etien­ne Boileau. Paris, 1879, p. 95-96, art. XIX, XX. См. также: de Lespinasse R. Les Métiers et Corporation... Paris, 1886, t. III, p. 113. Акт о даровании привилегии королевой Бланкой в период ее регентства не был обнаружен.

401

Примечания

332 "Traité de la police" («Трактат о полиции»), написанный Деламаром (Delamare), советником-комиссаром короля при Шатле, 1713, р. 620. Я за­имствую этот и следующий отрывок из дипломной работы: Debrosse J. Re­cherches sur les teinturiers parisiens du XVIe au XVIIIe siècle. Paris, EPHE (IVe section), 1995, p. 82-83.

333 Traité de police, ibid., p. 626. 334 Я благодарю Дени Гю за предоставление данных сведений, почерп­

нутых им из рукописи Y 16 муниципальной библиотеки Руана: 11 декабря 1515 г. муниципальные власти учреждают календарный план (и даже почасо­вое расписание) доступа к Сене для тех, кто красит вайдой (в синий), и для тех, кто красит мареной (в красный).

335 Scholz R. Aus der Geschichte des Farbstoffhandels im Mittelalter. Mün­chen, 1929, S. 2 und passim; Wielandt F. Das Konstanzer Leinengewerbe. Ge­schichte und Organisation. Konstanz, 1950, S. 122-129.

336 Лев 19:19 и Втор 22:11. Литература о библейских запретах на смеши­вание обширна, но зачастую оставляет желать лучшего. Для историка наи­более плодотворные перспективы намечены в работах антрополога Мэри Ду­глас, посвященных теме чистого и нечистого. См., например, ее исследование: Douglas M. Purity and Danger, new ed. London, 1992; пер. на φρ.: De la souil­lure. Essai sur les notions de pollution et de tabou. Paris, 1992.

337 Pastoureau M. L'étoffe du Diable. Une histoire des rayures et des tissus rayés. Paris, 1991, p. 9-15.

338 Scholz R. Aus der Geschichte des Farbstoff handeis..., op. cit., S. 2-3: автор утверждает, что он ни разу не встречал немецкого сборника рецептов, предназначенного для красильщиков, в котором бы говорилось о том, что для приготовления зеленого цвета необходимо смешать синий и желтый или же последовательно окрасить в эти цвета. Это станут делать только в XVI в. (это не означает, что подобное смешивание не практиковалось в эксперименталь­ном порядке в той или иной мастерской и до этой даты): Pastoureau M. La couleur verte au XVIe siècle: traditions et mutation // Jones-Davies M.-T., dir. Shakespeare. Le monde vert: rites et renouveau. Paris, 1995, p. 28-38.

339 Об этих запретах: De Poerck G. La Draperie médiévale..., op., cit., t. I, p. 1 9 3 - 1 9 8 . На практике эти запреты могли нарушаться. Если и в самом деле в одном чане не смешивают два различных красителя, даже если одну и ту же материю не погружают последовательно в два красильных раствора двух различных цветов для того, чтобы получить третий, то для плохо прокрашен­ного шерстяного сукна все ж е допускается отклонение от этих правил: если первая окраска не дала ожидаемого результата (что происходит относительно часто), то разрешается снова погрузить сукно в более насыщенный красиль­ный раствор, обычно серый или черный (на основе коры и корней ольхи или ореха) и попытаться таким образом исправить недостатки первых прокрасок.

340 Heers M.-L. Les Génois et la commerce de l'alun à la fin du Moyen Age // Revue d'histoire économique et sociale, vol. 32 , n° 1, 1954, p. 3 0 - 5 3 ; Liagre M. Le commerce de l'alun en Flandre au Moyen Age // Le Moyen Age,

402

Примечания

t. 61, 1955, p. 177-206; Delumeau J. L'Alun de Rome. Paris, 1962. В XVI в. эта торговля достигает своего апогея.

341 Liber magist ri Petri de Sancto Audemaro de coloribus faciendis, M. P. Mer-rifield, ed. / / Original Treatises dating from the XIIth to the XVIIIth on the Art of Painting... London, 1849, p. 129. По поводу этих вопросов полезно будет обратиться к диссертации, защищенной в Школе хартий (1995): Inès Villela-Petit. La Peinture médiévale vers 1400. Autour d'un manuscrit de Jean Lebègue. Эта диссертация, к сожалению, пока не опубликована.

342 В настоящее время реализуется проект по созданию банка данных, где были бы собранны все средневековые рецепты, касающиеся цвета (в красиль­ном деле и живописи). См.: Tolaini F. Una banca dati per lo studio dei ricettari medievali di colon // Centro di Ricerche Informatiche per i Beni Culturali (Pi­sa). Boliettino d'informazioni, vol. 5, 1995, fasc. 1, p. 7-25.

343 По истории рецептурных книг и трудностей, связанных с их изучени­ем, см. справедливые замечания в: Halleux R. Pigments et colorants dans la Маррае Clavicula // Guineau В., dir. Pigments et colorants de d'Antiquité et du Moyen Age. Colloque international du CNRS. Paris, 1990, p. 173-180.

344 История нарастающего «соперничества» между красным и синим от­четливо просматривается в трактатах и учебниках по красильному делу, со­ставленных или опубликованных в Венеции с конца XV до начала XVIII в. В венецианской рецептурной книге 1480-1500 гг., хранящейся в муниципаль­ной библиотеке Комо (Rebore G. Un manuale di tintoria del Quattrocento. Milan, 1970), 109 из 159 предложенных рецептов касаются окрашивания в красный цвет. Примерно такое же соотношение обнаруживается и в знамени­том "Plictho" Розетти, опубликованном в Венеции в 1540 г. (Evans S. M., Borghetty H. С. The "Plictho" of Giovan Ventura Rosetti. Cambridfe [Mass.] and London, 1969). Однако в многочисленных новых переизданиях "Plictho" на протяжении всего XVII в. число рецептов красного сокращается в пользу синего. В издании 1672 г., опубликованном Дзаттони, синий цвет даже догнал красный. И откровенно его опередил в "Nuovo Plico d'ogni sorte di tinture" Галлипидо Талльери, выпущенном, опять же в Венеции, Лоренцо Баседжо в 1704 г.

345 Инее Виллела-Пти в своей пока еще не изданной, упомянутой выше диссертации привлекает внимание к этим вопросам в связи с французской и итальянской живописью XV в. и анализирует случай Жака Коэна и «Часо­слова Бусико», а также Микелино да Безоццо (р. 294-338).

346 Который, действительно, в основном состоит из читательских заметок, которые Леонардо, вероятно, не успел привести в порядок (хотя некоторые ученые и полагают, что здесь уже в полном мере воплощаются его идеи). Об этом трактате, рукопись которого хранится в Ватиканской библиотеке: Chastel A. et Klein R. Léonard de Vinci. Traité de la peinture. Paris, 1960; 2 éd., 1987.

347 Что бы ни писали некоторые авторы, рецепты античного пурпура были утеряны в VIII-IX вв., и не только на Западе, который так до конца и не проник по все тайны его изготовления, но также ремесленниками восточно­го Средиземноморья: пурпур, производимый как в исламских странах, так

403

Примечания

и на территории Византии (где расцвет пурпура пришелся на эпоху Юсти­ниана), имеет мало общего с античным пурпуром. В западных источниках, написанных на средневековой латыни или на народных языках, слово «пур­пур» редко обозначает цвет или краску, но почти всегда говорит о качестве ткани, обычно недорогой, цвет которой уточняется с помощью того или иного прилагательного. Например, в старофранцузском: pourpre inde, pourpre bise, pourpre vermeille, pourpre verte, и так далее. См. примеры, приводимые в: Ott A. Etudes sur les couleurs en vieux français. Paris, 1899, p. 109-112. См. также: Michel F. Recherche sur le commerce, la fabrication et l'usage des étoffes de soie, d'or, et d'argent et autres tissus précieux... Paris, 1854, p. 6-25 (несмотря на дату издания, этот пионерский труд еще не устарел и из него можно почерпнуть весьма достоверные сведения, касающиеся средневеко­вых тканей). В языке геральдики, напротив, слово pourpre сохраняет свое хроматическое значение и обозначает цвет, который очень редко встречается в средневековых гербах и который изначально представлял собой серый или черный оттенок, а затем, начиная с XIV в., фиолетовый. См.: Pastoureau M. Traité d'héraldique, 2e éd. Paris, 1993, p. 101-102. — По поводу антично­го пурпура литература обширна. Особенно см.: Dedekind A. Ein Beitrag zur Purpurkunde. Berlin, 1898; Blümner H. Technologie und Terminilogie der Gewerbe und Künste bei Griechen und Römern, 2. Aufl. Berlin, 1912, Bd. I, S. 233-253; Wunderlich E. Die Bedeutung der roten Farbe im Kultus der Grie­chen und Römer. Giessen, 1925; Born W. Purple in Classical Antiquity // Ciba Review, vol. 1-2, 1937-1939, p. 110-119; Schneider К. Purpura / / Paulys Realencyclopädie der klassischen Altertumwissenschaft, editio major. Stuttgart, 1959, Bd. XXIII, 2, Sp. 2000-2020; Reinhold M. History of Purple as a Status Symbol in Antiquity. Brussels, 1976; Stulz H. Die Farbe Purpur im frühen Griechentum. Stuttgart, 1990; Longo O. (a cura di) La porpora. Realtà e im-maginario di un colore simbolico. Venezia, 1998.

348 Не следует путать материю, действительно окрашенную в белый цвет (пусть даже это сложно осуществимая операция, результаты которой бывают неудовлетворительными), и многочисленные «белые» ткани, о которых часто упоминается в приходно-расходных и торговых документах. Последние пред­ставляют собой дорогой, неокрашенный текстиль, экспортируемый далеко за пределы места своего производства, окрашивание которого осуществляется на месте назначения. См.: Laurent H. Un grand commerce d'exportation au Moy­en Age. La draperie des Pays-Bas en France et dans les pays méditerrané­ens (XII'-XV* s.). Paris, 1935, p. 210-211. Это рано засвидетельствованное использование прилагательного «белый» в значении «неокрашенный» чрезвы­чайно любопытно. Оно подготовило ассимиляцию понятий «белого» и «бес­цветного», которая произойдет в системе знаний и представлений Нового вре­мени.

349 Pastoureau M. Ordo colorum. Notes sur la naissance des couleurs litur­giques // La Maison-Dieu. Revue de pastorale liturgique, t. 176, 1998, p. 54-66.

350 Id., L'Eglise et la couleur des origines à la Réforme // Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 147, 1989, p. 203-230, особенно р. 222-226.

404

Примечания

351 Robertet J. Œuvres, éd. M. Zsuppàn. Genève, 1970, épitre 16, p. 139. Еще чаще желтый в средневековой культуре приравнивается к полубелому или белесому.

352 Смешивание желтой краски с синей для получения зеленой является одним из важнейших вопросов истории цвета на Западе, который заслужива­ет особого рассмотрения в специальных научных трудах.

353 Об этом важнейшем изобретении, которое стало поворотным для исто­рии цвета в Европе, см. прекрасный каталог выставки: Anatomie de la couleur. L'invention de l'estampe en couleurs. Paris et Lausanne, 1996; о зеленом цве­те, см. р. 91-93.

3 5 4 См.: Shapiro A. E. Artists' Colors and Newton's Colors // Isis, vol. 85, 19*4, p. 600-630.

355 CM. B: Bergeon S. et Martin E. La technique de la peinture française au XVIIe siècle // Techné. La science au service de l'histoire de l'art et des civili­sations, t. 1, 1994, p. 65-78; об этом см. р. 72.

356 Estienne H. Apologie pour Hérodote. Genève, 1566; nouvelle éd. par P. Ris-telhuber, Paris, 1879, t. I, p. 26.

357 Ed. Wright T. A Volume of Vocabularies. London, 1857, p. 120-138. Этот текст, принадлежащий, видимо, к ранним сочинениям плодовитого в писатель­ском отношении Иоанна Гарландского, был написан около 1218-1220 гг. См.: Saiani Α., Vecchi G. Studi su Giovanni di Garlandia. Roma, 1956-1963, 2 vol.

358 Brunello F. Arti e mestieri a Venezia..., op. cit. (прим. 2). См. также уставы, опубликованные в: Monticolo G. / capitolari délie arti veneziane..., op. cit. (прим. 1), passim. Иногда цитируется труд: Bologna G. L'arte dei tin-tori in Venezia. Venezia, 1884, но мне так и не удалось с ним ознакомиться.

359 «Они будут отстранены от всякой службы и всяких должностей», гово­рится в одном флорентийском городском постановлении XV в. (повторяющем предыдущие законы), процитированном в: Rebora G. Un manuale di tintoria del Quattrocento, op. cit. (прим. 23), p. 4-6.

360 Staley E. The Guilds of Florence. Chicago, 1906, p. 149-153. Красиль­щики подразделяются на три группы: те, кто окрашивает сукно, производимое в самой Флоренции; те, кто окрашивает завезенное сукно; те, кто окрашивает шелковые ткани. Как и обычно, в каждой группе есть те, кто окрашивает в красный цвет, и те, кто окрашивает в синий.

361 Во Флоренции в XIV в. словом чомпи называют самых бедных пред­ставителей текстильного ремесла, а именно чесальщиков. В июле 1378 г. они подняли восстание и назначили своего предводителя главой ополчения; затем они попытались сломить олигархическую власть корпораций, создав три новых цеха, в том числе цех красильщиков. Но со временем восставшие разобщи­лись, их правление оказалось несостоятельным, и торговцы с банкирами бы­стро вернули себе власть. Среди обширной литературы см.: Rodolico N. / Ciompi. Una pagina di storia del proletatio operaio. Firenze, 1945; de La Roncière С Prix et salaires à Florence au XIVe siècle (1280-1380). Rome, 1982, p. 771-790.

405

Примечания

362 О постоянных волнениях среди флорентийских красильщиков: Doren Α. Studien aus der Florentiner Wirtschaftsgeschichte. I: Die Florentiner Wol­lentuchindustrie. Stuttgart, 1901, S. 286-313.

363 Bedarride J. Les Juifs en France, en Italie et en Espagne au Moyen Age. Paris, 1867, p. 179-180; Depping L. Die Juden in Mittelalter. Leipzig, 1884, S. 136, 353, 401; Strauss R. Die Juden in Königreich Sizilien. Leipzig, 1920, S. 66-77.

364 Schaube A. Handelsgeschichte der romanischen Völker des Mittelmeer­gebiets bis zum Ende der Kreuzzüge. München — Berlin, 1906, S. 585.

365 См. увлекательную книгу: Bril J. Origines et symbolismes des produc­tions textiles. De la toile et du fil. Paris, 1984, особенно р. 63-71.

366 Strokes W. Lives of the Saints from the Book of Lismore. Oxford, 1890, p. 266-267. Выражаю благодарность Лоране Боби, которая снабдила меня этой ссылкой.

367 Boser-Sarivaxevanis R. Aperçu sur la teinture en Afrique occidentale. Bâle, 1969; Etienne-Nugue J. Artisanats traditionnels en Côte-d'/voire. Mar­seille, 1974; Teinture, op. cit. (прим. 4), p. 9-10.

368 Ernout A. et Meillet A. Dictionnaire étymologique de la langue latine, 4e éd. Paris, 1979, p. 212; Rey Α., dir. Dictionnaire historique de la langue française. Paris, 1993, t. I, p. 1022.

369 См., например, замечания Варрона, «О латинском языке», книга VI, глава 96.

370 Tingere нередко встречается у таких великих авторов, как Тертуллиан, Августин или Григорий Великий; напротив, в более «технических» литургиче­ских текстах это слово не употребляется. С VI—VII вв. его отовсюду вытесня­ет baptizare. Точно так же термины tinctio или tinctorium, которые иногда могли обозначать крещение, отныне заменяются на baptisma (или baptismum). См.: Biaise A. Le Vocabulaire latin des principaux thèmes liturgiques. Turnhout, 1966, p. 473-474, §331.

371 Di Stefano G. Dictionnaire des locutions en moyen français. Montréal, 1991, p. 203.

372 Например, в большинстве сукнодельческих городов Италии в XIV-XV вв. (кроме Венеции): Staley Ε. The Guilds of Florence, op. cit., p. 149-153; Guemara R. Les Arts de la laine à Vérone aux XIVe et XVe siècles. Tunis, 1987, p. 150-151.

373 Например, в Руане (с XIII в.), в Лувьере и в большинстве сукнодель­ческих городов Нормандии: Mollat du Jourdain M. La draperie normande // Instituto internazionale di storia economica F. Datini (Prato), Produzionze, com-mercio, e consumo dei panni di lana (XII-XVII s.). Firenze, 1976, p. 403-422.

374 Париж, Национальный архив, Y 6/5 , fol. 98. 375 О святом Маврикии и легенде о нем см.: Dévisse J. et Mollat M. L'Ima­

ge du noir dans l'art occidental. Des premiers siècles chrétiens aux grandes

406

Примечания

découvertes. Fribourg, 1979, t. I, p. 149-204; Suckale-Redlefsen G. Mauritius. Der heilige Mohr. The Black Saint Maurice. Zürich — Houston, 1987.

376 Et resplenduit (acies ejus sicut sol, vestimenta autem ejus facta sunt sicut nix (Мф 17:2; также: Мк 9:2-3; Лк 9:29).

377 Mâle E. L'Art religieux du XIIe siècle en France. Paris, 1922, p. 93-96; Réau L. Iconographie de l'art chrétien. Paris, 1957, t. II/2, p. 574-578.

378 Л. Po (L. Réau, ibid., p. 288) ошибочно утверждает, что эпизод с Ии­сусом в мастерской красильщика отразился только на одном изображении (на заалтарном образе Педро Гарсиа де Бенабарре, ныне хранящимся в приход­ской церкви Аинсы близ Лериды в Каталонии). Есть и другие изображения, иллюстрирующие эту легенду, в частности миниатюры в рукописях: см. Pas­toureau M. Jésus chez le teinturier. Couleurs et teintures dans l'Occident mé­diéval. Paris, 1998, p. 19-20, особенно п. 5. По евангельской иконографии детства Христа в целом основательные сведения можно почерпнуть из: Kirsch­baum Ε., Hg. Lexikon der christlichen Ikonographie. Freiburg im Breisgau, 1971, Bd. III, Sp. 39-85 ("Leben Jusus").

379 Латинские версии: Кембридж, Университетская библиотека, ms.G.G.I. 1., fol. 36-36 ν, и Гренобль, Муниципальная библиотека, ms. 1137, fol. 59 v-60; весьма любопытная версия на англо-нормандском, создание которой можно отнести к 1315-1325 гг.: Оксфорд, Бодлеанская библиотека, ms. Seiden Supra 38, fol. 25-27 ν. Рукопись содержит цикл из 60 миниатюр, посвященных дет­ству Иисуса, две из них представляют эпизод, связанный с красильщиком из Тивериады.

зад доое исследование "Jésus chez le teinturier", на которое я ссылаюсь выше, специально посвящено этому эпизоду из Евангелий детства.

381 Работы по иконографии Иуды довольно немногочисленны и в основном написаны давно. Лучшее обзорное исследование, посвященное проблеме ры­жих волос: Mellinkoff R. Judas's Red Hair and the Jews // Journal of Jewish Art, n° 9, 1982, p. 31-46, можно дополнить обширным трудом того же автора: Outcasts. Signs of Otherness in Northern European Art of the Late Middle Ages. Berkeley, 1993, 2 vol. (особенно vol. 1, p. 145-159). В противополож­ность мнению Р. Меллинкофф, полезно будет также обратиться к диссерта­ции: Porte W. Judas Ischariot in der bildenden Kunst. Berlin, 1883.

382 Список этих атрибутов и их критическое изучение в обиходном иконо­графическом репертуаре, в частности, можно найти в: Réau L. Iconographie de l'art chétien. Paris, 1957, t. H/2, p. 406-410; Schiller G. Iconography of Chris­tian Art. London, 1972, t. II, p. 29-30, 164-180, 494-501 et passim; Lexicon der christlichen Ikonographie. Freiburg im Breisgau, 1970, Bd. II, Sp. 444-448.

383 Mellinkoff R. The Mark of Cain, Berkeley. 1981. 384 Raynaud С /mages médiévales de Ganelon // Félonie, trahison et renie­

ments au Moyen Age. Montpellier, 1996, p. 75-92. 385 Grisward J. Archéologie de l'épopée médiévale. Paris, 1981, passim. 386 См. корпус изображений, собранных Р. Меллинкофф, Outcasts, op. cit.

(особенно vol. 2, fig. VII/1-38).

407

Примечания

387 Быт 25:25. (В синодальном переводе: «красный, весь, как кожа, косма­тый». — Прим. перев.)

388 По иконографии Саула см.: Lexikon der christlichen Ikonographie. Frei­burg im Breisgau, 1972, Bd. IV, Sp. 50-54.

389 По иконографии Каиафы, который часто изображается темнокожим, рыжеволосым и курчавым — и этот тройной знак отличия делает его еще более отрицательным персонажем, чем Пилат или Ирод, см.: ibid., Sp. 233-234.

390 1 Цар 16:12. В отличие от вульгаты, где употреблено слово ruf us, в не­которых переводах на современный французский язык, а частности в протес­тантских библиях, вместо «рыжий» говорится «белокурый». Следует ли в этом видеть отголосок неприятия рыжего цвета волос как несовместимого с идей красоты? Работы по иконографии Давида многочисленны; их обзор, а также развернутую библиографию по этому вопросу см. в: Lexikon der christlichen Ikonographie. Freiburg im Breisgau, 1968, Bd. I, Sp. 477-490. (Ср. в синодаль­ном переводе: «Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом». — Прим. перев.)

391 О сходстве между Сетом и Тифоном см.: Vian F. Le mythe de Ty-phée... // Eléments orientaux dans la mythologie grecque. Paris, 1960, p. 19-37; Russell J. B. The Devil. Ithaca and London, 1977, p. 78-79, 253-255.

392 См. справочное издание: Hand W. D. A Dictionary of Words and Idioms Associated with Judas Iscariot. Berkeley, 1942.

393 Evans E. С Physiognomies in the Ancient World // Transactions of the American Philosophical Society, n.s., vol. 59, 1969, p. 5-101.

394 Bchtold-Stubli H., Hg. Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens. Ber­lin und Leipzig, 1931, Bd. III, Sp. 1249-1254.

395 По пословицам и поговоркам см.: Walter H. Proverbia sententiaeque latinitatias Medii ac Recentioris Aevi. Göttingen, 1963-1969, 6 vol; Hasseil J. W. Middle French Proverbs, Sentences and Proverbial Phrases. Toronto, 1982; Di Stefano G. Dictionnaire des locutions en moyen français. Montréal, 1991.

396 О бытовании этих суеверий в Новое время см. небольшую книгу: Fau­che X. Roux et rousses. Un éclat très particulier. Paris, 1997.

397 По поводу легенды о Фридрихе Барбароссе: Pacaut M. Frédéric Bar-berousse, 2e éd. Paris, 1991; Opll F. Friedrich Barbarossa, 2. Aufl. Darmstadt, 1994.

398 Trotter M. Classifications of Hair Color // American Journal of Physical Anthropology, vol. 24, 1938, p. 237-259; картину разнообразит: Neel J. V. Red Hair Colour as a Genetical Character // Annals of Eugenics, vol. 17, 1952-1953, p. 115-139. См. также различные работы, приведенные в: Mellinkoff R. Judas' Red Hair and the Jews, art. cit., p. 46, n. 40.

399 Le Blason des couleurs (вторая часть ошибочно приписывается сици­лийскому герольду), Hippolyte Cocheris éd., Paris, 1860, p. 125. Как во всей литературе XV в., посвященной символике, рыжий в этом трактате приравни­вается к цвету дубленой кожи и, стало быть, имеет главным образом корич-

408

Примечания

нево-красный оттенок. В конце XV в. многие авторы забавляются тем, что устраивают соревнования между черным цветом и цветом дубленой кожи, с тем чтобы определить, какой оттенок самый уродливый. Черный не всегда оказывается в проигрыше. См., например: Le Débat de deux demoiselles, l'une nommée la Noire et l'autre la Tannée // Recueil de poésies françaises des XVe

et XVIe siècles. Paris, 1855, t. V, p. 264-304. 400 О средневековой символике цветов: Pastoureau M. Figures et couleurs.

Etudes sur la symbolique et la sensibilité médiévales. Paris, 1986, p. 15-57, 193-207; Id. Jésus chez le teinturier. Couleurs et teintures dans l'Occident médiéval. Paris, 1998.

401 См. многочисленные примеры, собранные в: Langlois E. Table des noms propres de toutes natures compris dans les chansons de geste imprimées. Paris, 1904; a также в: Flutre L.-F. Table des noms propres... figurant dans les ro­mans du Moyen Age... Poitiers, 1962; и особенно в: West G. D. An Index of Proper Names in French Arthurian... Romances (1150-1300). Toronto, 1969— 1978, 2 vol. О прозвищах «Красный» и «Рыжий» в артуровских романах см.: Brau It G.J. Early Blazon. Heraldic Terminology in the Twelfth and Thirteenth Centuries with Special Reference to Arthurian Literature. Oxford, 1972, p. 33.

402 Приводятся в порядке убывающей популярности. Pastoureau M. Les couleurs aussi ont une histoire // L'Histoire, n° 92, septembre 1986, p. 46-54.

403 Sansy D. Chapeau juif ou chapeau pointu? Esquisse d'un signe d'in­famie // Symbole des Alltags, Alltag der Symbole. Festschrift für Harry Kühnel, Graz, 1992, S. 349-375. Можно также обратиться к еще неизданной диссер­тации того же автора: L'Image du juif en France du Nord et en Angleterre du XIIe au XVe siècle. Paris, université de Paris-X Nanterre, 1994.

404 Вопрос о позорных или отличительных знаках, вмененных некоторым социальным категориям на средневековом Западе, еще не стал предметом рас­смотрения в обобщающих работах, действительно заслуживающих внимания. Я вынужден снова адресовать к давнему и наспех написанному исследованию: Robert U. Les Signes de l'infamie au Moyen Age. Paris, 1891, замену которому мы ждем с нетерпением. Полезные сведения можно найти в большинстве ис­следований по истории средневекового костюма, например в: Danckaert W. Unehrliche Leute. Die verfemten Berufe. Bern und München, 1963; Blumen­kranz B. Le Juif médiéval au miroir de l'art chrétien. Paris, 1966; Eisenbart L. C. Kleiderordnungen der deutschen Stdte zwischen 1350 und 1700. Göttingen, 1962.

405 Например, Б. Блюменкранц или Р. Меллинкофф, работы которых яв­ляются вместе с тем наиболее значимыми. Среди их многочисленных трудов укажем следующие: Blumenkranz В. Le Juif médiéval au miroir de l'art chré­tien, op. cit.; Les Juifs en France. Ecrits dispersés. Paris, 1989. Mellinkoff R. Outcasts, op. cit. С осторожностью также можно обратиться к: Rubens А. A History of Jewish Costume. London, 1967; Finkelstein L. Jewish Self-Govern­ment in the Middle Ages, new ed. Wesport, 1972. Отныне лучшее исследова­ние, специально посвященное кружку: Sansy D. Marquer la différence. L'im-

409

Примечания

position de la rouelle aux XIIIe et XIVe siècles // Médiévales, n° 41, 2001, p. 15-36.

406 Singermann F. Die Kennzeichnung der Juden im Mittelalter. Berlin, 1915, и особенно: Kisch G. The Yellow Badge in History // Historia Judaica, vol. 19, 1957, p. 89-146. Существуют, однако, многочисленные исключения из этой тенденции к унификации на базе желтого цвета. Так, в Венеции желтый го­ловной убор со временем был заменен на красный: Ravid В. From yellow to red. On the Distinguished Head Covering of the Jews of Venice / / Jewish History, vol. 6, 1992, fasc. 1-2, p. 179-210.

407 Обширную библиографию можно найти в статьях Киша и Рейвида, указанных в предыдущем примечании. Также сошлемся на труд Даниэль Сан-си, упомянутый ранее.

408 Перевод фрагмента текста, опубликованного де Лорьером в: Ordon­nances des rois de France de la troisième race. Paris, 1723, t. I, p. 294. Пере­вод полного текста этого ордонанса см. в: Nahon G. Les ordonnances de saint Louis et les Juifs // Les Nouveaux Cahiers, t. 23, 1970, p. 23-42. О Людовике Святом и евреях: Le Goff J. Saint Louis. Paris, 1996, p. 793-814. (Пер. на русский: Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М.: Ладомир, 2001. С. 597-613. — Прим. перев.)

409 Pastoureau M. L'Etoffe du Diable. Une histoire des rayures et des tis­sus rayés. Paris, 1991.

4,0 Сегодня белка — это маленький, симпатичный, веселый, игривый и безобидный зверек, в Средневековье — ничего подобного. Белка — это «лес­ная обезьяна», как пишет один немецкий автор XIV в. Она считается лени­вой, похотливой, глупой и жадной. Большую часть времени она спит, безоб­разничает с себе подобными, играет и скачет по деревьям. Кроме того, она запасает еду, которая ей вовсе не нужна, — а это большой грех — и тут же забывает, куда ее припрятала, — а это признак великой глупости. Ее рыжая шерсть — видимый знак ее дурной природы.

411 Пока не появилось обобщающего труда, посвященного пятнистости, см.: Pastoureau M. Figures et couleurs, op. cit., p. 159-173, 193-207.

412 Bertrand P.-M. Histoire des gauchers en Occident. Des gens à l'envers. Paris, 2002.

413 Имеющаяся в нашем распоряжении литература по вопросу о левору-кости сама по себе является показательной с исторической точки зрения. Огромно число исследований в области нейропсихологии и анатомии коры головного мозга; во всех случаях авторы прилагают усилия, чтобы предста­вить левшей как «нормальных людей», однако настойчивость, с которой они это делают, кажется, выдает обратное: быть левшой — это болезнь, по край­ней мере, болезнь социальная. Недавно я зашел в большой книжный магазин в Латинском квартале Парижа, чтобы поискать книги по проблеме леворуко-сти, и продавец предложил мне посмотреть в разделе «Инвалидность» (мо­жет, еще стоило поискать работы о левшах в секции «Преступность»?). Кроме прекрасной работы П.-М. Бертрана, указанной в предыдущем примечании,

410

Примечания

см. прежде всего: Jursch H. und J. Hnde als Symbol und Gestalt. Berlin, 1951; Fritsch V. Links und Recht in Wissenschaft und Leben. Stuttgart, 1964; Kouril-sky R. et Grapin P., dir. Main droite et main gauche. Paris, 1968; Hécaen H. Les Gauchers. Paris, 1984 (важная библиография); лучшим антропологиче­ским исследованием, на мой взгляд, все же остается: Hertz R. La prééminence de la main droite. Etude sur la polarité religieuse // Mélanges de sociologie religieuse et de folklore, 1928, p. 84-127; его можно дополнить: Needham R., dir., Right and Left. Essays on Dual Symbolic Classification. Chicago, 1973.

4,4 Матф 25:32-33, 41.

Геральдика

4.5 Ménestrier C.-F. Le Véritable Art du blason et l'Origine des armoiries. Paris, 1671, p. 109-194. См. того же автора: Origines des armoiries, 2e éd. Paris, 1680, p. 5-112, 135-158. Позвольте также порекомендовать мою ста­тью, где представлена библиография по проблеме происхождения гербов: Ori­gine, apparition et diffusion des armoiries. Essai de bibliographie // Académie internationale d'héraldique, LOrigines des armoiries, Actes du IIe colloque inter­nationale d'héraldique (Brixen/Bressanone, octobre 1981). Paris, 1983, p. 97-104.

4.6 Теория рунического происхождения гербов, которую прежде энергич­но отстаивал Б. Кернер (Коегпег В. Handbuch der Heroldskunst. Görlitz, 1920-1930, 4 Bde.), ныне полностью отброшена, в том числе и немецкими специалистами по геральдике. Зато серьезные сторонники остаются у теории догеральдической германской эмблематики. См.: Kittel К. Wappentheorien // Archivum heraldicum, 1971, p. 18-26, 53-59.

417 Prinet M. De l'origine orientale des armoiries européennes // Archives héraldiques suisses, t. 26, 1912, p. 53-58; Mayer L. A. Saracenic Heraldry. A Survey. Oxford, 1933, p. 1-7.

418 Обзор наших сведений по вопросу см. в: Pastoureau M. Traité d'héral­dique, 2e éd. Paris, 1993, p. 20-36, 298-310.

419 Galbreath D. L. Manuel du blason. Lausanne, 1942, p. 28-43; Pastoureau M. L'apparition des armoiries en Occident: état du problème / / Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 134, 1976, p. 281-300; Id., La genèse des armoiries: emblématique féodale ou emblématique familiale? // Cahiers d'héraldique du CNRS, t. 4, p. 91-126.

420 Точкой отсчета для новых исследований должна стать книга: Brault G. J. Early Blazon. Heraldic Terminology in the Twelfth and Thirteenth Centuries with Special Reference to Arthurian Literature. Oxford, 1972.

421 См. последние наработки: Musset M. La Tapisserie de Bayeux. La Pier-re-qui-vire, 1989, p. 15-16. Некоторые исследователи между тем полагают, что ковер был сделан не в Англии, а на берегу Луары, в аббатстве Сен-Фло-ран близ Сомюра, возможно, по приказу самого Вильгельма.

411

Примечания

422 CNRS, Catalogue international de l'œuvre de Limoges, t. I, L'Epoque romane. Paris, 1988, n° 100.

423 Huchet E. L'Email de Geoffroi Plantegenêt au musée du Mans. Paris, 1878.

424 Gauthier M.-M. Emaux du Moyen Age occidental. Fribourg, 1972, p. 81-83, 327; fig. n° 40.

425 Сколько на нем изображено львов, не очень понятно. Большинство авторов считает, что их всего шесть; однако Роже Арминьи предложил счи­тать, что их восемь: так как на видимой половине щита Жоффруа мы ви­дим четырех львов, значит на другой половине их столько же. Harmignies R. A propos du blason de Geoffroi Plantegenêt / / L'Origine des armoiries, op. cit., p. 55-63.

426 Galbreath D. L. Manuel du blason, op., cit., p. 25-26; Mathieu R. Le Système héraldique français. Paris, 1949, p. 18-19; Viel R. Les Origines sym­boliques du blason. Paris, 1972, p. 1972, p. 29-30.

427 Jean de Marmoutier. Historia Gaufredi Normannorum ducis et comitis Andegavorum, éd. L. Halphen et Poupardin / / Chroniques des comptes d'Anjou... Paris, 1913, p. 179.

428 Печать описана в: Demay G. Inventaire des sceaux de la Normandie. Paris, 1881, n° 20.

429 Было опубликовано несколько очень сходных списков самых древних «гербовых» печатей (в широком смысле этого слова). Наиболее удовлетвори­тельны списки, составленные в: Galbreath D. L. Manuel du blason, op., cit., p. 26-27, и Wagner A. R. Heralds and Heraldry in the Middle Ages, 2 ed. London, 1956, p. 13-17). В них учитываются все печати до 1160 г. с явно ге­ральдическими (щит с гербом) или же только с протогеральдическими черта­ми (знамя, гонфалон, куртка-налатник, конский потник либо же поле печати украшено знаками, которые со временем станут настоящими гербовыми фи­гурами). Несмотря на некоторые пробелы, два эти списка могут стать весьма солидной точкой отсчета для будущих исследований. Так, проанализировав пару десятков учтенных здесь печатей, можно заключить следующее: про-тогеральдические знаки, видимо, сначала изображались на знамени или на гонфалоне, а потом уже на щите; они появляются повсеместно в Западной Европе в промежутке между 1120 и 1260 гг.; наконец, до 1140-х гг. в составе этих знаков геометрические фигуры встречаются чаще, чем звериные или рас­тительные.

430 Кроме статьи "La genèse des armoiries...", указанной выше, см.: L'o­rigine des armoiries: un problème en voie de solution? // Genealogica et He-raldica. Recueil du XIVe congrès international des sciences généalogique et hé­raldique (Conpenhague, 1980). Copenhague, 1981, p. 241-254.

431 Я заимствую этот термин у Р. Фоссье: Fossier R. Enfances de l'Europe (Xe-XIIe s.). Aspects économiques et sociaux. Paris, 1982, 2 vol. См. также: Barthélémy D. L'Ordre seigneurial (X/e-X/Ie s.). Paris, 1990 (Nouvelle histoire de la France médiévale, vol. 3).

412

Примечания

432 Bourin M., dir. Genèse médiévale de l'anthroponymie moderne. Tours, 1900-1997, 5 tomes en 7 vol.

433 Platelle H. Le problème du scandale. Les nouvelles modes masculines aux XIe et XIIe siècles // Revue belge de philologie et d'histoire, t. 62, 1975, p. 1071-1096.

434 О происхождении, появлении и начальном распространении гербов: L'Origine des armoiries, op. cit.; Fenske L. Adel und Rittertum im Spiegel früher heraldischer Formen // Fleckenstein J., Hg. Das ritterliche Turnier im Mittelalter. Göttingen, 1985, p. 75-160; Pastoureau M. La naissance des ar­moiries // Cahiers du Léopard d'or, vol. 3, 1994 (Le XIIe siècle), p. 103-122.

435 О распространении гербов на все общество в целом и, шире, об отно­шениях геральдики и общества: Seyler G. A. Geschichte der Heraldik, 2. Aufl., Nürnberg, 1890, S. 66-322; Mathieu R. Le Système héraldique français, op. cit., p. 25-38; Galbreath D. L. et Jéquier L. Manuel du blason. Lausanne, 1977, p. 41-78; Pastoureau M. Traité d'héraldique, op. cit., p. 37-65.

436 Некоторые примеры приведены в: Van Caeneghem R. С. La preuve dans l'ancien droit belge, des origines à la fin du XVIIIe siècle // Recueil de la Société Jean Bodin, vol. 17, 1965, p. 375-430.

437 В связи с Францией см. прекрасное исследование: Chassel J.-L. L'Usage du sceau au XIIe siècle // Cahiers du Léopard d'or, vol. 3, 1994, p. 61-102.

438 Pastoureau M. Les sceaux et la fonction sociale des images // Cahiers du Léopard d'or, vol. 5, 1996, p. 275-303.

439 Вопреки чрезвычайно распространенному мнению, эта практика была далеко не всеобщей. Главным образом она касалась важных особ (императо­ров, королей, пап, князей и прелатов), реже — частных лиц. В германских странах матрицу дворянской печати зачастую уничтожали только тогда, когда пресекался род или ветвь рода; символически она существовала до тех пор, пока существовала фамилия и герб семьи или ветви. По этим вопросам см.: Ewald W. Siegelkunde. München und Berlin, 1914, S. 111-116; Bresslau H. Handbuch der Urkundenlehre..., 2. Aufl., Leipzig, 1931, Bd. II, S. 554-557; Eygun F. Sigillographie du Poitou jusqu'en 1515. Poitiers, 1938, p. 79-83; Fawtier R. Ce qu'il advenait des sceaux de la couronne à la mort du roi de France // Comptes rendus de l'Académie des inscriptions et belles-lettres, 1938, p. 522-530. См. также: Baumgarten P. M. Das ppstliche Siegelamt bei Tode und nach Neuwahl des Papstes // Römische Quartelschrift für christliches Al­tertum..., Bd. 21, 1907, p. 32-42.

440 Так, в Соборе Парижской Богоматери в склепе Изабеллы де Эно, пер­вой жены Филиппа Августа, умершей в 1190 г., была обнаружена серебряная печать-матрица, вырезанная специально для похорон и явно не оставившая после себя ни одного оттиска. Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire... Collecti­on de sceaux. Paris, 1863, t. I, n° 153. Ныне она хранится в Британском му­зее.

441 Однако само собой разумеется, что если право на герб имеет каждый, это вовсе не значит, что у всех в обязательном порядке есть гербы. Так, не-

413

Примечания

которые сословия и социальные группы, о с о б е н н о в ранний период, пользуют­ся гербами чаще, чем другие: это знать, городской патрициат, высшие слои магистрата и купечества, богатые ремесленники. Это немного напоминает со­временные визитные карточки: визитка м о ж е т быть у каждого, но не у каж­дого она есть. Л у ч ш и й о б з о р французского гербового права см. в исследова­нии Р е м и Матье , указанном выше. По германским странам см.: Sey ler G. A. Geschichte der Heraldik, op. cit., p. 226-322; Hauptmann F. Das Wappenrecht. Bonn, 1896. По Англии: Fox-Davies А. С. The Right to Bear Arms, 2 ed. Lon­don, 1900; Wagner A. R. Heraldry // Poole A. L., ed. Medieval England. Oxford, 1958, p. 338-381. По Италии: Cavallar О., Degenring S. and Kirshner J. A Grammar of Signs. Bartolo da Sassoferato's Tract on Insignia and Coats of Arms. Berkeley, 1994.

442 О бризурах: Bouly de Lesdain L. Les brisures d'après les sceaux // Archives héraldique suisses, t. 10, 1896, p. 73-78, 98-100, 104-116, 121-128; Gayre of Gayre R. Heraldic Cadency. The Development of Differencing of Coat of Armes. London, 1962; Académie internationale d'héraldique, Brisure, aug­mentations et changement d'armoiries. Actes du Ve colloque international d'hé­raldique (Spolète, octobre 1987). Bruxelles, 1988.

443 ч Т о б ы не перегружать эту главу ( п р е т е н д у ю щ у ю на роль вводного об­зора, а не подробного научного рассмотрения каждого отдельного случая) примечаниями, я сознательно не даю здесь исчерпывающих ссылок для всех примеров, которые здесь лишь упоминаются . Большинство этих примеров за­имствованы из трудов, указанных в примечаниях выше, а также из: Brault G. J. Early Blazon, op.cit. и из основных французских , английских и немецких учебников по геральдике.

444 Гербы воспроизводились в ряде германских гербовников, в частности, около 1330-х гг. в знаменитом «Цюрихском гербовнике». См.: Merz W., Hegi F. Die Wappenrolle von Zürich... Zürich, 1930, n° 10, 11.

445 В «Общем гербовнике» Франции 1696 г., создание которого было пред­принято скорее с фискальными, чем с с о б с т в е н н о геральдическими целями, в избытке присутствуют нелепые говорящие гербы, официально приписанные физическим или юридическим лицам, которые не у д о с у ж и л и с ь или отказа­лись зарегистрировать в этом огромном о б щ е м гербовнике королевства свои настоящие гербы (и заплатить за это обязательную регистрационную пошли­ну. . . ) . Н о т а р и у с у Ниверне по имени Пьер Пепен был пожалован герб с изо­бражением в серебряном поле три черные виноградные косточки [pépin]; в Канне некоему Л е Марье [букв. Ж е н а т о м у ] , адвокату по профессии, в каче­стве гербовой фигуры достались оленьи рога; а в П а р и ж е господин Б о б о по­лучил щит, где была и з о б р а ж е н а рука с пораненным и перевязанным ука­зательным пальцем! Французская геральдика XVII в. не чуралась ни юмора, ни каламбуров. Несколькими годами ранее один геральдист составил для де­душки Ж а н а Расина, великого драматурга Расина, «говорящий» герб с изоб­р а ж е н и е м крысы [rat] и л е б е д я [ c y g n e ] . См.: Math ieu R. Le Système héraldique français, op. cit., p. 75-86; Pastoureau M. Traité d'héraldique, op. cit., p. 68-70 . Сходные примеры, которые кажутся нам неудачным каламбуром или при-

414

Примечания

знаком дурного вкуса, встречаются также и в средневековых гербах и печатях: в XIV в. декан капитула Сен-Жермен д'Осер якобы имел печать с изображе­нием обезьяны, окруженной звездами (обозначающими воздух) и стиснувшей лапы за спиной (= singe-air-mains-dos-serre) [букв, «обезьяна-воздух-лапы-спина-сжимает» — набор слов, омофоничный «Сен-Жермен д'Осер». — Прим. перев.]. К сожалению, ни одного оттиска этой удивительной печати до нас не дошло. См.: Gevaert Ε. L'Héraldique, son esprit, son langage et ses applica­tions. Bruxelles, 1930, p. 68.

446 Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire..., op., cit., t. I, n° 1298. 447 London H. S. Aspilogia II. Rolles of Arms Henry III. London, 1967, p. 155,

n° 203. 448 См.: Académie internationale d'héraldique, Le Cimier: mythologie, rituel,

parenté, des origines au XVIe siècle, Actes du VIe colloque international d'héral­dique (La Petite-Pierre, octobre 1989), Bruxelles, 1990, p. 360, n. 22.

449 Ранний геральдический язык, долгое время не интересовавший ученых, после 1960-х гг. стал предметом исследования в нескольких серьезных тру­дах, написанных американским профессором Джерардом Дж. Бролтом и его учениками, которые изучили старофранцузский и англо-нормандский вариан­ты этого языка, главным образом на материале гербовников и литературных текстов: Brault G.J. Early Blazon, op. cit.; Barstow A.M. A Lexicographical Study of Heraldic Terms in Anglo-Norman Rolls of Arms (1300-1350). Uni­versity of Pennsylvania Press, 1974. К изучению немецкого и нидерландского геральдических языков ученые практически не приступали. Мы по-прежнему вынуждены обращаться к старому труду: Seyler G. A. Geschichte der Heraldik, op. cit., S. 6-70.

450 О блазонировании (весьма старательном) гербов на латыни флорентий­скими нотариусами XIV в. см.: Klapish-Zuber С. et Pastoureau M. Parenté et identité: un dossier florentin du XIVe siècle // Annales. ESC, vol. 5, 1988, p. 1201-1256.

451 По поводу средневекового нашлемника см. главным образом указан­ные выше "Actes du VIe colloque international d'héraldique", вышедшие по ре­зультатам коллоквиума, организованного Международной академией гераль­дики.

452 Позвольте адресовать к моим статьям: «L'apparition des armoiries...» и «La genèse des armoiries... », на которые я ссылаюсь выше.

453 Заметим, что на единственной сохранившейся печати Жоффруа, при­вешенной к документу, датированному 1149 г., нет ни следов нашлемника, ни герба (Париж, Национальный архив, Печати, N 20).

454 См.: Duby G. Le Dimanche de Bouvines. Paris, 1973, p. 41. 455 В частности, популярность павлина как символического объекта была,

кажется, столь же высока, как и в греческой античности. Он заслуживает глубокого, междисциплинарного изучения в долговременной перспективе.

456 См. в образец в Armorial Bellenville (ок. 1370-1390), Париж, Нацио­нальная библиотека Франции, ms. fr. 5230, fol. 20 г (см. также fol. 42).

415

Примечания

457 По поводу бризур можно обратиться к: Actes du Ve colloque international d'héraldique, Brisures, augmentations..., op. cit.

458 Guenée B. Les généalogies entre l'histoire et la politique: la fierté d'être capétien en France au Moyen Age // Annales. ESC, vol. 33, 1978, p. 450-477.

459 Lecouteux С Melusine et le Chevalier au cynge. Paris, 1982. 460 Wagner A. R. The Swan Badge // Archaeologia, 1959, p. 127-130. 461 Loutsch J.-C. Le cimier au dragon et la légende de Melusine // Aca­

démie internationale d'héraldique, Le Cimier, op. cit., p. 181-204. 462 A в ряде случаев и еще дольше, по крайнем мере в высших слоях ари­

стократии. Вспомним, что представляло из себя понятие «расы» во Франции и в Англии в XVI и XVII вв. См. Jouanna A. L'Idée de race en France au XVIe siècle. Montpellier, 1981.

463 О нашлемнике в Польше: Kuczinski S. Les cimiers territoriaux en Po­logne médiévale // Le Cimier, op. cit., p. 169-179.

464 На ум приходит, в частности, судьба любопытной книги Арнольда ван Геннепа: Arnold van Gennep. Traité comparatif des nationalités. Les éléments extérieurs de la nationalité. Paris, 1923. Незаконченный, написанный слиш­ком рано, одновременно увлекающий и разочаровывающий труд не вошел в историю и сегодня о нем часто забывают, когда речь заходит о наследии ве­ликого ван Геннепа. Факт значимый и одновременно достойный сожаления.

465 Библиографию, посвященную работам о флагах, можно найти в спра­вочнике: Smith W. The Bibliography of Flags of Foreign Nations. Boston, 1965. Пособия по вексиллологии в большом количестве издаются на всех языках (особенно на английском); часто они довольно посредственного каче­ства. Из изданий на французском можно выделить: Smith W., Pasch G. Les Drapeaux à travers les âges et dans le monde entier. Paris, 1976 (перевод и адаптация американского издания, содержащего множество ошибок и истори­ческих натяжек). Зато можно найти серьезные исследования по истории того или иного конкретного флага. Например: Wentsche P. Die deutschen Farben. Heidelberg, 1955; Henningsen H. Dannebrog og flagforing til sos. Kbenhavn, 1969. Особое место в вексиллологической литературе занимают превосход­ные труды замечательного ученого Отфрида Нойбекера, в частности: Neube­cker О. Fahne // Reallexikon zur deutschen Kunstgeschichte. München, 1972, H. 108.

466 Neubecker O. Fahnen und Flaggen. Leipzig, 1939, S. 1-10 et passim. 467 Guenée B. L'Occident aux XIVe et XVe siècles. Les Etats. Paris, 1971,

p. 113-132, 227-243. 468 Glaser H. Witteisbach und Bayern. Die Zeit der frühen Herzöge. Mün­

chen, 1980, S. 96-97, Nr. 116; Rattelmüller P. Das Wappen von Bayern. Mün­chen, 1989, S. 20-22; Waldner H. Die Itesten Wappenbilder. Berlin, 1992, S. 14.

469 Воинствующий сепаратизм баварского герба на постоянной основе про­является в серии геральдических календарей, каждый год, с 1884 по 1936, выпускаемых выдающимся геральдическим художником Отто Хуппом под на­званием Münchener Kalender.

416

Примечания

470 Douët d'Arcq L. Archives de l'Empire... Collection de sceaux. Paris, 1863, t. I, n° 725.

471 De Raadt J. T. Sceaux armoriés des Pays-Bas et des pays avoisinants. Bruxelles, 1898, t. I, p. 72-74; Pinoteau H. Héraldique capétienne, nouvelle éd. Paris, 1979, p. 88-89.

472 См., к примеру, совершенно завиральные утверждения в: de Lisle du Dreneuc P. L'Hermine de Bretagne et ses origines. Vannes, 1893, a также их обоснованную критику: de La Nicollière-Teijeiro S. L'Hermine. Observations à M. P. de Lisle du Dreneuc // Bulletin de la Société archéologique de Nantes, 1893, p. 134-143.

473 См.: Pastoureau M. Armoriai des chevaliers de la Table Ronde. Paris, 1983, p. 46-47.

474 Lobineau Dom G. Q. Histoire de Bretagne... Paris, 1707, t. I, p. 197. 475 Pastoureau M. L'hermine: de l'héraldique ducale à la symbolique de

l'Etat // Kerhervé J. et Daniel T., dir., 1491. La Bretagne terre d'Europe. Brest, 1992, p. 253-264.

476 Pastoureau M. L'Etoffe du Diable. Une histoire des rayures et des tis­sus rayés. Paris, 1991, p. 37-48.

477 См. работы M. Джонса, особенно: Jones M. Ducal Brittany (1364-1399). Relations with England and France during the Reign of Duke John IV. Oxford, 1970, p. 313-326; Id., Mon pais et ma nation. Breton Identity in the Fourteenth Century // War, Literature and Politics in the Late Middle Ages. Liverpool, 1976, p. 119-126. См. также: Kerhervé J. Aux origines d'un senti­ment national: les chroniqueurs bretons de la fin du Moyen Age // Bulletin de la Société archéologique du Finistère, 1980, p. 165-206.

478 По всем этим вопросам я отсылаю к основным трудам по истории Бре­тани XVI в. и в эпоху абсолютистской монархии; особенно см.: Lobineau Dom G. A. Histoire de Bretagne... Paris, 1707, t. II (особое внимание уделяется всему, что связано с историей горностаевых хвостиков); Dupuy A. Histoire de la réunion de la Bretagne à la France. Paris, 1880, 2 vol. ; Bossard E. Le Par­lement de Bretagne et la Royauté, 1765-1769. Paris, 1882; Le Moy A. Le Par­lement de Bretagne et le Pouvoir royal au XVIIIe siècle, Angers, 1909; de La Borderie A. et Pocquet B. Histoire de Bretagne. Rennes, 1914, 6 vol.

479 См.: Le Menn G. Les Bretons tonnants // Kerhervé J. et Daniel T., dir. 1491. La Bretagne terre d'Europe, op. cit., p. 313-314.

480 Pastoureau M. Genèse du drapeau // Ecole française de Rome, Genèse de l'Etat moderne en Méditerranée. Approche historique et anthropologique des pratiques et des représentations (tables rondes, Paris, 1987 et 1988), Rome, 1993, p. 97-108.

481 Происхождение и история современного греческого флага не изучены. Минимальные сведения можно найти в: The Flag Bulletin, n° 12, 1973, p. 4-9.

482 См.: Artin Pacha Y. Contribution à l'étude du blason en Orient. London, 1902.

417

Примечания

483 Сведения по бразильской геральдике и вексиллологии я почерпнул из трудов Эрве Пиното (Héraldique capétienne, op. cit., p. 117-130). Зеленый является эмблематическим и династическим, но не геральдическим цветом до­ма Браганса.

Игра

484 По поводу датировки см. документы, цитируемые в: Murray H. J. R. A History of Chess. Oxford, 1913, p. 405-407; а также в: Eales R. Chess. The History of a Game. London, 1985, p. 42-43. Эти книги, вторая из которых является сокращенным и исправленным вариантом первой, — лучшее, что было написано по истории шахмат.

485 Murray H. J. R., ibid., p. 408-415. 486 Об игре четырех царей и ее пути из Индии в Персию см.: Murray H. J.

R., ibid., η. 6, p. 47-77. 487 Париж, Национальная библиотека, ms. 1173, fol. 6 (сборник шахмат­

ных партий и задач, вероятно пикардский, приписываемый некоему Николесу (Nicholes), переписанный и украшенный миниатюрами около 1320-1340 гг.).

488 О т н о с и т е л ь н о истории игры в ш а ш к и и спада ее популярности в сред­невековую эпоху см.: Murray H. J. R. A History of Board Games Other than Chess. Oxford, 1952.

489 Pastoureau M. Héraldique arthurienne et civilisation médiévale: notes sur les armoiries de Bohort et de Palamède // Revue française d'héraldique et de sigillographie, n° 50, 1980, p. 29-41.

490 Vaivre J.-B. Les armoiries de Régnier Pot et de Palamède // Cahiers d'héraldique du CNRS, t. 2, 1975, p. 177-212. Отметим, что и в долгосрочной перспективе имя Паламеда останется связанным с шахматной традицией: пер­вый полностью посвященный шахматам журнал, основанный в 1836 г. в Па­риже Лабурдонне, назывался «Паламед»; он выходил с 1836 по 1839 г., затем с 1841 по 1847. В 1864-1865 гг. его продолжателем стал «Французский Па­ламед».

491 О так называемых «шахматах Карла Великого», хранящихся сегодня в Кабинете медалей Национальной библиотеки Франции, см.: Gaborit-Chopin D. Ivoires du Moyen Age. Fribourg, 1978, p. 119-126, a также справка 185; Gold­schmidt A. Die Elfenbeinskulpturen aus der Zeit der Karolingischen und Sschi-schen Kaiser. Berlin, 1926, Bd. IV, справки 161-165 и 170-174; de Montesquiou-Fézensac В. et Gaborit-Chopin D. Le Trésor de Saint-Denis. Paris, 1977, t. Ill, p. 73-74; Pastoureau M. L'Echiquier de Qharlemagne. Un jeu pour ne pas jouer. Paris, 1990.

492 Особенно это касается некоторых церквей северной Германии и Ис­пании. См.: Murray H. J. R. A History of Chess, op. cit., η. 6, p. 756-765.

493 По поводу понятия «сокровище» см. прекрасную книгу: Schramm P. E., Mütherich F. Denkmale der deutschen Könige und Kaiser. München, 1962.

418

Примечания

494 Murray H. J. R. A History of Chess, op. cit., η. 6, p. 420-424. 495 Mehi j.-M. Jeu d'échecs et éducation au XIIIe siècle. Recherches sur le

"Liber de moribus" de Sacques de Cessoles, thèse, université de Strasbourg, 1975.

496 Об играх в кости в Средние века см.: Semrau F. Würfel und Würfelspiel im alten Frankreich. Halle, 1910; Pastoureau M. La Vie quotidienne en France et en Angleterre au temps des chevaliers de la Table ronde. Paris, 1976, p. 138-139; Mehl J.-M. Tricheurs et tricheries dans la France médiévale: Vexample du jeu des dés // Historical Reflections / Réflexions historiques, vol. 8, 1981, p. 3-25; Id. Les Jeux au royaume de France, du XIIIe siècle au début du XVIe

siècle. Paris, 1990, p. 76-97. 497 Mehl J.-M. Le jeu d'échecs à la conquête du monde // L'Histoire, n° 71,

octobre 1984, p. 40-50, особенно р. 45. См. также: Mehl J.-M. Les Jeux au royaume de France, op. cit., p. 115-134.

498 Jean de Joinville. Histoire de saint Louis, éd. N. de Wailly. Paris, 1881, § LXXIX, et éd. J. Monfrin, Paris, 1995, § 405. Об этом эпизоде см. также: Le Goff J. Saint Louis. Paris, 1996, p. 541.

499 Alphonse X le Sage. Juegos de acedrex, dados y tablas. Leipzig, 1913 (факсимиле и комментарии — W. Hiersmann).

500 Обо всех этих животных см. тексты, собранные Винсентом из Бове: Vincent de Beauvais. Speculum naturale. Douai, 1624, col. 1403-1412, a также подробности, изложенные Олавом Магнусом: Olaus Magnus. Historia de gen-tibus septentrionalibus. Rome, 1555, p. 729-749.

501 О средневековой символике слона см.: Delort R. Les Eléphants piliers du monde. Essai de zoohistoire. Paris, 1900; Druce G. The Elephant in Medieval Legend and Art // The Archaeological Journal, vol. 76, 1919, p. 11-73; Ma-laxechevarria I. L'éléphant // Circé. Cahiers de recherches sur l'imaginaire, t. 12-13, 1982 (Le Bestiaire), p. 61-73; Scullard H. H. The Elephant in the Greek and Roman World. London, 1974; Thibout M. L'éléphant dans la sculpture romane française // Bulletin monumental, t. 105, 1947, p. 183-195.

502 О единороге см. обобщающий труд: Eihhorn J. W. Spiritualis Unicornis. Das Einhorn als Bedeutungstrger in Literatur und Kunst des Mittelalters. München, 1976; См. также: Beer R. R. Einhorn. Fabelwelt und Wirklichkeit. München, 1977; Jossua J.-P. La Licorne. Images d'un couple. Paris, 1985; She-pard O. The Lore of the Unicom. London, 1930.

503 Strohmeyer F. Das Schachspiel im Alt französischen // Abhandlungen Herrn Prof. Dr. Adolf Tobler, Halle, 1895, S. 381-403; Jonin P. La partie d'é­checs dans l'épopée médiévale // Mélanges Jean Frappier. Paris, 1970, p. 483-497.

504 Chrétien de Troyes. Conte du Graal, éd. F. Lecoy. Paris, 1975, vers 5849 sq. 505 Франсуа Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Пятая книга, главы XXIV

и XXV: «О том, как в присутствии королевы был устроен веселый бал-турнир»; «О том, как тридцать два участника бала сражаются».

506 Mehl J.-M. Les Jeux au royaume de France, op. cit., p. 127-133.

419

Примечания

507 О различии между войной и сражением см.: Duby G. Le Dimanche de Bouvines, nouvelle éd. Paris, 1985, p. 133-208.

508 Mehl J.-M. La reine de l'échiquier / / Reines et princesses au Moyen Age. Montpellier, 2001, p. 323-331.

509 Pastoureau M. Figures et couleurs. Etudes sur la symbolique et la sen­sibilité médiévales. Paris, 1986, p. 35-49.

510 Tronzo W. L. Moral Hieroglyphs: Chess and Dice at San Savino in Piacenza // Gesta, XVI, 2, 1977, p. 15-26.

5,1 Meyer H., Suntrup R. Lexikon der Mittelalterlichen Zahlenbedeutungen. München, 1987, S. 566-579.

512 Murray H. J. R. A History of Chess, op. cit., p. 428. 5,3 См., например, справочное издание: Wichmann H. und S. Schach. Ur­

sprung und Wandlung Ursprung der Spielfigure. München, 1960, S. 281-282 und Fig. 1-3.

514 Wackernagel W. Das Schachspiel im Mittelalter // Abhandlungen zur deutsche Altertumskunde und Kunstgeschichte. Leipzig, 1872, S. 107-127.

5,5 Pastoureau M. L'Echiquier de Charlemagne, op. cit., p. 37-39. 516 Mehl J.-M. Les Jeux au royaume de France, op. cit., p. 184-222. 517 Legaré A.-M., Guichard-Tesson F. et Roy B. Le Livre des échecs amou­

reux. Paris, 1991. 518 Среди весьма обширной литературы, посвященной Якопо ди Чессоли,

см.: Rychner J. Les traductions françaises de la Moralisatio super ludum scac-corum de Jacques de Cessoles // Mélanges Clovis Brunei. Paris, 1955, t. II, p. 480-493 (важная библиография); Mehl J.-M. Jeux d'échecs et éducation au XIIIe siècle, op. cit.; Id. L'exemplum chez Jacques de Cessoles // Le Moyen Age, t. 84, 1978, p. 227-246.

5,9 Лучшей книгой по истории артуровской литературы, о ее генезисе и эволюции остается коллективный труд под редакцией Р. Ш. Лумиса: Arthu­rian Literature in the Middle Ages. A Collaborative History. Oxford, 1959. Также можно обратиться к: Bruce J. D. The Evolution of Arthurian Romances from the Beginning down to the Year 1300, 2nd ed. Baltimore, 1928, 2 vol.; Faral E. La Légende arthurienne. Etudes et documents. Paris, 1929, 3 vol.; Lacy N., ed. The Arthurian Encyclopedia. New York and London, 1986; Regnier-Bohler D., dir. La Légende arthurienne, le Graal et la Table Ronde. Paris, 1989; Delcourt T. La Littérature arthurienne. Paris, 2000. Ежегодно в примечатель­ном издании Bulletin bibliographique de la Société internationale arthurienne (c 1949 г.) можно найти исчерпывающую текущую библиографию, полностью посвященную артуровским исследованиям и смежной тематике.

520 Geoffrey of Monmouth. Historia regum Britanniae, ed. N. Wright and J. C. Crick. Cambridge, 1985-1991, 5 vol. Перевод на русский: Гальфрид Мон-мутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. М.: Наука, 1984. (Литератур­ные памятники). — Прим. перев.

521 Wace. Roman de Brut, éd. I. Arnold. Paris, 1938-1940, 2. vol.

420

Примечания

522 Arnold I. et Pelan M. La Partie arthurienne du "Roman de Brut". Paris, 1962.

523 Среди весьма обширной литературы о Кретьене де Труа и его творче­стве см.: Bezzola R. Le Sens de l'aventure et de l'amour: Chrétien de Troyes. Paris, 1947; Loomis R. S. Arthurian Tradition and Chrétien de Troyes. New York, 1949; Frappier J. Chrétien de Troyes. L'homme et l'œuvre, 2e éd. Paris, 1969; Chandès G. Le Serpent, la Femme et l'Epée. Recherches sur l'imagination symbolique d'un romancier médiéval: Chrétien de Troyes. Amsterdam, 1986. Также можно обратиться к библиографии Д. Келли: Kelly D. Chrétien de Troyes: An Analytic Bibliography. London, 1976.

524 О взаимосвязях между рыцарской литературой и обществом: Ben­son L. D. and Leyerle J., eds. Chivalric Literature. Essays on the Relations between Literature and Life in the Later Middle Ages, 2nd ed. Kalamazoo, 1985; Bumke J. Höfische Kultur. Literatur und Gesellschaft im hohen Mittelalter. München, 1986, 2 vol.; Köhler E. L'Aventure chevalresque. Idéal et réalité dans le roman courtois. Paris, 1974; Paravicini W. Die ritterlich-höfische Kul­tur des Mittelalters. München, 1994; Pastoureau M. La Vie quotidienne en France et en Angleterre au temps des chevaliers de la Table Ronde. Paris, 1976; Pickford С. Ε. L'Evolution du roman arthurien en prose vers la fin du Moyen Age. Paris, 1960.

525 Duby G. Les jeunes dans la société aristocratique dans la France du Nord-Ouest au XIIe siècle // Annales. ESC, vol., 19/5, 1964, p. 835-846.

526 А р т у р о в с к и е романы, на мой взгляд, в гораздо б о л ь ш е й с т е п е н и , не­ж е л и песни о д е я н и я х , выражали рыцарский идеал аристократии Х И - Х Ш вв. и потому несли более серьезную идеологическую нагрузку. Эпическая лите­ратура не является в полном смысле слова литературой сословной, трансли­рующей исключительно воинские ценности; будучи предназначена для более широкой публики, чем собственно романы, она отрабатывает «архетипиче-ские» темы, которые восходят к более древнему пласту воображаемого, воз­можно слишком древнему, для того, чтобы он мог как-то воздействовать на ту социальную реальность, в которой жила ее аудитория. Пока не возродились сравнительные исследования эпической и куртуазной литературы, см. побуж­дающую к размышлениям книгу: Boutet D. Charlemagne et Arthur, ou le Roi imaginaire. Paris, 1992.

527 Будем опять-таки ждать, что появится больше скрупулезных исследо­ваний, сопоставляющих артуровскую модель с моделями королевской власти, представленными во второй половине XII — XIII вв. Плантагенетами и Капе-тингами. Имела ли литературная модель какое-то идеологическое воздействие на власть? Принес ли пользу идеологии английской монархии «династиче­ский» расчет Плантагенетов, связанный с артуровской легендой, или, скорее, навредил ей? См. на эту тему: Stornier W. König Artus als aristokratisches Leitbild whrend des spteren Mittelalters // Zeitschrift für bayerische Landes­geschichte, Bd. 35, 1972, S. 946-971; Johanek P. König Arthur und die Planta­genets / / Frühmittelalterliche Studien, Bd. 21, 1987, S. 346-389; Chauou A.

421

Примечания

L'Idéologie Plantagenet. Royauté arthurienne et monarchique politique dans l'espace Plantagenet (X/Ie-X//Ie siècles). Rennes, 2001.

528 См. пионерский труд Э. Кёхлера: Köhler E. Ideal und Wirklichkeit in der höfischen Epik. Tübingen, 1956. Обвинения во «вчитывании» интерпрета­ций, которые иногда предъявляют Кёхлеру, всегда казались мне необоснован­ными.

529 Я попытался привлечь внимание к этим проблемам на XIV интерна­циональном артуровском конгрессе (Ренн, август 1984). Тезисы моего докла­да «Распространение артуровской легенды: нелитературные свидетельства» ("La diffusion de la légende arthurienne: les témoignages non littéraires"), про­читанного на открытии, были опубликованы в: Bulletin bibliographique de la Société internationale arthurienne, t. 36, 1984, p. 322-323.

530 prinet M. Armoiries familiales et armoiries de roman au XVe siècle // Romania, t. 58, 1932, p. 569-573; Brault G. J. Arthurian Heraldry and the date of Escanor // Bulletin bibliographique de la Société internationale arthurienne, t. 11, 1959, p. 81-88; de Vaivre J.-B. Les armoiries de Régnier Pot et de Pa-lamède // Cahiers d'héraldique du CNRS, t. 2, 1975, p. 177-212. Позвольте также рекомендовать различные исследования, которые я объединил в: L'Her­mine et le Sinople. Etudes d'héraldique médiévale. Paris, 1982, p. 261-316, a также к моей работе: Armorial des chevaliers de la Table Ronde. Paris, 1983.

531 К сожалению, работа, начатая Р. Ш. и Л. X. Лумисами {Arthurian Legends in Medieval Art. New York, 1938), имела мало продолжателей. Тем не менее, см. превосходные исследования: Fouquet D. Wort und Bild in der mittelalterlichen Tristantradition. Berlin, 1971; Frühmorgen-Voss H. und Otto N. Text und Illustration im Mittelalter. Aufstze zu den Wechselbeziehungen zwischen Literatur und bildender Kunst. München, 1975; Kühebacher E., Hg. Literatur und bildende Kunst im Tiroler Mittelalter. Iwein-F resken von Ro­denegg und andere Zeugnisse der Wechselwirkung von Literatur und bildender Kunst. Innsbruck, 1982; Woods-Marsden J. The Gonzaga of Mantua and Pi-sanello's Arthurian Frescoes. Princeton, 1988; Whitaker M. The Legend of King Arthur in Art. Cambridge, 1990; Stones A. Arthurian Art since Loomis // Arturus rex. Acta conventus Lovaniensis 1987, ed. W. Van Hoecke, G. Tourny, W. Verbeke. Louvain, 1991, t. II, p. 21-76 ; Schupp V. und Szklenar H. Ywain auf Schloss Rodenegg. Eine Bildergeschichte nach dem "Iwein" Hartmanns von Aue. Sigmaringen, 1996; Le stanze di Artu. Gli affreschi di Frugarolo e Vimmaginario cavalleresco nell'autunno del Medioevo, a cura di E. Castelnuovo. Milan, 1999.

532 См. Allen L. et al., The Relation of the First Name Preference to their Frequency in the Culture // Journal of Social Psychology, n° 14, 1941, p. 279-293; Besnard P. Pour une étude empirique du phénomène de mode dans la consommation des biens symboliques: le cas des prénoms // Archives europé­ennes de sociologie, n° 20, 1979, p. 343-351.

533 Lejeune R. La naissance du couple littéraire Roland et Olivier // Mé­langes H. Grégoire. Bruxelle, 1950, t. II, p. 371-401; Delbouille M. Sur la ge-

422

Примечания

nèse de la chanson de Roland. Bruxelles, 1951, p. 98-120; Aebischer P. L'entrée de Roland et d'Olivier dans le vocabulaire onomastique de la Marca hispani-ca // Estudis romanics, n° 5, 1955-1956, p. 55-76.

534 Ряд исследований, однако, привлекает внимание к этим важным вопро­сам: Panzer F. Personnennamen aus dem höfischen Epos in Baiern // Festgabe für E. Sievers. München, 1896, S. 205-220; Kegel E. Die Verbreitung der mit­telhochdeutschen erzhlenden Literatur in Mittel- und Norddeutschland nach­gewiesen auf Grund von Personnennamen. Halle, 1905; Boekenhoogen G. J. Namen uit ridderromans als voornamen in gebruik // Tijdschrift voor Ne-derlandse taalen letterkunde, t. 36, 1917, p. 67-96; Gallais P. Bleheri, la cour de Poitiers et la diffusion des récits arthuriens sur le continent // Actes du VIIe congrès national de la Société française de littérature comparée (Poitiers, 1965). Paris, 1967, p. 47-79; Lejeune R. Les noms de Tristan et Yseut dans l'anthroponymie médiévale // Mélanges Jean Frappier. Genève, 1970, t. II, p. 625-630.

535 См. два великолепных справочника: West G. D. An Index of Proper Na­mes in French Arthurian Verse Romances (1150-1300). Toronto, 1969; WestG. D. An index of Proper Names in French Arthurian Prose Romances. Toronto, 1978.

536 См. В особенности номер журнала L'Homme, n° 20/4, octobre-décembre 1980, посвященный «Формам именования в Европе», Formes de nomination en Europe (особенно статьи F. Zonabend и С. Klapish-Zuber), а также серию книг, изданную университетом Тура: Genèse médiévale de l'anthroponymie moderne. Tours, 1989-1997, 7 vol.

537 Demay G. Inventaire des sceaux de la Normandie. Paris, 1881, n° 1116. 538 Реестры печатей нормандских крестьян XIII в. были составлены в: Do-

uët d'Arcq L. Archives de l'Empire... Collection de sceaux. Paris, 1867, t. II, n° 4137-4382, a также в: Demay G. Inventaire des sceaux de la Normandie, op. cit., n° 613-1630. Некоторые ученые считали, что владельцы этих печа­тей, возможно, и не были на самом деле крестьянами; но внимательное изуче­ние терминов (rustici, villani, ruricilae), которыми они обозначаются в актах, не оставляет на этот счет никаких сомнений. Кроме того, М. Т. Клэнчи (Clan-chy M. T. From Memory to Written Record. England, 1066-1307. London, 1979, p. 184) отмечает, что в XIII в. у крестьян английского королевства также су­ществовали печати; некоторые из них дошли до наших дней. О крестьянской сфрагистике см.: Kittel Ε. Siegel. Braunschweig, 1970, S. 367-382; Clottu О. L'héraldique paysanne en Suisse // Archives héraldiques suisses, t. 85, 1971, p. 7-16; Pastoureau M. Traité d'héraldique, 2e éd. Paris, 1993, p. 51-53.

539 См. артуровские имена XIII в., приводимые в: Estienne J. Noms de per­sonnes dans la région du Nord (1267-1312) // Bulletin historique et philo logique du CTHS, 1940-1941, p. 201-202; Vasseur G. Noms de personnes du Ponthieu et du Vimeu en 1311-1312 // Revue internationale d'onomastique, n° 4, 1952, p. 40-44, 145-149. Я дружески благодарен покойному Луи Ка-ролюс-Барре за ряд сведений, касающихся моды на артуровские имена в Бо-вези в XIII-XIV вв.

423

Примечания

540 См.: Duby G. La vulgarisation des modèles culturels dans la société féo­dale // Hommes et structures du Moyen Age. Paris et la Haye, 1973, p. 299-308.

541 См. другие примеры, приводимые в: Витке J. Höfische Kultur, op. cit., 7 Aufl., München, 1994, S. 711-712.

542 Мода на артуровские турниры и церемонии, по всей очевидности, воз­никла в Святой земле и в Кипрском королевстве. С 1230-1240-х гг. она за­свидетельствована в южной Германии и в Тироле, а затем быстро распро­страняется по всему Западу. См.: Schultz Α. Das höfische Leben zur Zeit der Minnesinger, 2 Aufl. Leipzig, 1889, особенно Bd. II, а также: Loomis R. S. Arthurian influence on Sport and Spectacle // Loomis R. S., ed. Arthurian Literature..., op. cit., p. 553-559. Уже само по себе появление подобных ры­царских практик на заморских территориях, а не на Западе, является важным для социокультурной истории свидетельством. Ритуализированная инсцени­ровка идеологических ценностей родной страны и родной культуры вдали от нее приобретает огромную значимость.

543 Турнир, во время которого сеньоры, дамы и рыцари переоделись в пер­сонажей артуровской легенды. Трувер Сарразин посвятил ему поэму, кото­рая, к сожалению, дошла до нас только в отрывках. См.: Henry A. Sarrasin. Le roman du Hem. Paris, 1939.

544 Loomis R. S. Edward I. Arthurian Enthusiast // Speculum, vol. 28, 1953, p. 114-127; Denholm-Young N. The Tournament in the Thirteenth Cen­tury // Collected Papers. Cardiff, 1969, p. 95-120. См. также: Cline R. H. In­fluences of Romances on Tournaments of the Middle Ages // Speculum, vol. 2, 1945, p. 204-211.

545 Об артуровском романе как модели для рыцарского общества: Pickford С. Е. L'Evolution du roman arthurien en prose vers la fin du Moyen Age. Paris, 1960, p. 215-289; Stanesco M. Jeux d'errance du chevalier médiéval. Aspects ludiques de la fonction guerrière dans la littérature du Moyen Age flamboyant. Leyden, 1988. В частности о романе Ульриха фон Лихтенштейна «Служение дамам» с многочисленными перекличками между реальностью и вымыслом: Peters U. "Frauendienst". Untersuchungen zu Ulrich von Liech­tenstein und zum Wirklichkeitsgehalt der Minnedichtung. Göppingen, 1971; Spechtler F. V. und Maier B. Ich-Ulrich von Liechtenstein. Literatur und Politik im Mittelalter. Friesach, 1999. И наконец, как всегда, вернемся снова к заме­чательной книге Й. Хёйзинги «Осень Средневековья»: Huizinga J. L'Automne du Moyen Age, nouvelle éd. Paris, 1975 (1-ое нидерландское издание: 1919).

546 Loomis R. S. Chivalric and Dramatic Imitations of Arthurian Roman­ces // Medieval Studies in Memory of A. Kingsley Porter. Cambridge (Mass.), 1954, t. I, p. 79-97.

547 Bouton V. Armorial des tournois (à Tournai, en 1330). Paris, 1870; Popoff M. Armoriai des rois de l'épinette de Lille, 1283-1486. Paris, 1984; Van den Neste E. Tournois, joutes et pas d'armes dans les villes de Flandre à la fin du Moyen Age (1300-1486). Paris, 1996.

424

Примечания

548 Во Франции в XV в. при бурбонском, арманьякском, анжуйском дво­рах, при дворе герцогства Бар, а также в приграничных областях при лота-рингском и савойском дворах любят устраивать праздники, копейные сраже­ния, турниры и pas d'armes, инсценируя основные эпизоды артурской легенды и разыгрывая роли ее основных персонажей. См. ряд примеров, изученных в: de Mérindol С. Les Fêtes de chevalerie à la cour du roi René. Emblématique, art et histoire. Paris, 1993.

549 По Нидерландам: Arturus rex. Koning Artur en Nederlanden. La ma­tière de Bretagne et les anciens Pays-Bas. Leuven, 1987 (каталог выставки, Лёвен, муниципальный музей). По Италии: Gardner Ε. G. The Arthurian Le­gend in Italian Literature. London, 1930; Breillat P. La quête du Saint Graal en Italie // Mélanges d'archéologie et d'hostoire de l'Ecole française de Rome, t. 54, 1937, p. 264-300; Delcorno Branca D. Tristano e Lancillotto in Italia. Studi di letteratura arturiana. Ravenna, 1998.

550 См., к примеру, какое незначительное место отведено исследованиям средневековых крестильных имен в превосходных библиографических переч­нях М. Мюлон: Mulon M. L'Onomastique en France. Bibliographie des travaux publiés jusqu'en I960. Paris 1977, a также в современных библиографиях, по­священных антропонимике.

551 Точное их число 40 127, если я не ошибся в подсчетах. В основном я пользовался изданными каталогами и реестрами печатей, дополнив их рядом слепков с неопубликованных печатей, хранящихся в Отделе печатей Нацио­нального архива в Париже. Я выражаю признательность трем сменявшим друг друга хранителям, моим друзьям И. Метману, Б. Бедос-Резак и М. Гарриг, которые в течение примерно пятнадцати лет разрешали мне практически еже­дневно работать в этом отделе. Библиографию французской сфрагистики см.: Gandilhon R. et Pastoureau M. Bibliographie de la sigillographie française. Pa­ris, 1982.

552 В Южной Франции печатями всегда пользовались меньше, чем в Се­верной, по той причине, что там раньше развилась система публичного нота­риата. Кроме того, большинство печатей южных областей еще не внесены в реестры и каталоги.

553 Baumgartner E. Le "Tristan en prose". Essai d'interprétation d'un roman médiéval. Genève, 1975, p. 15-28. См. текущее издание под редакцией P. Me­nard, Paris et Genève, 7 vol., выходящее с 1994 г., но полезно также будет об­ратиться к старому исследованию: Löseth E. Le Roman en prose de Tristan, le Roman de Palamède et la Compilation de Rusticien de Pise... Paris, 1891.

554 Panzer F. Personnennamen aus dem höfischen Epos in Baiern // Fest­gabe für E. Sievers. München, 1896, S. 205-220; Kegel E. Die Verbreitung der mittelhochdeutschen erzhlenden Literatur..., op. cit. См. также: Bumke J. Hö­fische Kultur, op. cit., S. 711-712.

555 Delcorno Branca D. Per la Storia del Roman de Tristan in Italia // Cultura neolatina, n° 40, 1980, p. 1-19.

556 Этимология имени Гавейна, как и большинство этимологии имен ры­царей Круглого Стола, — вопрос спорный. Можно, впрочем, поразмыслить,

425

Примечания

имеют ли все эти многочисленные исследования по этимологии литературных имен (которые, как правило, можно обнаружить в любой библиографии по артуровской тематике), в том виде, в котором они существовали по сей день, какую-то реальную ценность.

557 Le stanze di Artu, op. cit. a cura di E. Castelnuovo. 558 Gardner Ε. G. Dukes and Poets in F er rar a. A Study in the Poetry, Re­

ligion and Politics of the Fifteenth and Early Sixteenth Centuries. London, 1904; Bertoni G. Lettori di romanzi francesci nel Quattrocento alia corte es-tense // Romania, t. 65, 1918-1919, p. 117-122.

559 Об этой печати: Pastoureau M. L'Hermine et le Sinople, op. cit., p. 183. 560 Lefèvre E. Documents historiques sur le comté et la mile de Dreux. Chart­

res, 1859; du Chesne A. Histoire généalogique de la maison royale de Dreux... Paris, 1631; Sirjean G. Encyclopédie généalogique des maisons souveraines du monde. Paris, 1967, t. XII, Les Dreux.

561 Члены этих ветвей носили имена Гавейн и Персеваль до начала XVI в. Благодарю Пьера Бонн за сведения, которые он предоставил мне по этому вопросу.

562 О Бооре-персонаже: Pauphilet A. Etude sur la "Queste del saint Graal" attribuée à Gautier Map. Paris, 1921, p. 131-132; Frappier J. Etude sur "La mort le roi Artu". Paris et Genève, 1972, p. 326-328; Suard F. Bohort de Gau-nes, images et héraut de Lancelot // Miscellanea mediaevalia. Mélanges offerts à Philippe Ménard. Paris, 1998, t. II, p. 1297-1317. Боор не только единствен­ный выживший в «Смерти Артура», на закате артуровского мира, он еще и бесценный свидетель, благодаря которому мы знаем историю Грааля и рыца­рей Круглого Стола.

563 См.: de Belleval R. Les Fiefs et Seigneuries du Ponthieu et du Vimeu. Paris, 1870; Id. Les Sceaux du Ponthieu. Paris, 1896, p. 603-624. О присвое­нии герба Гавейна пикардийской семьей, породнившейся с Киере: Pastoureau M. Armoriai des chevaliers de la Table ronde, op. cit., p. 69-70.

564 Simonin M. La réputation des romans de chevalerie selon quelques lis­tes de livre (XVIe-XV//e siècles) // Mélanges Charles Foulon. Rennes, 1980, t. I, p. 363-369.

565 Whitaker M. The Legend of King Arthur in Art, op. cit. (прим. 13), p. 175-286.

566 Церковь, видимо, не слишком положительно относилась к превраще­нию имен литературных героев в крестильные имена. См. два текста, проци­тированные в: Bumke J. Höfische Kultur, op. cit., S. 711-712.

Эхо традиции 567 Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или о Воспитании. Книга II, глава II. Этой строке

посвящена обширная библиография. 568 Bassy A.-M. Les Fables de La Fontaine et le labyrinthe de Versailles //

Revue française d'histoire du livre, n° 12, 1976, p. 1-63.

426

Примечания

569 Bresson H. La Fontaine et l'âme des bêtes // Revue d'histoire littéraire de la France, 1935, p. 1-32, et 1936, p. 257-286.

570 Которое весьма далеко от двусмысленного понятия "naturel", в том виде, как оно определяется в: Dandrey P. La Fabrique des Fables. Essai sur la poétique de La Fontaine. Paris, 1992, p. 155-166.

571 Некоторые старые труды (например: Damas-Hinard M. La Fontaine et Buff on. Paris, 1961), где баснописца представляют первым настоящим фран­цузским натуралистом, вызывают недоумение. Недавно предпринятая попыт­ка сравнить описания некоторых птиц у Лафонтена с нашими современными знаниями об орнитофауне (Hall H. G. On some of the Birds in La Fontaine's Fables // Papers on French Seventeenth Century Literature, vol. 22, 1985, p. 15-27) кажется мне бесполезной и анахроничной.

572 Типичным в этом отношении примером являются зоологические «сум­мы» Конрада Геснера и Улисса Альдрованди, что бы эти авторы ни писали о мифах и легендах, от которых они стремятся откреститься. В этом вопросе я не согласен с утверждениями П. Дандре (Dandrey P. La Fabrique des Fables, op. cit., p. 142-151), который относит «возникновение современной зооло­гии» к слишком раннему времени.

573 Loskoutoff Y. L'écureuil, le serpent et le léopard. Présence de l'héraldique dans les Fables de La Fontaine // XVIIe siècle, vol. 184, 1994, p. 503-528; Id. Entre la gloire et la bassesse: les armes parlantes dans l'Armoriai général de Louis XIV / / Revue française d'héraldique et de sigillographie, t. 67-68, 1997-1998, p. 39-62.

574 Напомним, что геральдическое воображение Великого века запросто наградило семью Жана Расина, самого Расина, гербом с изображением кры­сы, rat, и лебедя, cygnel Dubu J. Autour des armoiries de Jean Racine // XVIIe siècle, vol. 161, 1988, p. 427-431.

575 Говорящая эмблема со «смотрящим волком» несколько раз повторяет­ся в скульптурном декоре Дома Инвалидов, в частности на северном фасаде.

576 Couton G. La Poétique de La Fontaine. Deux études: 1. La Fontaine et l'art des emblèmes... Paris, 1957.

577 Palliot P. La Vraye et Parfaicte Science des armoiries... Paris, 1660, 1661, 1664; Ménestrier C.-F. Abrégé méthodique des principes héraldiques. Ly­on, 1661, 1665, 1672, 1673, 1675, 1677; Id. Le Véritable Art du blason et l'Ori­gine des armoiries. Lyon, 1671, 1673, etc.

578 П. Дандре справедливо замечает, что добавления и нововведения Ла­фонтена «важны скорее в смысловом, нежели в численном отношении». Dan­drey P. La Fabrique des Fables, op. cit., p. 13.

579 Изучение цветовых терминов, которыми Л а ф о н т е н характеризует живот­ных, показывает, что цветовая палитра его басен сопоставима с палитрой ге­ральдики. См. какое развитие этой темы намечено в у ж е далеко не новом ис­следовании: Boillot F. Les Impressions sensorielles de La Fontaine. Paris, 1929.

580 Pastoureau M. Quel est le roi des animaux? // Figures et couleurs. Etu­des sur la symbolique et la sensibilité médiévales. Paris, 1986, p. 159-175.

427

Примечания

581 Вопреки распространенному мнению, ораторианцы во Франции стали первопроходцами в области геральдической педагогики прежде иезуитов. См. Palasi P. Jeux de cartes et jeux de l'oie héraldiques aux XVIIe et XVIIIe siècles. Paris, 2000, p. 23-50.

582 В финале «Анжелики». См. Richer J. Nerval: expérience et création. Paris, 1963, p. 39, где дается полная цитата: «Геральдика — ключ к истории Франции»; в этом виде она больше не встречается ни в одном труде или спра­вочнике. Настоящее исследование было опубликовано в Bulletin du bibliophile в 1981 г. На него, кажется, не обратили внимания ни специалисты по творче­ству Нерваля, ни специалисты по геральдике. Я публикую его здесь почти без изменений, в том виде, в котором оно вышло более двадцати лет тому назад. Что касается — поистине необъятной! — литературы по жизни и творчеству Жерара де Нерваля, то она сознательно была оставлена в прежнем виде и поэтому заканчивается на 1981 г.

583 Lalou R. Vers une alchimie lyrique. De Sainte-Beuve à Baudlaire. Paris, 1927, p. 48-65; Le Breton G. La clé des Chimères: l'alchimie // Fontaine, n° 44, 1945, p. 441-460; Constans F. Le Soleil noir et l'Etoile ressuscitée // Tour Saint-Jacques, t. 13-14, 1958, p. 35-46.

584 Luquet G.-H. Gérard de Nerval et la franc-maçonnerie // Mercure de France, t. 324, n° 1101, 1955, p. 77-96.

585 Среди массы исследований по-прежнему остаются актуальны труды Ж. Ришера: Richer J. Gérard de Nerval et les Doctrines ésotériques. Paris, 1947; Id. Nerval: expérience et création, op. cit.

586 Помимо диссертации Ж. Ришера, см. Bechade-Labarthe J. Origines age-naisses de Gérard de Nerval. Agen, 1956; Peyrouzet E. Gérard de Nerval in­connu. Paris, 1965.

587 По периоду до 1968 г. я пользовался превосходным справочником: Vil­las J. Gérard de Nerval. A Critical Bibliography, 1900 to 1967. Columbia, 1968 (University of Missouri Studies, vol. 49).

588 Все перечислить просто невозможно. Помимо общих исследований, по­священных поэту, см. особенно: Le Breton G. La clé des Chimères: l'alchimie, art. cit.; Moulin J. "Les Chimères". Exégèses. Lille et Genève, 1949; Richelle M. Analyse textuelle: El Desdichado de Gérard de Nerval // Revue des langues vivantes, t. 17, n° 2, 1951, p. 165-170; Cellier L. Sur un vers des Chimères // Cahiers du Sud, n° 311, 1952, p. 146-153; Richer J. Le luth constellé de Ner­val // Cahiers du Sud, n° 331, 1955, p. 373-387; Kneller J. W. The Poet and his Moira: El Desdichado // Publication of the Modem Language Association, t. 75, 1960, p. 402-409; Genaille J. Sur El Desdichado // Revue d'histoire littéraire de la France, t. 60 /1 , 1960, p. 1-10; Gérard A. S. Images, structures et thèmes dans El Desdichado // Modem Language Review, t. 58/4, 1963, p. 507-515; Goosse M.-T. El Desdichado de Gérard de Nerval // Lettres romanes, 1964, t. 18, n° 2, p. 111-135, et n° 3, p. 241-262; Lebois A. Vers une elucidation des "Chimères" de Nerval. Paris, 1965 (Archives nervaliennes, 1); Geninasca J. Une lecture de "El Desdichado". Paris, 1965 (Archives nervaliennes, 5);

428

Примечания

Pellegrin J. Commentaire sur El Desdichado // Cahiers du Sud, t. 61, n° 387-388, 1966, p. 276-295; Dhaenens J. Le Destin d'Orphée. Etude sur "El Desdi­chado" de Nerval. Paris, 1972 (Nouvelle bibliothèque nervalienne, 5); Laszlo P. El Desdichado // Romantisme. Revue du XIXe siècle, n° 33, 1981, p. 35-57.

589 См. исследования следующих авторов из предыдущего примечания: Le Breton, Richer, Genaille, Gérard, Goosse, Lebois. Едва ли не все предложенные значения резюмированы в труде Дананса (Dhaenens). Наконец, отметим, что П. Ласло высказывает необычное, но не лишенное оснований предположение, что "El Desdichado" — стихотворение XIV в.!

590 Снова см. исследование Ж. Дананса, в котором подчеркивается множе­ственность потенциальных источников и резюмируются основные. См. также: Durry M. J. Gérard de Nerval et le Mythe. Paris, 1956.

591 Самое недавнее и самое полное издание «Манесского кодекса» — это внушительный каталог, опубликованный по случаю большой выставки, про­ходившей в Гейдельберге в 1888 г.: Mittler Ε., Werner W. (Hg.) Codex Ma­nesse. Die Welt des Codex Manesse. Ein Blick ins Mittelalter. Heidelberg, 1988. Его может дополнить каталог выставки, проходившей в Цюрихе три года спус­тя: Brinker С, Flüher-Kreis D. (Hg.) Die Manessische Liederhandschrift in Zürich. Zürich, 1991. Кроме предисловий к различным факсимиле, также см.: Jammers Ε. Das königliche Liederbuch des deutschen Minnesangs. Heidelberg, 1965; Frühmorgen-Voss H. Bildtypen der Manessischen Liederhandschrift // Werk, Typ, Situation. Festschrift H. Kuhn. Stuttgart, 1969, S. 184-216; Renk H.-E. Der Manessekreis, seine Dichter und die Manessische Handschrift. Stutt­gart und Köln, 1974.

592 Об этом обмене: Delisle L. Bibliothèque nationale. Catalogue des ma-nuscits des fonds Libri et Barrois. Paris, 1888, p. LVIII-LXIII.

593 См., в частности, прекрасную статью: Trübner K.-J. Die Wiedergewin­nung der sogenannten Manessischen Liederhandschrift / / Centralblatt für Bib­liothekswesen, Bd. 5, 1888, S. 225-227. В библиотеке Гейдельбергского уни­верситета рукопись теперь хранится в фонде Codices Palatini Germanici под n° 848.

594 Все перечислить невозможно; издания XIX в. в большинстве своем представляют собой частичные факсимиле. Особо упомянем: Kraus F.-X. Die Miniaturen der Manessischen Liederhandschrift im Auftrag des badischen Mi­nisteriums in Lichtdruck herausgegeben. Strasbourg, 1887; von Oechelhauser A. Die Miniaturen der Universitätsbibliothek zu Heidelberg. Heidelberg, 1895, 2 Bd.; Pfaff F. Die große Heidelberger Liederhandschrift... Heidelberg, 1909; Sillib R., Panzer F., Haseloff A. Die Manessische Liederhandschrift. Faksimile-Ausgabe... Leipzig, 1929; переизд. Berlin, 1930, 2 Bd. Все эти издания сегодня может заменить факсимиле, вышедшее в 1988 г. по случаю двойной выставки в Гейдельберге и Цюрихе: Walther F. Codex Manesse. Die Miniaturen der großen Heidelberger Liederhandschrift. Frankfurt am Main, 1988.

595 О копии (неполной), сделанной для Роже де Геньера в конце XVII в., см. примечание 31.

429

Примечания

596 Zangemeister К. Die Wappen, Helmzieren und Standarten der großen Heidelberger Liederhandschrift (Manesse Codex). Görlitz und Heidelberg, 1892; von Oechelhauser A. Die Miniaturen.., op. cit., passim.

597 Париж, Национальная библиотека, ms. fr. 22260, fol. 6-12. Название «Фантастический гербовник» фигурирует на корешке переплета и на титуль­ном листе. В каталоге французских рукописей Национальной библиотеки об этой (неидентифицированной) копии «Манесского кодекса» сказано, что в ней представлены «раскрашенные гербы, либо сами по себе необычные, либо с необычными нашлемниками». Об этой копии, выполненной акварельными красками для Роже де Геньера, см. исследование: Prinet M. Un armoriai des Minnesinger conservé à la Bibliothèque nationale // Bibliographie moderne, vol. 7, 1911, p. 9-19.

598 О происхождении этого оборота: Brault G. J. Early Blazon. Heraldic Terminology in the Twelfth and Thirteenth Centuries... Oxford, 1972, p. 227-228. — См. обзор различных интерпретаций этого стиха: Dhaenens J. Le Des­tin d'Orphée, op. cit., p. 25-29; Laszlo P. El Desdichado, art., cit., p. 42-57. О навязчивом возвращении Нерваля к теме своего рода (Лабрюни якобы вла­дели тремя замками и Нерваль оставил нам зарисовку их вымышленного гер­ба с тремя серебряными башнями) см.: Richer J. Nerval: expérience et création, op. cit., p. 29-52.

599 К работам, указанным в примечании 22, следует добавить: Coppier А.-С. Le Soleil noir de la mélancolie // Mercure de France, t. 293, 1939, p. 607-610; Tuzet H. L'image du soleil noir // Revue des sciences humaines, fasc. 85-88, 1957, p. 479-502; Antoine G. Pour une méthode d'analyse stylistique des ima­ges // Langue et littérature, Actes du VIIIe congrès et colloque de l'université de Liège. Paris, 1961, fasc. 21; Pieltain P. Sur l'image d'un soleil noir // Cahiers d'analyse textuelle, vol. 5, 1963, p. 88-94.

600 В первом варианте гравюры Melencolia J так называемое черное солн­це, видимо, являлось ни чем иным как кометой, появившейся в 1513-1514 гг.. См.: Panofsky Ε., Saxl F. Dürers "Melencolia /". Eine Quelle und typengeschit-liche Untersuchung. Leipzig — Berlin, 1923.

601 См. статью Элен Тюзе, указанную в примечании 33. Эстамп с гравюры Дюрера фигурирует в произведениях Нерваля по меньшей мере дважды (см.: Gérard de Nerval. Œuvres. Paris, coll. "Bibl. de la Pléiade", 1960, t. I [3e éd.], p. 362 et 1961, t. II [2e éd.], p. 132). Черное солнце появляется у Нерваля в таких произведениях, как «Аурелия», «Путешествие на Восток», «Христос в Гефсиманском саду», а также в различных переводах (в частности, из Гейне).

602 О создании текста "El Desdichado" и хронологии появления трех вер­сий (некоторые критики, как, например, Ж. Дананс, даже говорят о четырех версиях) см.: Guillaume J. "Les Chimères" de Nerval. Edition critique. Bruxel­les, 1966; Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 126-132. Последний автор предлагает следующую хронологию: публикация «пред-первоначальной» версии в "Le Mousquetaire" 10 декабря 1853 г.; рукопись Ломбара; рукопись Элюара; окончательная версия в «Девах огня» в 1854 г.

430

Примечания

603 Анализ этого стиха обычно касался проблемы прокламативного «Я» и просодии. Значение трех эпитетов и постепенное нарастание смысла, кажет­ся, совсем запутали критиков, тем более что сделанная от руки запись Не-рваля рядом с этим стихом в рукописи Элюара действительно может сбить с толку. См.: Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 18-24.

604 О возможных значениях постановки рук и головы см.: Garnier J. Le Langage de l'image au Moyen Age. Paris, 1982, p. 165-170, 181-184.

605 Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 44-45. 606 Другие элементы сонета можно также связать с «Манесским кодексом».

Например, звезду (строка 3), которая, так же как и роза, является лейтмо­тивом миниатюр. А вторая часть 5-й строки («...ты, утешившая меня») вполне могла быть подсказана сценами, где поэта или рыцаря утешает дама (fol. 46v, 76v, 158, 179, 249v, 252, 300, 371 и т. д.). Впрочем, ввиду того, что подобные сцены представлены очень широко, а эта часть строки сама по себе полива­лентна, утверждать этого нельзя.

607 Сомнения отпадут сами собой, если выделить содержащееся в нем ас­социации или оппозиции: север / юг, христианское Средневековье / языче­ская античность, Германия / Италия, Любовь / Смерть, двойственность / единичность.

608 По поводу этих четырех редакций см. примечание 22. Слова или фор­мулировки менялись редко. Зато значительные изменения коснулись пунктуа­ции, прописных букв и типографских особенностей (выделение курсивом не­которых слов).

609 Название «Судьба» появляется в рукописи Элюара. Вопрос о его про­исхождении стал предметом научных споров. См., например: Richer J. Nerval: expérience et création, p. 556; Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 13-17, 126-132.

610 Перевод El Desdichado как Le Déshérité, «Лишенный наследства», ча­сто оспаривался, в частности см.: Kneller J. W., art. cit. Однако сегодня он одобряется большинством исследователей творчества Нерваля, хотя испан­ское слово desdichado исходно означает «обездоленный», «несчастный». Ви­димо, именно так его понимал и Нерваль. Между тем, первым допустил эту смысловую ошибку сам Вальтер Скотт: в тексте «Айвенго» он перевел De­sdichado английским словом disinherited (лишенный наследства), спутав та­ким образом испанские слова desdichado и desheredado.

6,1 Mittler Ε., Werner W. (Hg.) Codex Manesse, op. cit., S. 216-217, справ­ка F39.

612 Луи Дуэ-д'Арк (1808-1882), выпускник Национальной школы Хартий, архивист, был первым французским ученым, предпринявшим научное издание источников средневековой геральдики (печатей, гербов, геральдических трак­татов). Вместе с тем он был связан со многими художниками и писателями. См.: Bibliothèque de l'Ecole des chartes, t. 43, 1882, p. 119-124, et t. 46, 1885, p. 511-528.

431

Примечания

613 См. каталог выставки: Gérard de Nerval. Exposition organisée pour le centième anniversaire de sa mort. Paris, 1955, notice 72, p. 19.

6.4 О связях Нерваля с Германией см. фундаментальный труд: Dedeyan С. Gérad de Nerval et l'Allemagne, Paris, 1957-1959, 3 vol.

6.5 Rhodes S. A. The Friendship between Gerard de Nerval and Heinrich Heine // French Review, t. 23, 1949, p. 18-27; Du Brück A. J. Gerard de Nerval and the German Heritage. Hague, 1965.

616 Minnesinger aus der Zeit der Hohenstaufen. Fac-Simile der Pariser Handschrift. Zurich, 1950.

617 Все эти работы опубликованы в: Abhandlungen der königlichen Aka­demie der Wissenschaften zu Berlin, phil.-hist. Klasse (1842, 1845, 1850, 1852).

6,8 См. примечание 58. 619 Следовало бы, соответственно, изучить цвета и их семантику в произве­

дениях Нерваля. Существенное, по всей видимости, влияние на него оказала геральдика, а также некоторые живописные школы. Пока такое исследование не предпринято, см.: Richer J. Nerval: expérience et création, op. cit. p. 133-167 (глава "La race roug"); Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 59-61; Dunn S. Nerval coloriste // Romanische Forschungen, t. 91, 1979, p. 102-110.

620 Об этих интерпретациях см.: Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 25-29; Laszo P. El Desdichado, art. cit., p. 56-57.

621 Вообще интересно, не алхимия ли, эзотерика и символизм в большей степени пробудили интерес Нерваля к геральдике, нежели изыскания в об­ласти родословной и семейной истории или поэтическое очарование гераль­дического языка? Такая книга, как: Portal F. Des couleurs symboliques (Paris, Treuttel et Würz, 1837), которую он, несомненно, читал, должна была его к этому подтолкнуть.

622 Стоило бы, к примеру, попристальнее рассмотреть великолепную ге­ральдическую химеру, которая украшает нашлемник, изображенный на 18-м листе «Кодекса». Возможно, она как-то повлияла на название «Химеры».

623 Например, 8 стих менялся (последовательно?) следующим образом: "Et la treille où le pampre à la vigne s'allie" — «И зеленый шатер, где лоза сочетается с виноградом» ("Le Mousquetaire"); "Et la Treille où le Pampre à la Vigne s'allie!" — «И Зеленый Шатер, где Лоза сочетается с Виноградом!» (рукопись Ломбара); "Et la Treille où le pampre à la Rose s'allie" — «И Зеле­ный Шатер, где лоза сочетается с Розой» (рукопись Элюара); "Et la treille où le pampre à la rose s'allie" — «И зеленый шатер, где лоза сочетается с розой» («Девы огня»). См.: Guillaume J., éd. "Les Chimères"..., op. cit., p. 43; Dhaenens J. Le Destin d'Orphée, op. cit., p. 129.

624 Когда я работал над этим текстом, Эрик Бюффто подтвердил мою ги­потезу, обнаружив на гравюре Эжена Жерве 1854 г. с изображением Жерара де Нерваля набросок, сделанный самим Жераром и воспроизводящий птичью клетку, которая фигурирует в «Манесском кодексе» на гербе, приписанном выдающемуся поэту начала XIII в. Вальтеру фон дер Фогельвейде. См. Buf-fetaud E. et Pichois С. Album Gérard de Nerval. Paris, 1993, p. 230-231, 271.

432

Примечания

625 На невозможность отделить "El Desdichado" от остального творчества Нерваля особо указала Мари-Терез Госс (в работе, указанной в примеча­нии 22).

626 Текст воспроизводится по изданию: Guillaume J., éd. "Les Chimères"..., op. cit., p. 13.

627 Биографий Вальтера Скота издано много и они неравноценны. На французском языке можно прочитать превосходную «литературную биогра­фию»: Suhamy H. Sir Walter Scott. Paris, 1993.

628 На некоторые эпизоды долгой осады Торкилстона в «Айвенго» его, не­сомненно, вдохновило описание взятия замка Геца в драме Гёте.

629 В «Айвенго», к примеру, встречается странное нарушение правил ком­бинации геральдических цветов: описывая герб таинственного Черного Рыца­ря — в черном поле лазурная цепь, — Скотт помещает голубую фигуру на черный фон, а это запрещено. Об интересе Вальтера Скотта к гербам и роли геральдики в его произведениях см.: Loskoutoff Y. / am, you know, a Herald. L'héraldique de Walter Scott // Revue française d'héraldique et de sigillographie, t. 66, 1996, p. 25-52.

630 Encyclopaedia Britannica, Supplement. London — Edinburgh, 1818, t. Ill, 1st part, p. 115-140.

631 Процитировано Грэмом Таллохом в его введении к изданию «Айвенго» в серии "Penguin Classics", London, 2000, p. XII.

632 На титульном листе, однако, стоит 1820 г. 633 Из-за спешки в этом переводе было множество неточностей и пропу­

сков. Дефоконпре переделал его и с помощью сына издал в более приемлемой редакции в 1827 г.. Однако за это время были опубликованы другие переводы на французский язык.

634 Эта рецензия, весьма познавательная в том, что касается вкусов моло­дого Гюго, опубликована Реймондом Робером во французском издании «Ай­венго» (Paris, Ed. du Delta, 1970, p. 493-494).

635 Paris, 1825, 3 vol. 636 Э. Фриман — первый историк, решительно поставивший под вопрос

это мнимое этническое и политическое разделение Англии на саксонцев и норманнов в своем обширном труде: Freeman E. The History of the Norman Conquest of England, its Causes and its Results. Oxford, 1875-1879, 6 vol. О задачах, которые ставила перед собой историография норманнского завое­вания 1066 г., и о тенденциях ее развития в Англии и Шотландии в XIX в., см. прекрасное исследование: Simmons С. A. Reversing the Conquest. History and Myth in Nineteenth Century Literature. London, 1990.

637 Опять же процитировано у Г. Таллоха в его введении к изданию «Ай­венго» в серии "Penguin Classics", op. cit., p. XII.

638 Среди скудной литературы, посвященной «Айвенго», наилучшее впе­чатление оставляет книга: de Gatagno P. J. "Ivanhoé", The Mask of Chivalry. New York, 1994. Она не превышает 120 страниц.

433

Примечания

639 Paris, Ed. du Delta, 1970 (превосходные примечания и предисловие на­писаны Реймондом Робером).

640 Однако перевод Дефоконпре в слегка сокращенном варианте, рассчи­танный на юного читателя, выходил в серии "Folio Junior" (Gallimard, 2 vol.). Сейчас, когда я пишу эти строки (октябрь 2003 г.), мне стало известно, что несколько романов Вальтера Скотта только что вышли в издательстве «Гал-лимар» в знаменитой «Библиотеке Плеяды»: «Айвенго» среди них нет.

641 Baschet J., Lapostolle С, Pastoureau M. et Régis-Cazal Y. Profession médiéviste // Médiévales, vol. 7, 1984, p. 7-64, в данном случае см. р. 27-28.

642 Jacques Le Goff. A la recherché du Moyen Age. Paris, 2003, p. 11-12. 643 Bloch M. Apologie pour l'Histoire, ou le métier d'historien, 7e éd. Paris,

1974, p. 2.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

А Августин, святой 5, 7, 14, 56, 57,

63, 74, 106 Авиан, баснописец 334 Александр Македонский 228, 291, 293 Алиса Бретонская (де Туар) 271, 272 Альберих, святой 163, 164 Альберт Великий 45, 84 Альбре, род / / / Альгазен (Ибн аль-Хайсам) 128 Альенора (Элеонора) Аквитанская

315 Альфонс X Мудрый, король Кастилии

296, 312 Альштеттен, Конрад фон, поэт 346 Аманд, святой 64 Амвросий Медиоланский, святой 56 Амира, Карл фон, историк права 34 Анна Бретонская 275 Apec (Марс), бог 21 Аристотель 27, 55, 63, 125, 128,

129, 131, 214, 291, 305 Артур, король 18, 55, 69, 79, 212,

228, 272, 291, 292, 314-317, 321, 322, 324-326

Аскульф де Солине, сеньор 326

Б Бар, графы 230, 246 Барбен, французский издатель 334 Барр, Гильом де, рыцарь 248 Бартелеми, епископ Ланский,

гонитель мышей и гусениц 36 Беккет, Сэмюэль 313 Бенедикт (Нурсийский), святой 161,

163 Бергман, Ингмар 307 Бернард, святой (аббат Клерво) 26,

107, 131, 143-146, 153, 154, 163, 169, 176

Берн-Джонс, Эдвард 327, 358 Бертран, Пьер-Мишель 222 Бланка Кастильская, королева

Франции 184, 185 Блок, Марк 364 Блуа, Карл де, 274 Боген, фон, графы 270 Богун, де, род 260 Бомануар, Жан де 274 Бомануар, Филипп де 43, 46 Боор (Боре), рыцарь Круглого

Стола 319, 324, 325, 326 Браганса, династия 284

435

Указатель имен

Буало, Этьен, прево Парижа 185 Буйон, семья 334 Булонские графы 230, 232, 246,

254, 259, 260 Бэкон, Роджер 128, 129

В

Вагнер, Энтони Ричард 260 Валтасар, волхв 293 Валуа, династия 106, 114 Варфоломей Английский 57 Вас, каноник из Байё 315, 316 Вебер, Макс 181 Ведает, святой 64 Вел, де, английский род 247 Вергилий 98, 333 Вероника, святая 13 Вильгельм Завоеватель 231, 358 Винсент из Бове 57 Винчи, Леонардо да 197 Висконти, герцоги Миланские 249,

261, 325 Витело 128 Виттельсбахи, баварская динас­

тия 270 Волькенштайны, правители

Тироля 249 Вьянс (Викентий), святой 64

Г

Гавейн, рыцарь 315, 316, 319, 324, 325, 326

Галаад (Галахед), рыцарь Круглого Стола 325

Гален 130 Галеот, рыцарь Круглого Стола 324,

325 Галл, святой 14, 64 Гальфрид Монмутский 315, 316 Ганелон 210, 212, 223, 224

Гвиневера, королева 18, 217, 315, 316, 325, 326

Гейне, Генрих 349 Гельфенштайн, графы 245 Генрих I, король Англии 232, 315 Генрих II, король Англии 58, 315 Генрих V, король Англии 31 Генрих Лев, герцог Саксонский и

Баварский 52 Генрих I Щедрый, граф Шампан­

ский 315 Геньер, Роже де, французский

антиквар 174, 344 Георг IV, король Великобритании

354, 359 Гея, богиня 214 Гёте, Иоганн Вольфганг 318, 355, 357 Гильом Бретонец, поэт 254 Гингамор 69 Гонзага, правители Мантуи 325 Гонорий Августодунский 152, 155 Готфрид Бульонский 259, 260 Готье де Куэнси 295 Готье, Теофиль 349 Григорий VII, папа 155 Григорий Турский 155 Гроссетест, Роберт, епископ

Линкольнский 128, 131 Губерт, епископ Льежский 80 Гуго Сен-Викторский 155 Гюго, Виктор 349, 357, 361

д Давид, царь 55, 56, 213, 228 Далила 210, 223, 224 Данкен (Дункан), Джозеф Э.,

критик 360 Дарвин, Чарльз 46 Декарт, Рене 45, 333 Делакруа, Эжен 358

436

Указатель имен

Делиль, Леопольд-Виктор 343 Делор, Робер 25 Дефоконпре, Огюст, переводчик В.

Скотта 357 Джон, принц, Иоанн I Безземель­

ный, король Англии 354 Джотто ди Бондоне 211 Диодор Сицилийский 214 Дорчестер, род 260 Достоевский, Ф. М. 361 Дрё, де, графы 271, 272, 273, 276, 326 Дрё-Боссар, младшая ветвь рода

Дрё 326 Дрё-Шатонёф, младшая ветвь рода

Дрё 326 Дуэ-д'Арк, Луи 348 Дюканж, Шарль 102 Дюма, Александр (отец) 349 Дюпьи, братья, франц. библиофи­

лы 342 Дюран, Гильом, епископ Манд-

ский 158 Дюре, Жан 43 Дюрер, Альбрехт 345

Ε

Евгений III, папа 166 Евстафий, римский военачальник 80 Евстахий II, граф Булонский 232 Екатерина (Катарина) Александрий­

ская, святая 13, 39 Елизавета II, королева Великобри­

тании 59

Ж Жан Беррийский, герцог 343 Жан Ле Mo, младенец, съеденный

свиньей 32 Жан по прозвищу Персеваль 319 Жан III, герцог Бретани 272, 274 Жан IV, герцог Бретани 274

Жанно, слуга виноторговца Морена 39

Жан Рапико, монах из Мармутье 232 Жеан Мартен, пятилетний мальчик,

жертва свиньи 33 Жоффруа Плантагенет, граф Анжу,

герцог Нормандии 232, 254 Жуанвиль, Жан де 114, 296 3 Зевс 214

И

Иаков, апостол 207 Иаков (Ветхозаветный) 213 Д'Ибелин, Жан, сеньор Бейрута 321 Ивейн, рыцарь Круглого Стола 316,

324 Иеремия, пророк 169 Иероним, святой 155 Изольда 291, 317, 355 Изольда д'Эсте 325 Изольда де Доль 326 Илия, пророк 207 Иннокентий III, папа (кардинал

Лотарио) 155-158 Иоаким, царь 169 Иоанн Авраншский 155 Иоанн, апостол 207 Иоанн Белет 156 Иоанн Бесстрашный, герцог

Бургундии 92, 180 Иоанн Гарландский 200 Иоанн Креститель 162 Иоанн, пресвитер 293 Иосиф Обручник 86, 208 Ирод, царь 223 Исав, брат Иакова 213 Исайя, пророк 13, 94 Исидор Севильский / / , 55, 74, 99,

100, 143

437

Указатель имен

Исраэль (Салем), красильщик из Тивериады 208-209

Иуда Искариот 14, 18, 96, 99, 210-214, 218, 220-222, 224

Иуда (Фаддей), святой 94

К

Каиафа, первосвященник 213, 223 Каин 210, 212, 213, 223, 224 Кальвин, Жан 168, 169, 172, 174,

175, 176, 178 Кандавен, род 246 Капетинги, династия 75, 106, 107,

108, 111, 113, 165, 259, 317, 326 Каправилль, Гильом 245 Карл Великий, король франков 126,

292, 296, 298, 310 Карл II Лысый, король Франции 211 Карл V Габсбург 180 Карл V, король Франции 107, ПО,

274 Карл VI, король Франции ПО Карл VIII, король Франции 275 Карл Смелый, герцог Бургунд­

ский 300 Карлштадт, Андреас 170, 172 Катценелленбоген, швабский род

257 Кей, рыцарь Круглого Стола 316 Киаран, святой, ирландский

епископ 202 Киере, пикардийский род 326 Кир, святой 94 Клара, святая 14 Клеве, род 260 Клее, Пауль 307 Колонна, Франческо 300 Колумбан, святой 64 Кольбер, Жан-Батист 334 Корбиниан, святой 64 Косее, род 323

438

Кретьен де Труа 17, 18, 79, 217, 300, 315, 316, 320

Кьярамонте, веронский род 245 Кэделл, Роберт, издатель 356 Кэрролл, Льюис 313 Кювье, Рауль 245

Л Ла Бинь, Гас де, капеллан 70 Ламетри, Жюльен Офре де 45 Ланселот 52, 316, 317, 319, 324, 325,

326 Ланселот Хавард, нормандский

крестьянин 320 Латтрел, английский род 247 Лафонтен, Жан де 331-339 Леблон, Жан Кристоф 197 Ле Гофф, Жак 362 Летелье, семья 334 Лё, Тома де 245 Лимбург, братья, художники-

миниатюристы 343 Линьи, род 260 Лионель, рыцарь Круглого Стола 52,

324, 325, 326 Лобино, Дом, историк 272 Локи, божество огня 215 Лотарио, кардинал (папа Иннокен­

тий III) 155-158 Лувуа, маркиз 334 Лузиньяны, род 260, 350, 351 Лука, апостол 308 Лумис, Роджер Шерман 318 Лутч, Жан-Клод 260 Людовик II Анжуйский, граф 70 Людовик VI Толстый, король

Франции 75, 107, 326 Людовик VII, король Франции 107,

108, 315 Людовик VIII, король Франции 106,

ПО

Указатель имен

Людовик IX Святой, король Франции 106, 111, 135, 146, 165, 185, 219, 295, 296

Людовик XII, король Франции 275 Людовик XV, король Франции 275 Людовик XVI, король Франции 112 Люксембурги, герцоги 260 Люси, английский род 247 Лютер, Мартин 168, 169, 170, 172,

174, 180 Лючия, святая 14

M Маврикий, святой 206-207 Макл, святой 14 Максимиан, римский император 206 Малтраверс, Джон 248 Мальбранш, Николя 45, 333 Манессе, Рогер из Цюриха 342 Манчини, семья 334 Мария, графиня Шампанская 315 Дева Мария, Богоматерь 57, 96, 104,

105, 107, 108, ПО, 111, 114, 136, 150, 156, 164, 171, 195, 208, 209

Марциал, поэт 68 Матильда, герцогиня Норманд­

ская 232 Матфей, апостол 223 Матье, Б. Ш. 349 Медичи, род / / / Мейер, Л. А. 228 Меланхтон (Шварцерд), Филипп 169,

172, 178, 179 Мелеагант, рыцарь 217 Мелиадук, отец Тристана 325 Мелюзина, фея 260 Менелай, царь 291, 292 Менестрие, Клод-Франсуа, иезу- #

ит 228, 336 Мерлин 317 Микеланджело 119

Минценберг, графы 246 Михаил, архангел 303 Моисей, пророк 17, 207 Молеврие, английский род 247 Монреми, Жан-Морис 362 Монфор, Жан де 274 Мордред 210, 212, 223, 224 Морен, Мишель, виноторговец 39 Морен, Катрин, жена виноторгов­

ца 39 Моррис, Уильям 327 Мэлори, Томас 327 Мюррей, Гарольд Дж. Р., историк

шахмат 309

H Набоков, Владимир 313, 361 Нерваль, Жерар де 340-342, 344-350 Николай, святой 212 Ньютон, Исаак 124, 141, 177, 181,

197 Ной 59, 228 Нойенберг, Рудольф фон, поэт 346

О

Обри Бургундец 69 Д'Овернь, род 260 Одиссей, 291 Одон, епископ Байё 231 Оливье 318 Д'Оржемон, род 245 Ориген 56 Оттон I, король Греции 280

Π

Павел, апостол 27, 28, 46 Паламед, греческий герой 291 Паламед, рыцарь Круглого Стола 291,

292, 306, 307, 324 Пальо, Пьер, бургундский ученый 336

439

Указатель имен

Пекхэм, Джон (Иоанн Пеккам), ар­хиепископ Кентерберийский 128, 132

Пентьевр, Жанна де 274 Персеваль (Персиваль) 18, 316, 319,

324, 325 Петр, апостол 207 Петр Дамиан, кардинал Остии 289,

295 Петр Достопочтенный (аббат

Клюни) 163 Петр по прозвищу Ланселот 319 Пий V, папа 158 Пилат, Понтий 223 Пифагор 129 Плантагенеты, династия 58, ПО, 317 Платон 129, 131 Плиний 55, 63, 64, 78 Плутарх 214 По, Ренье, камергер герцога

Бургундского 292 По, Эдгар Аллан 313 Прель, Рауль де 106 Прине, М., 228 Пруст, Марсель 361 Пьер Моклерк 271, 272, 276 Ρ

Рабан Мавр 56, 74 Рабле, Франсуа 300 Рагье, Жак, епископ Труа, гонитель

саранчи 36 Расин, Жан 46 Рейнмар Скрипач, поэт 345 Рембрандт 175 Рено де Драммартен, граф Булон-

ский 254 Риго, Реньо, виконт Фалеза 31 Ричард Львиное Сердце, король

Англии 52, 58, 350, 353, 354, 358, 359, 360

Ричард II, король Англии 58 Роберт II Благочестивый, король

Франции 259 Роберт I де Дрё, граф 326 Роберт II де Дрё, граф 271 Роберте, Жан, поэт 195 Роланд 212, 318 Россетти, Данте Габриэль 358 Росси, флорентийский род 245 Рубенс, Питер Пауль 176 Руперт из Дойца 155 Руссо, Жан-Жак 331 Рустик, святой 64 Рыцарь с Лебедем, дед Готфрида

Бульонского 259

С Савонарола 180 Сагремор, рыцарь Круглого

Стола 324 Салем (Исраэль), красильщик из

Тивериады 208-209 Самсон 56, 224 Саул, царь Израиля 210, 213, 223,

224 Сен-Поль, де, графы 246, 260 Сент-Март, Севоль де, историк 102 Сет, бог 214 Симон, апостол 13, 94 Скотт, Вальтер 348, 350, 352-364 Соломон, царь 291, 293 Соссюр, Фердинанд де / / Стефан Хардинг, аббат 163 Сугерий, аббат Сен-Дени 75, 107,

114, 143, 146, 152

Τ Твитти, Ульям, ловчий Эдуарда II 70 Тейлор, Роберт, актер 361 Тейлор, Элизабет, актриса 361

440

Указатель имен

Темплтон, Лоренс (Вальтер Скотт) 356

Теннисон, Альфред 327 Теодорик Фрайбургский 128 Тернер, Джозеф 358 Тирштайн, графы 249 Тифон 214 Тор, бог 215 Торп, Ричард, режиссер 361, 362 Тристан 54, 69, 291, 317, 319, 322,

324, 325, 355 Тур, Гуго де ля 245 Тьерри, Огюстен 358

У Удри, Жан-Батист 197 Уиклиф, Джон 180

Φ

Фалькенштейны, род 230 Феб, Гастон, граф де Фуа 69, 70, 71,

77, 350 Федр 334 Фельдеке, Генрих фон, поэт 346 Феррьер, Генрих де 69, 70, 71, 77 Филипп II Август, король Фран­

ции 106, 107, 108, 241 Филипп III, король Франции НО Филипп III Добрый, герцог Бургун­

дии 180 Филипп IV Красивый, король

Франции 75, 76, 91, 106 Филипп, принц, сын Людовика VI 75,

76 Фитц-Урс, английский род, 247 Фогельвейде, Вальтер фон дер,

поэт, 346 Фома Аквинский 45 Фома из Кантимпре (Кантемпре) 57,

86 Фонтейн, Джоан, актриса 361

Фонтен-Герен, Ардуэн де 70 Форд, Генри 182 Франциск Ассизский 28, 164 Фридрих Барбаросса, император 216 Фридрих II, король Пруссии 300 Фридрих II Штауфен, император 296 Фуке, Николя 334

X Хаген, Ф. X. фон дер 349 Хаммерштайны, род 246 Харун ар-Рашид (Гарун аль-Рашид)

292, 310 Хаузен, Фридрих фон, 347 Хеннеберг, графы 249 Хиббард, Лора 318 Хлодвиг, король франков 106

ц Цвейг, Стефан 313 Цвингли, Ульрих 169, 172, 174, 178 Цезарь, Гай Юлий 228, 293 Целестин (Селестин) III, папа 156

Ш

Шампень, Филипп де 176 Шасне (Шаснё, Бателеми де),

юрист 34, 36 Шатобриан, Франсуа 318 Шекспир, Уильям 99 Шифле, Жан-Жак, историк 102 Шэн, Катрин 37

Э

Эгидий, святой 289, 296 Эдуард I, король Англии 321 Эдуард И, король Англии 70 Эдуард III, король Англии НО, 254 Эдуард «Черный принц», сын

Эдуарда III Английского 254, 350

Указатель имен

Эзоп 334 Элеонора (Альенора) Аквитан-

ская 315 Элигий, святой 152 Энгр, Жан Огюст 358 Эрменгол I, граф Урхельский 289,

296 Эро, Пьер 44 Д'Эсте, итальянский род 325

Этьен, Анри, ученый 198 Эшбёрнем, Бертран 343 Эшенбах, Вольфрам фон 325

Ю Юсуф эль-Бахили 310

Я

Якопо ди Чесолли, доминиканец 313

ОГЛАВЛЕНИЕ

Средневековый символ 7 Воображаемое как часть реальности 7

Конструирование истории 9 Этимология 11 Аналогия 14 Отклонение, часть и целое 16 Модусы смыслопорождения 20

ЖИВОТНОЕ Судебные процессы над животными 25

Образцовое правосудие? 25 Отношение к животным в христианском Средневековье 26 Фалезская свинья 29 Историография, не оправдавшая ожиданий 34 Типология процессов 37 Почему так часто судят свиней? 41 Душа животного 43 Справедливое правосудие 46

Коронование льва 48 Как в средневековом бестиарии появился царь зверей 48

Лев вездесущий 48 Геральдическая фауна 51 Тройное наследство 54

443

Рождение леопарда 56 Ноев ковчег 59 Свержение медведя 62

Охота на кабана 66 Как королевская дичь стала нечистым животным: история переоценки 66

Римская охота 67 Книги о псовой охоте 69 От кинегетических сочиненийк архивным документам 72 Кабан, дьявольский зверь 74 Олень, животное Христа 77 Охота и церковь 79

РАСТЕНИЕ Свойства дерева 83

К символической истории материалов 83 Живой материал 84 Материя par excellence 87 Лесоруб и угольщик 89 Топор и пила 92 Благотворные деревья 95 Пагубные деревья 99

Цветок для короля 102 Вехи средневековой истории геральдической лилии . . . 102

Цветок Богородицы 103 Королевский цветок 105 Космический узор 108 Цветок для всех 111 Растительная монархия 113

ЦВЕТ Увидеть цвета Средневековья 117

Возможна ли история цвета? 117 Источниковедческие трудности 118 Методологические трудности 121 Эпистемологические трудности 124 Работа историка 126

444

Научные спекуляции 128 Социальные практики 132 Цвета повседневной жизни 135

Рождение черно-белого мира 140 Церковь и цвет: от истоков до Реформации 140

Свет или материя? 142 Средневековая церковь, храм цвета 146 Литургия цвета 154 Одежда: от символа к эмблеме 160 Добропорядочный цвет: черный 165 «Цветоборчество» Реформации 168

Средневековые красильщики 183 Социальная история нечестивого ремесла 183

Разобщенные и неуживчивые ремесленники 184 Запрет на смешивание красок 187 Рецептурные сборники 191 Трудности красильного ремесла 193 Желтый 196 Недостойное ремесло 199 Свидетельства лексики 202 Иисус в мастерской красильщика 205

Рыжий Средневековая иконография Иуды 210

Иуда и другие 210 Цвет инаковости 213 Красный, желтый и пятнистый 217 Все левши — рыжие 221

ГЕРАЛЬДИКА Рождение гербов 227

От идентичности индивидуальной к идентичности семейной 227

Проблема происхождения 227 Проблема датировки 231 Выражение идентичности 235 Распространение в обществе 237 Фигуры и цвета 240 Бризуры и говорящие гербы 244

445

Язык геральдики 250 От щита к нашлемнику 252 Мифология родства 258

От герба к флагу 262 Средневековое происхождение национальных эмблем. . 262

• Недоизученный объект истории 263 От объекта к изображению 266 Долгая история 269 Бретонский пример 271 Когда эмблема формирует нацию 274 Европейский код планетарного масштаба 276 Как рождаются флаги 279 Государство или нация? 283

ИГРА Появление шахматв Западной Европе 289

История непростой аккультурации 289 Игра, пришедшая с Востока 289 Шахматы и церковь 293 Благородная кость, живой материал 297 Переосмысление фигур и шахматной партии. . . . 300 От красного к черному 303 Бесконечная структура 306 Игра воображения 309

Играя в короля Артура 314 Литературная антропонимика и рыцарская идеология. . 314

Литература воинских ценностей 315 От литературных имен к именам реальным . . . . 318 Артуровские ритуалы 320 Тристан, любимый герой 322 Идеология имени 326

ЭХО ТРАДИЦИИ Бестиарий Лафонтена 331

Гербовник поэта XVII века 331 Знакомый бестиарий 332 Литературный гербовник 334

446

Эмблематические животные 336 Геральдика басни 338

Черное солнце меланхолии 340 Средневековая иконография глазами Нерваля 340

Прославленная рукопись 342 Черное солнце 344 Брожение поэтической мысли 347 Открытое произведение 349 El Desdichado 351

Средневековье «Айвенго» 352 Бестселлер эпохи романтизма 352

Невероятный успех на книжном рынке 353 От истории к роману и обратно 356 Образцовое Средневековье 360

Источники 365

Список иллюстраций 369

Примечания 373

Указатель имен 435

Пастуро, Мишель Π 19 Символическая история европейского средневековья. Пер. с фр.

Е. Решетниковой. — СПб.: «Александрия», 2012. — 448 с, илл. ISBN 978-5-903445-21-9

Мишель Пастуро (р. 1947), историк-медиевист, заведующий кафедрой истории западной символики в Практической школе высших исследований (Париж), вице-президент Французского общества геральдики, стоит у истоков сравнительно новой дис­циплины — символической истории.

Судебные процессы над животными, мифология цветов и деревьев, басеннный бестиарий, появление шахмат в Европе, археология и семантика цвета, возникновение гербов и флагов, иконография Иуды — вот некоторые из тем, затрагиваемых в этой книге, материал для которой собирался в течение тридца­ти лет.

В «Символической истории европейского средневековья» Мишель Пастуро обобщает свои труды по истории средневеко­вой символики, которые принесли ему известность и славу первооткрывателя. Некоторые работы были переработаны авто­ром специально для этого издания.

МИШЕЛЬ ПАСТУРО

СИМВОЛИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

ЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Редактор Наталья Зонова Художник Павел Лосев

Техн. редактор Екатерина Каплунова Верстка Светланы Широкой Корректор Вера Вересиянова

Издательско-гуманитарное агентство «Александрия» 195009, Санкт-Петербург, Финский пер. 9А. Тел./факс +7 (812) 312-14-40 / 580-82-17

e-mail: alexandria2000@rambler.ru http://www.symposium.su

Подписано в печать 25.11.2011. Формат 60x901/16. Печать офсетная. Усл. печ. л. 28,0+вкл.

Тираж 3000 (1-й завод 1-1000 ) экз. Заказ 147. Отпечатано в соответствии с предоставленным оригинал-макетом

в ОАО «ИПП «Уральский рабочий» 620990, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13

http://www.uralprint.ru e-mail: book@uralprint.ru

/. Тайная вечеря. Молитвенник императора Генриха II (Райхенау, 1012).

2. Тайная вечеря. Молитвенник (южная Германия, ок. 1160-1170).

3. Тайная вечеря. Псалтырь (Бавария (?), ок. 1230-1240).

4. Взятие Христа под стражу. «Книга Мадам Мари» Оно, ок. 1285-1290).

IE» I^^S ШЬША. /*Ш

шш • ψ.

Р§ ELx i

il

5. Взятие Христа под стражу. Деталь витража церкви св. Петра в Вимпфен-им-Таль (Гессен, ок. 1290).

6. Убийство Авеля Каином. Премонстрантская библия из Нотр-Дам-дю-Парк близ Лёвена (Брабант, 1148).

7. Гербовые знамена из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335).

K4MIL n v -§эд1\у^^^^1

C^f^ßTOMM^^i ι № éaiwm anttiantttfc-

Шш

l^ra^^J

щщ^щ 8. Гербовые знамена в рукописи «Codex balduinum» (Трир, ок. 1335-1340).

9. Битва при Гастингсе: герцог Вильгельм вынужден сдвинуть шлем на затылок, чтобы показать лицо и доказать, что это он. Ковер из Байё (ок. 1080).

Q ^ F R ;

10. Битва при Гастингсе: догеральдические саксонские и нормандские щиты. Ковер из Байё (1080).

/ / . Шахматная фигура из слоновой кости. Пехотинец (пешка) с догеральдическим щитом (Салерно, ок. 1080-1100).

12. Фрагмент надгробного камня с гербом Гвельфов (Бавария, конец XII в.).

?%

13. Печать принца Людовика, сына короля Филиппа Августа (1211 г., матрица вырезана, вероятно, в 1209 г.).

14. Печать Гуго IV, герцога Бургундии, привешенная к документу, датированному 1234 г.

15. Печать Ги VI, графа де Форез, привешенная к документу, датированному 1242 г.

16. Печать города Лилля, украшенная «говорящей» лилией и привешенная к документу, датированному 1199 г.

17. Печать Ланселота Хаварда, нормандского крестьянина, привешенная к акту, датированному 1272 г.

18. Вымышленные говорящие гербы из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335): ворота — porte, короля Португалии, шахматная ладья — roc, султана Марокко.

ν

19. Говорящий герб с ребусом из «Цюрихского гербовника» (Цюрих, ок. 1330-1335): слон (Elefant), стоящий на камне (Stein), рода графов Гельфенштайн (Helfenstein).

20. Нашлемники из «Гербовника Конрада Грюненберга» (Констанц, 1483).

* Зн f

ι W \ tfl

21. Нашлемники из «Гербовника Конрада Грюненберга» (Констанц, 1483).

22. Надгробная плита Жоффруа Плантагенета, графа Анжу и герцога Нормандии (ум. 1151), выполненная в технике эмали (ок. 1155-1160) и прежде находившаяся в кафедральном соборе Ле-Мана.

23. Жан Клеман, сеньор Меца в Гатине, маршал Франции, принимающий орифламму из рук святого Дионисия. Витраж Шартрского собора (ок. 1225-1230). Герб, представленный на одежде персонажа, состоит из трех планов: синего (лазоревого) поля, белого (серебряного) якоревидного креста и правой красной (червленой) перевязи.

№Щ *lrnfrirÎ№Hmirti*iiim)mpmi * frtjiVbmunw« %W| 24. Гербы короля Франции и князей с изображением лилий из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435). На этом листе представлены основные бризуры на гербах королевского дома Франции XIV—XV вв.

ÇJ ttWitt fr liffwubPiîli «MjtrnHin^WUriyQnm *T4ftftbtftii)

ttsmui νemDkcmtu^^f^^bnimudr «Ы frruniiur• jrijfrntyi

)émm • йцшЫвшп « рцЬ-binni * оШигагп/

25. Нормандские гербы конца XIII в., зарисованные полтора века спустя в «Большом гербовнике ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435). Здесь представлен целый ряд бризур и говорящая фигура — молот (martel) семейства Мартель.

Sv^pv

26. Король Франции в парадном геральдическом облачении. Конный портрет из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435).

27. Нашлемник с драконом. Конный портрет короля Арагона из «Большого гербовника ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1435).

28. Нашлемник с Мелюзиной. Конный портрет Жана, бастарда герцога Люксембургского, графа Сен-Поля, рыцаря Золотого Руна, представленный в «Малом гербовнике ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1438-1440).

29. Нашлемник с разорванным сердцем. Конный портрет Жака де Кревкёра, рыцаря Золотого Руна, представленный в «Малом гербовнике ордена Золотого Руна» (Лилль, ок. 1438-1440).

30. «Манесский кодекс», fol. 30. Генрих фон Фельдеке. «Я мрачен...»

31. «Манесский кодекс», fol. 124. Вальтер фон дер Фогельвейде. «... безутешен»

32. «Манесский кодекс», fol. OTTO цум Турме. «Я аквитанский принц с разрушенной башней»

194.

33. «Манесский кодекс», fol. 312. Рейнмар Скрипач, «...а моя звездная лютня Носит Черное солнце...»

34. «Манесский кодекс», fol. 17. Герцог фон Анхальт. «...Черное солнце Меланхолии»

35. «Манесский кодекс», fol. 249 v. Конрад фон Альштеттен. «Цветок, который был так дорог моему скорбному сердцу, И зеленый шатер, где лоза сочетается с розой»; «Мой лоб еще краснеет от поцелуя королевы»

36. «Манесский кодекс», fol. 11 v. Герцог Генрих фон Бреслау. «...дважды победоносный.

37. «Манесский кодекс», fol. 116. Фридрих фон Хаузен. «...пересек Ахерон»

Micke! Pastoureau

UNE HISTOIRE SYMBOLIQUE DU MOYEN AGE OCCIDENTAL

Мишель Пастуро (р. 1947), историк-медиевист, заведующий кафедрой истории западной символи­ки в Практической школе высших исследований (Париж), вице-президент Французского общества геральдики, стоит у истоков сравнительно новой научной дисциплины — символической истории. Археология и семантика цвета, возникновение гербов и флагов, судебные процессы над живот­ными, появление и эволюция шахмат, мифология цветов и деревьев, бестиарий басни и иконография Иуды, влияние рыцарского романа на общество и история бестселлера -начала XIX века — темы, разбираемые им в этой книге, материал для кото­рой собирался на протяжении трех десятилетий. В «Символической истории европейского Средне­вековья» проф. Пастуро обобщает свои труды по истории средневековой символики, которые при­несли ему известность и славу первооткрывателя.